Текст книги "Чтоб знали! Избранное (сборник)"

 
Фирма находится рядом с фермой,
белые формы стоят в зелёном.
Я наполняюсь горячей спермой
со вкусом, как говорят, солёным.
 
 
Женщины служат на нашей фирме,
множество фурий, но есть и феи.
Вот подходит вплотную female —
оружье своё предложить в трофеи.
 
 
Взял без боя – родился в рубахе,
как говорят – неудобно даже.
Рядом ферма навозом пахнет,
естественным делая чудо наше.
 

1977

 
В похоти солнце садится на ель —
нет им запретов, отсель и досель —
ласки любые.
Люди ж уверены – это закат,
и с упоеньем о том говорят.
Люди – слепые.
 
 
Мухи влюбились легко, на лету.
Люди ж за страсть предаются суду
совести, чести.
Надо же, выдумали слова.
Слишком на месте у них голова —
плоть не на месте.
 
 
Я вам не дам избежать прямоты,
я вызываю вас из срамоты
на прикасанье,
чтобы не мысль потекла, а слюна…
Где там! Искусство зиждется на
иносказаньях.
 

1977

 
Я думал, начнётся новая жизнь,
но только продолжилась старая.
Поди прозябающим там докажи,
что зябко на сём полушарии
 
 
во мне. А снаружи, конечно, жара,
плати и бери, что захочется.
И в женщине каждой сокрыта дыра,
в которой желание корчится.
 
 
И чтобы его от уродства спасти,
приходится лгать ей и подличать,
поскольку ведь так иль иначе пути
к постелям сползаются под вечер.
 
 
И похоти женской внимай, но не верь,
ведь тела горячего мало им —
им душу подай. Я уверен теперь,
что женщины созданы дьяволом.
 

1978

 
Картины прошлого развешаны в душе,
хожу, смотрю, как сердце умирает.
Все на лопатках женщины – туше,
но туши их мой раж не умеряют.
 
 
Мгновение довольства капнет, а потом
лишь по́том заливать путь к следующим мигам.
Когда же наконец объятие-питон
сжимает существо – то мы зовём интригой
 
 
наичестнейшее движение души.
И, задыхаясь в тесноте соитья,
с готовностью себя опустошим,
всё бытие меняя на событье.
 

1978

 
Кто радует тело твоё?
Меня ль, отдаваясь оргазму,
из памяти вызовешь сразу,
чтоб страсть обострить? И живьём
 
 
заглотишь, лишь только захлещут,
всех живчиков. Се – человек.
Идём сквозь мужчин и сквозь женщин,
чтоб верно обняться навек.
 

1978

 
Для кого, скажи, ты ноги раздвигаешь?
Часто ли? Успешно ль
с ним оргазма (или с ними) достигаешь?
Днём? Во тьме кромешной?
 
 
Так ли он (они), скажи, живут в восторге,
как и я, от бёдер,
от таких твоих, пропахших чудом оргий?
Так ли сразу бодр
 
 
он становится, как только их раскроет —
троицу отверстий?
Только ль от святого духа слизи, крови
ждёт благие вести?
 
 
Так же ль он всегда горит припасть к истоку,
где уст устье рядом?
Если нет – тогда они (иль он) забавны только —
не любимы. Правда?
 

1978

 
Приличья, играя на нервах,
играют на нравы.
Гуляют красивые стервы,
уродок оравы,
 
 
грудями и бёдрами машут,
сокрыв сердцевину,
и красками рожицы мажут,
и пахнут невинно,
 
 
и требуют, ждут, предвкушают
вниманье, почтенье,
и похоть свою придушают
до нравоученья,
 
 
мол, счастье не в мелкости ебли
(их глубь привлекает).
Но вся глубина их издревле
не глубже влагалищ.
 

1978

 
Она умела приурочить свой оргазм
к моменту моего семяпусканья.
Я тоже был на многое горазд,
но это вовсе не для описанья.
 
 
Двуликий анус выгоняет вон
в пищеваренье низкое участье,
когда мой палец пожимает он
свидетельством достигнутого счастья.
 
 
Моей задачей было ей помочь,
конечно, о себе не забывая,
считать, как много раз разбудит ночь
она, от наслажденья завывая.
 

1979

 
Отношение к жизни менялось,
только жизнь не менялась совсем,
и судьба леденяще смеялась,
что сосулькой на бабах висел.
 
 
Я желаю всем бабам оргазма
и стремлюсь, чтобы сбылись мечты
о таком продвиженье к маразму,
где не жгут, а разводят мосты.
 
 
Чтобы страсть распростёртого тела
не сходила с годами с лица,
чтобы каждая задом вертела,
подгоняя начало конца.
 

1979

 
Слова веского не сказать,
видя, как груди кругом подвесками где —
то под шеей сверкают – взять
их так охота, что хоть невестами
их назовёшь, и, вступая в брак,
на колени пред бёдрами – бряк.
 
 
Запах сочится сквозь белый ажур,
сердце настраивая в мажор.
Я – твой жених, я – твой ухажёр,
хочешь, я страстью тебя ухожу?
«Да», – говорит мне, шмотки задрав.
Верю, продлится любовь до утра.
 

1979

 
Традиции любви восходят к наслажденью,
которого во мне в помине нет.
В камине языки взвывают к всесожженью,
и близок мне их пламенный совет.
Гори огнём общественная польза,
построенная на моих костях.
 
 
Уж лучше мне меж ног богини ползать,
из кожи вылезая на устах.
 
 
И вылизав остатки поцелуев,
по целой вечности – стаканчик яда вдарь.
Устал от времени – взял женщину любую,
коль не беременна – твой верный календарь.
 
 
И с кем угодно спящую красавицу
одним лишь поцелуем не пронять.
Она от ласк любых легко оправится,
чтоб подлое решение принять.
 

1979

 
Нас было восемь пар
в костюмах Рая.
Был откупорен бар,
и страсть, сгорая,
 
 
стонала и текла,
возвратно поступала,
и общие тела
валялись как попало.
 
 
Ты отдавалась им,
меня целуя,
я, жадностью томим,
напропалую
 
 
все силы отдавал
и той, и этой,
и третью раздевал,
с уже раздетой.
 

1980

 
Бог отводит от меня любовь,
словно это меч карающий.
Там, где мельтешение полов,
взгляд горящий, жгучий, несгорающий.
 
 
Тело размягчается теплом,
но не для того, чтоб с духом слиться.
Отразится в скромных женских лицах
бёдер беззастенчивый апломб.
 

1980

 
Живя поодаль от людей,
таких по сути безнадёжных,
я среди бёдер и грудей
пытался скрыться безодёжных.
 
 
Я так немногого хотел,
судьба ж всучала слишком много,
я находил мечтам предел,
где бёдра расщеплялись в ноги.
 
 
Я сторонился высоты,
в которой виделось такое,
что даже знаки красоты
бессмысленной текли рекою.
 
 
Твоё нарядное лицо
в тех водах иногда мелькало.
В тебя нырял я молодцом,
но ты сквозь пальцы протекала.
 
 
И дважды я не мог войти
ни в ту же реку, ни в объятья.
И ты глядела из воды
без сожаленья и без платья.
 

1981

 
Вижу я самок голодных и ладных —
будь им неладно – не прикоснуться.
Я же в желанье громоздком, как в латах,
вовсе не рыцарь, с женщиной куцей
 
 
совокупляюсь. Мир вне дивана видится в
красках, а ты – чёрно-белой.
В теле горячем лежу, как в нирване,
но петухом моё сердце пропело:
 
 
«Вот ты и продал божественный трепет,
разум его не впервой распинает,
ты у привычки теперь на потребе —
кончилась жизнь твоя разбитная,
 
 
стала разбитая», – так моё сердце
вдруг кукарекнуло снова и снова.
Мне, урождённому питерцу, слово
это пророчило ключик от дверцы
 
 
Рая, но прежде – мученья деяний
ждали меня на дороге к погосту.
Боже, я ждал от тебя подаяний,
страсти твоей неудачный апостол.
 

 
Член опять поднимает голову,
ты на это разводишь ногами.
Взгляд тяжёлый, подобно олову,
в веки тонкие, будто пергамент,
 
 
завернёшь – но в подлобье закатится.
И лобок, сухостоем заросший,
под которым подушка загадится,
мне увидится страшно хорошим.
 
 
И поводьями жилы натянутся
на губами запятнанной шее.
Ничего от любви не останется —
лишь на миг мы казались нужнее.
 
 
На лице различив безразличие
утолённой и мокренькой спеси,
покидая условья тепличные,
снова голову член повесил.
 

 
Оказалось-то, что я не ловец,
так как зверь-то на меня не бежит.
Кто же я тогда? Наверно, певец,
но который не поёт, а брюзжит.
 
 
Ты рычишь со мной в постели, как зверь,
но замужество ты хочешь в улов,
и любому открывается дверь,
ведь пароль не из объятий – из слов.
 
 
И тебе в самцов глазами пулять,
озверевших от влагалища, знать.
Кто же ты тогда? Обычная блядь,
но не смеющая цену назвать.
 

 
В России бы давно перееблись,
а здесь сидят, посасывают пиво,
меж сжатых ног удерживая слизь,
которую б увидеть так красиво.
 
 
Они всю ночь про жизнь проговорят,
накурятся живой марихуаны,
но всё ж не смогут брешь проковырять
там, где штанины сходятся нахально.
 
 
Так, в бёдрах накопив сто тысяч вольт,
случится то, что нам давно известно —
поедут в магазин и купят «кольт»,
а если подешевле – «смит-и-вессон».
 

 
Мне с женщинами нравится молчать,
верней, производить общенье молча,
а то словес обильная моча
желанье заливает что есть мочи.
 
 
Но им бы только дать поговорить,
им разговор не кажется развратом.
Со мной в кровати просят их покрыть
не только телом, но ещё и матом.
 

 
Любовь за чтеньем книг в кровати,
за слушанием Паваротти.
Но всё одно – рассказ кровавый
в крутом телесном повороте.
 
 
Земля. Америка. Живое
желанье быть, и быть бы живу.
Есть отопленье паровое,
пинает зиму в хвост и в гриву.
 
 
Со мною рядом дева с книгой
напоминает тело юга,
и скоро наслаждений клика
ворвётся в мелкий шрифт досуга.
 
 
Сосок глядит из-под одьяла,
и фимиам пизды повеял,
средь свалки наших одеяний
объятиям трусов поверил.
 

 
Так знай же, ты присутствуешь ещё
в моих ночах. И несмотря на время,
я чую запах губ и впалость щёк,
которые засасывали семя.
 
 
Любая ласка, если длилась, то
всесильно доводила до оргазма.
Без пуговицы, рваное пальто
твоё рождало стыд и зло сарказма.
 
 
Я знаю, ты бы в оргии была
незаменима для совместных действий.
Но ты была и в семени сплыла,
ни слуха нет, ни духа, ни известий.
 
 
Одно перечисленье городов,
что так и не смогли меня заставить
забыть тебя, – внушительнее слов
любовных, что могла бы ты представить.
 

 
Я всю жизнь бежал от жизни —
жаждал инобытия.
Бытие в иной отчизне
не давало забытья.
 
 
Я бежал в стихи и прозу,
в запредельную страну,
в мелодическую позу
встав, щипал одну струну.
 
 
Получалось песнопенье
о прославленной пизде,
от которой упоенье
растекается везде.
 
 
Вот как выглядит прекрасно
это инобытиё,
значит, вовсе не напрасно
я от жизни утаён.
 

 
Я искусство в рот ебал —
сучья сублимация.
Раскрывай-ка свой оскал —
неча проливаться ей.
 
 
Я не чую в нём души,
но души не чаю.
Свет над телом не туши —
я пизду встречаю!
 

 
Мечте не пережить оргазма,
но возродиться ей дано.
Она лишь крепче раз от раза,
как долгожданное вино.
 
 
От каждой смерти оправляясь,
она становится сильней.
И я уже не испугаюсь
конца, идущего за ней.
 

 
Чтоб никто не смел будить,
кроме солнца и птиц,
чтоб никто не смел судить,
кроме добрых девиц.
 
 
Чтобы мысли никогда
не забыли мечты,
чтобы каждая пизда
убивала почти.
 

 
Мне нужен не оргазм, а буйная мечта,
которую оргазм утихомирит.
Разъятая пизда, горячая моча
мой заливает хуй, скользящий в жарком жире.
 
 
Теперь в тебе светло, и ты на стон готова,
и, то вобрав в себя, то выпятив живот,
ты наш роман творишь, не говоря ни слова,
и ногопись в огонь, кончая, бросишь снова,
но не сгорит она, а лишь огонь прибьёт.
 
 
Пройдут недолговечные минуты,
и ты опять, ногами раздвоясь
и на меня пахнув извечной тайной смутой,
всесильно призовёшь продолжить нашу связь.
 

 
Есть женщины, которые кричат
во время ебли.
Есть женщины, которые молчат,
хоть спазмы крепли.
 
 
Они теперь свободны. Оголять
промежность, груди
позволено. К ней подступаешь – глядь,
уж мозги крутит.
 
 
Они теперь мужают. На мужчин
не бочку катят
с вином иль пивом, а берут почин
и еблю гадят.
 
 
Но все они, в себя хуи вобрав,
напрягшись, скорчась,
вдруг признаются – тот мужчина прав,
кто даст им кончить.
 

 
Ты явишься мне с того света,
всё та же любовь во плоти.
И я не послушал совета
«людей размножай и плоди».
 
 
Я, верующий в наслажденье,
молился Богине Пизде,
общественное окруженье
я быстро оставил в хвосте.
 
 
И вот на прямую свободы
я вышел – о, как я бежал!
И не было слаще работы,
когда я тебя обнажал.
 

 
Можешь на пизду смотреть не жмурясь?
На сокровище, что солнца ярче?
Не с глазами женскими амурясь,
а лишь с оком Божьим, не иначе.
 
 
И когда от женщины я слышу
о глазах глубоких, взглядах ясных,
мне тогда не до четверостиший,
я – на четвереньки их, глазастых.
 

 
Отпускаю мыслей повода,
и они, пощипывая травку,
движутся туда, где спит вода,
в озеро свернувшись. На поправку
 
 
мысли приболевшие пошли —
ночью пережили кризис жанра.
Покупал я радость за башли —
в Индии свирепствовала Тантра.
 
 
А когда нагрянул я в Париж,
юные, ну прямо из детсада,
проститутки выросли до крыш
на харчах учителя де Сада.
 
 
Властные зелёные рубли,
что зовутся долларом, и франки
добывали женщин ой-люли,
о-ля-ля! – их сладенькие ранки
 
 
мышцами любви окружены,
жаждущими спазмочкам предаться.
Самочкам не семечки нужны,
а мечта повыгодней продаться.
 
 
Я унёс за горы, за леса —
и располовинилась Джульетта,
ранку до конвульсий зализал,
потому что спали мы валетом.
 
 
Но не та мамзель, что В. Шекспир
наделил бессмысленным Ромео,
а Джульетта, званная на пир
М. де Садом из «альфа-ромео».
 
 
Кончили, вздохнули, расплелись,
выжатые соки обоняли.
Мысли позади страстей плелись,
а теперь легко их обогнали.
 

 
Твоя пизда пунцовая кричала
o помощи – о твердотелом пальце,
и бились яйца у её причала,
а матки материк неандертальцем
 
 
был заселён. Вулканы изверженье
вынашивали – и копилась лава.
Сработали в огне самосожженья
пизды капкан и ног твоих облава.
 
 
Переведя дыханье, наследив
из кратера, зажав пизду в походке,
ты шествуешь среди подобных див,
сияющая, словно от бархотки.
 
 
И в маске из косметики и жестов,
как будто и не помня о пизде,
ты чуешь, как её огонь божествен
и как его мы чувствуем везде.
 

 
Жизнь, от которой остатки сладки —
хуй и пизда скользящей посадки,
когда случаются неполадки:
сухость как причина усадки.
Косули касались нас, и касатки
сопрягались с косым в палатке.
Падшие ниц, на оргазмы падки,
патокой потекли осадки,
в стороны раздвигались складки,
и, отстонав, собирались спатки,
из почвы спины торчали лопатки,
недавно объятья копавшие. Ватки
впитали выделенное в припадке
страсти, играющей с нами в прятки.
 

1988

 
Тишина тишину нарушает
и в ушах тишиною звенит.
Сколько звуков ещё нарожает
переполненный солнцем зенит?
 
 
Это было в траве и с тобою,
было жарко и скользко вдвоём,
муравьи пробирались гурьбою,
ощущая в тебе водоём.
 
 
Ты сочилась, а я собирался,
но не раньше, чем ты возгласишь,
что твой пыл до вершины добрался,
и вот-вот ты с неё заскользишь.
 
 
Нет жужжанья, гуденья, галденья,
вся природа опустошена —
предо мною пизды загляденье
и восторженная тишина.
 

 
И пылкое признание в любви
я произнёс по порученью хуя,
потом его я густо послюнил,
и в женщину согласную впихнул я.
 
 
Она ему навстречу подалась,
моя слюна была уже излишней,
поскольку смазка из неё лилась —
как языком, она всю сухость слижет.
 
 
Её язык меня огнём корит,
пускает слюни, мечется, играет
и мне о наслажденьи говорит,
которое горит, но не сгорает.
 

 
На пороге пизды хуй топтался
и стеснялся войти в глубину.
А пизда зазывала: «Питайся
и ночуй у меня – ты в плену
 
 
не окажешься в силу оргазма,
он не может тянуться, как плен,
лишь отпустит последняя спазма,
ты – свободен, желание – тлен.
 
 
А вот я понесу, заневолюсь,
для меня всё начнётся с конца,
и твой живчик в пизде, словно волос,
мне натрёт раздраженье мальца,
 
 
он мальком будет рваться наружу
испытать у соития суть.
Я свободу твою не нарушу,
залезай, чтоб мне счастья хлебнуть».
 
 
Ну, а хуй лишь головкой качает,
он ведь кончил уже восемь раз.
Он уже на пизду не серчает,
что ломалась сперва напоказ.
 

 
Так я в жопу тебя и не выеб,
хоть готовился к этому хуй,
и качалась головка на вые,
глубину отмечая, как буй.
 
 
От былого радения анус,
в силе спазм – виртуоз и герой,
заболел, и ему я не глянусь,
ведь горой за него – геморрой.
 
 
Что ж, придётся к пизде обращаться,
что всегда выручала меня
из беды, одиночества, счастья,
хоть с соседкой я ей изменял.
 

 
Живу от оргазма к оргазму,
а всё, что промеж – между ног.
Названия к жизни-рассказу
я долго придумать не мог.
 
 
Но вот, перебравшись за сорок,
разверзлись в молитве уста,
когда в основанье подпорок
лежит, я увидел, пизда.
 
 
И так как она в основанье,
то груз всей постройки – на ней.
Общественным голо сованьем —
со света сживать, где темней.
 
 
Стращали пизду остракизмом,
устроили сути разнос.
Я понял название жизни
и громко его произнёс.
 

 
Придёт оргазм и всё расскажет,
и ничего не утаит.
Пизды расхлёбывая кашу,
хуй перед ней не устоит.
 
 
Ей, необъятной и бездонной,
мечты не удовлетворить.
В другую рвётся хуй бездомный,
с безумной жаждою творить.
 
 
Но, отстрелявшись, он свернётся
калачиком и в ней уснёт.
А ей не спится, ей неймётся,
пока она не понесёт.
 

 
Жизнь – де жа ву.
Вот одну доживу,
 
 
и другая начнётся,
где любовным начёсом
 
 
наслажденье стоит,
ничего не таит —
 
 
вся душа нараспашку.
Но родилась в рубашке,
 
 
и рубашка скрывает,
сдобных пизд караваи —
 
 
я их ем. У начинки
аромат нарочитый.
 

 
Я шёл всегда в хвосте у самок,
вернее, под хвостом,
где романтичнее, чем замок,
пизда горит кустом.
 
 
Мне на неё не надышаться,
на ненаглядную,
не насмотреться. Не дождаться,
когда в ней засную,
 
 
засунув и заснув с ней вместе,
в кошмаре диком спазм.
Спас на крови не спас невесту,
а хуй кровавый – спас.
 

 
Оргазм как средство от бессонницы
я обожал употреблять,
когда мне становилось совестно,
что не уходит утром блядь.
 
 
Да, я хотел её бессчётное
количество прекрасных раз,
и место между ног почётное
сверкало ярко, как алмаз.
 
 
И член мой, как алмаз по твёрдости,
доказывал свою любовь
к великой женской распростёртости,
где цвет не розов, а лилов
 
 
от напряженья перед возгласом
при узнавании толчка,
что сотрясает даже волосы
вокруг победного очка.
 

 
Мужчина после семяизверженья
для женщин интерес не представлял,
и в жажде продолженья наслажденья
их взгляд к ещё голодным приставал.
 
 
Они их за эрекцию хватали
и направляли остриё в себя,
и от блаженства в небесах летали,
точнее, бёдра в небеса метали,
кончая же – ходили
под себя.
 

 
Занимает время найти пизду,
занимаю деньги, чтоб сократить
время, что не сорвать, как узду,
а лишь можно за скоротечность корить.
 
 
Вот она распахнулась, как ворота,
из неё пахнуло моей мечтой,
но мешает мне синяя борода,
хоть цвет и не виден порой ночной.
 
 
Я её языком от губ отвожу,
и, как шарик ртути, ловлю похотни́к,
так, сдвуноженную, я её развяжу,
и она поскачет туда, где родной родник
 
 
отмывает краску, смывает следы
безрассудства надежды, ртутных паров,
где оказывается одним из даров,
что не сини волосы, а седы.
 

1988

 
Запасаются мужья пиздой,
чтобы от желанья не свихнуться.
Путеводной светится звездой,
но не подниматься, а согнуться
 
 
к ней необходимо, чтоб достичь.
Звёздный свет её – ярчайший запах:
кончила, ушла на задних лапах —
дух же всё стоит. И выдал спич
 
 
мозг мой, раскрывая переплёт
памяти о том, что есть былое.
Между лап передних сердце бьёт
слабую надежду о покое.
 

1988

 
Нет ничего прекрасней ебли,
когда два тела, словно стебли,
 
 
сплелись, срослись, забыв о смерти,
и хуй, земной подобный тверди,
 
 
в пизду, подобную пространству,
летит, творя по-божьи страстно,
 
 
и суть библейского творенья
подчинена эффекту тренья.
 

 
Всё обойдётся. Но без тебя
не обойтись.
В счастливчики я поступал,
не поступись
 
 
своею жизнью и для меня,
как я – своей.
К тебе привился у корня,
и ты привей
 
 
ко мне свои отростки губ,
наросты глаз,
твой тёмный и бездонный пуп
и скользкий лаз.
 

 
Плохой, хороший ли, но умер
наш мир, в котором жили мы,
где я влюбился, как я думал,
потом бежал, как из тюрьмы,
 
 
где ебля стала адом сущим
от повторяемости дней,
где не пиздой, а ртом сосущим
я бредил, пребывая в ней.
 
 
Мир умер с лаской, но без смазки
естественной, отдав конец,
который не казался сказкой
той, что стремилась под венец.
 
 
Но смерть страшна во всяком виде,
поскольку устраняет плоть.
А я на тело не в обиде,
оно – прекрасно, смертно хоть.
 
 
Душа твоя – первопричина,
что телом позабылся пыл.
Какой же был я дурачина,
какой же я счастливчик был.
 

1988

 
В лице пизды запечатлелась страсть
тотальная, без всяких экивоков —
кровать тряслась, когда она стряслась
с Лолитою, которую… Набоков.
 
 
Он всё вокруг да около писал,
лишь озабочен собственным оргазмом,
и, заслонив собою небеса,
в Лолите шуровал однообразно.
 
 
Ему б её желанью научить,
расшевелить бы похоть языкасто.
Но хуй его был слишком нарочит
и о чужой любви не заикался.
 
 
Г. Гумберт вымахал такой амбал,
похожий по мозгам на замполита,
Лолиту без взаимности ебал,
зато и наебла его Лолита.
 

1988

 
Гоген смотрел автопортретом
со стенки в ёмкий унитаз,
что, как Таити, вечным летом
всю внутренность его потряс.
 
 
В водовороте исчезали
отходы чуда-бытия,
и, облегчённый, лучезарный,
мой лик свежел, как от бритья.
 
 
К тебе я возвращался в ложе,
чтоб резвый танец живота
ты станцевала, чтобы позже
торжествовала правота.
 
 
Свобода чувствоизъявлений
на острове матраца шла.
Там, разведя твои колени,
открыл, где кроется душа.