Текст книги "Чтоб знали! Избранное (сборник)"

Я не представляю, как я могу заниматься приездом Рины в присутствии Карен. Я не хочу, чтобы Карен волновалась по моему поводу и, чего доброго, ревновала без причины. То есть я не хочу давать причин, которые, глядишь, могут появиться, если я начну тесно общаться с Риной. Словом, я написал ей, что дело ведь не о жизни и смерти, а просто ей хочется съездить в Америку. Пусть едет к кому-нибудь другому.

Я нахожусь сейчас на таком этапе, когда русские дела интересуют меня всё меньше и меньше, а американские – больше и больше. Однако врождённость русского языка и лишь приобретённость английского раздражают из-за несоответствия тяги и возможностей.

Я пишу, а Карен время от времени заходит в комнату, подходит сзади и обнимает меня, и я думаю о мгновении, которое не умеет остановиться.

Мы отпраздновали мой день рождения, 31 год, а я не чувствую себя старше. Это мой первый день рождения в состоянии замужней женщины, и поэтому – это мой самый счастливый день рождения. Боря – такой хороший муж и друг. Только если бы он научился готовить! Это я шучу – на самом деле он идеальный муж. До свиданья!

Карен

БОРИС – СЕРГЕЮ

В первую годовщину нашей свадьбы мы едем в знаменитый отель – провести там день и ночь. В отеле специальные номера для новобрачных, круглые кровати, ванны на двоих и ещё чёрт знает что – после опишу.

Наша жизнь протекает славно и в любви – нескончаемая радость быть вместе, пусть даже в разных комнатах, занимаясь своими делами, но зная о близости друг друга. Счастье антиинтеллектуально, посему почти не пишу.

Карен учится полным ходом, и я не хочу отрывать её на зарабатывание денег, хотя она и подхалтуривает время от времени, делая то фото, то рисунок, то ещё что художественное.

А бизнес хил. Все мечтают о миллионах или ещё больше. А я мечтаю всего лишь о трёхстах тысячах, процентов с которых будет достаточно, чтобы не заниматься хлебодобывающим трудом. Все мы завоёваны и проданы в рабство, хоть и зовёмся свободными. Каждый месяц платим дань счетов: аренда квартиры, телефон, электричество и прочее. Регулярной мздой мы откупаемся от нищеты и получаем возможность жить с крышей над головой, сытыми и одетыми.

Недавно позвонила мне Мария. Она закончила курсы по страховке и преуспевает. Страхует всех подряд. Наслышана о моей женитьбе. Сдержанно рада за меня. Но есть у неё предложение ко мне, предлагает себя в любовницы. Встречаться раз в неделю. Я, мол, её привлекаю потому, что женат и ей со мной безопасно с точки зрения СПИДа. Надо же, какая деловая баба стала – вся фальшивая романтика вконец исчезла. Я её поблагодарил за предложение, но без всякого труда его отклонил под оскорбившим её предлогом любви к своей жене. Она подивилась перемене, происшедшей во мне. Я разделил её удивление, но с радостью, а не с разочарованием, как она.

Да, не узнаю я сам себя. Года два назад я бы не посмел отказаться от такого предложения. У меня, конечно, мелькнула фантазия, но я её холодно похерил, поскольку любовь к Карен действительно исключает возможность любовницы. Однако же Маруся уговорила меня на деловую встречу в присутствии Карен, где она предложила нам страховые планы. Я, естественно, не сказал Карен, что я побывал в Марусе, да и та вела себя сугубо по-деловому.

У Аркадия образовался наследник против его вялой воли. Зойка устроила Аркашке ребёнка, соврав, что не может забеременеть. Правда, у Зойки сначала был выкидыш – первый сын комом. Выкидыш она от муженька скрыла, а мне о нём поведала. Если женщина заводит ребёнка против воли мужчины, обманывая его, что она не может зачать, то это приравнивается к изнасилованию мужчины, потому что она обрекает мужчину на пожизненные последствия без его согласия. Но Аркадий сам на это напрашивался. Тоже мне – муж хуев.

Зойка и Аркадий пришли к нам в гости по поводу новорожденного. Вопящее существо ни на кого не похоже, хотя каждый из супругов уверяет, что похоже на него. Был жаркий день. Я, чтобы развлечь Аркадия, показывал мои новые приобретения – книги по эротическому искусству. Он углубился в них, сидя на диване. Зойка разговаривала с Карен, но краем глаза наблюдала за нами и заметила обнажённые тела в книге. Тут она громко говорит мне сварливым и брезгливым тоном: «Напрасно ты даёшь ему эти книги. Совсем мне неохота в такую погоду, чтобы потное тело елозило по мне». Аркашка сделал вид, что ничего особенного сказано не было. Впрочем, по их стандартам, это действительно пустяк, но тогда я могу себе представить, что она ему говорит с глазу на глаз. Я молчал, не желая ввязываться в чужие семейные дела, но почувствовал оскорбление, будто оно было нанесено мне. Как я благодарил Бога в тот момент, что у нас с Карен совершенно иные отношения!

Б.

СЕРГЕЙ – БОРИСУ

Прочитал историю вашего знакомства как хорошую новеллу. И в очередной раз позавидовал твоему умению – быть предприимчивым и через это брать от жизни порой неожиданные подарки. Неужели и впрямь есть на свете Рио-де-Жанейро, где Карен сидела на берегу среди странных растений, а ты её снимал? Буду утешаться тем, что уж там-то точно нет белых грибов.

В твоём письме больше всего пронзил меня последний абзац – о том, как Карен подходит к тебе сзади и обнимает. Очень зримо и завидно. Гораздо сильнее любых речей о преимуществах семейной жизни. Но не забывай литературу. Пиши! Ведь это твоё главное дело, а всё остальное (кроме Карен) – лишь создание должной обстановки снаружи и внутри для главной работы.

А теперь переведи Карен следующее:

Карен, поздравляю тебя с днём рождения. Желаю тебе всю жизнь улыбаться, как сейчас. Рядом с тобой даже Боря заулыбался по-новому. Боря всегда неутомимо искал женщину своей мечты. И мне впервые кажется, что нашёл. Что нужно ему, чтобы быть счастливым, ты, конечно, знаешь лучше меня. А ему я желаю держать тебя в счастии.

У одной моей знакомой есть кот, главное занятие которого, как она говорит, олицетворять мужскую психологию. Происходит это так: кот вдруг бросается к двери на лестницу, стонет, кричит и рвётся из квартиры, глядя на всех полными отчаяния глазами. Наконец хозяйка не выдерживает и открывает дверь на лестницу. Кот осторожно выглядывает, молча поворачивается и убегает в дальнюю комнату и больше к дверям не подходит. Такая вот живая притча.

Я иногда вижу Рину. О тебе с ней не заговариваю – как-то боюсь травмировать. А она тоже не заговаривает, но, может, она не знает, что ты мне пишешь? Напиши, как думаешь, стоит ли ей о тебе рассказывать? И стоит ли показывать твои сдобренные эротикой письма?

Ещё одна новость в моей жизни – Вера. Так глубоко, в почти семейную жизнь, я не залезал со времён, будь она проклята, женитьбы. Вере 29 лет, врач, кандидат наук, развелась три года назад. Дочке шесть лет. Замечательные родители, с которыми я чувствую себя как с родными. Сама она очень живой, понимающий и умеющий радоваться человек. И очень мой. В общем, всё прекрасно. Но моя холостяцкая натура сопротивляется. Чувствую, что изменяю своей жизни и своему делу. Не знаю, что получится. Планы у нас обширные, особенно на лето. У неё с дочкой двухкомнатная квартира неподалеку от меня. Ванна не такая, как на твоём фото, но мы в ней помещаемся.

Её дочка, воспитанная детскосадовской ленинианой, вывела свою теорию эволюции: все люди произошли от Ленина. А Ленин – от обезьяны.

Она же обратилась к нам, отправляющимся вечером в кино: «Вот вы уходите в кино, а о Ленине не думаете». Уста младенца глаголят истину.

Сергей

БОРИС – СЕРГЕЮ

Неделю назад мы вернулись с моей жёнушкой из Монтерея, где я делал доклад на конференции. Всё прошло успешно, у нас даже осталось время поразвлекаться. Мы гуляли по уютному красивому городку, который пронизан дивной близостью океана.

Ели мороженое, сидя в саду на скамейке. У Карен – она была в шортах – вылилась из стаканчика большая капля на ляжку. Я опустился на колени и слизнул. Мимо проходил мальчик лет десяти, и он посмотрел на меня огромными глазами. Я уверен, что увиденная им картина останется в его памяти на всю жизнь и что она будет тревожить его неизведанной тайной, пока мальчонка не созреет.

Я принялся за поиски работы, потому как растрачиваю свои сбережения. Труд – это налог на жизнь. У меня полнейшее отсутствие денежного честолюбия. Единственное желание, чтобы меня оставили в покое, но дав прожиточный минимум. Речь идёт не о борьбе с обществом, а об изыскании в нём либо места наверху, либо места в стороне, где в первом случае ты доишь общество, а во втором – избегаешь его.

Поэзия денег, как она мне чужда! А ведь сколько талантливых поэтов-богачей и в этой области.

От наглой работы радостно прячусь с Карен в буднеубежище выходных. О, убежище субботы и воскресенья, в которых ты отгораживаешься временем от напирающих требований общества!

Стенка эта утончается, и понедельник захлестывает тебя с головой, опять превращая в раба, либо полностью подчинённого и принимающего своё рабство как должное, либо внутренне бунтующего и ждущего своего часа, часа преступления.

Будни, как раннее детство, когда подгоняешь годы в предвкушении мнимой взрослой вседозволенности. И вот приходит пятница – ранняя юность, и ты счастлив любовью и надеждой ожидающих тебя впереди вечера пятницы, субботы и воскресенья. Потом приходит суббота юности, и ты предвкушаешь целый день впереди и ещё воскресенье. Затем является зрелая юность вечера субботы, и ты гуляешь вовсю. Приход утра воскресенья утешает предстоящим днём и вечером. Но приходит вечер старости, и уже ничего не остаётся, кроме ночи. Надежда лишь на пробуждение на том свете.

Опять хочется писать, писать и писать, будто мне есть что сказать, тогда как я чётко знаю, что сказать мне нечего, кроме уже многократно сказанных двух-трёх мыслей. Мысли мои хотят одного – повторяться.

Достоевскому было что сказать, потому-то его романы и состоят из разговоров. Да и скорость моего писания – постыдна, пока я пишу строчку, Стивен Кинг (местный стахановец по книгописанию) напишет роман. Мне нужно жить долго, потому что я пишу медленно.

Когда я вижу толстенные тома романов, я чувствую себя, как мальчик в бане, который видит огромные хуи взрослых мужчин и смотрит на них с завистью и трепетом.

Вот у меня есть идеальный «Макинтош» для сочинительства, но голова – пуста. А писать надо, ибо нет для меня иного выхода, ибо нет у меня ничего за душой, кроме слов. Литература – моя любовница, с которой я встречаюсь время от времени, потому она мне не надоедает. А будь она мне женой, занимайся я ею профессионально по восемь часов в день, кто знает, может быть, и поравнодушел бы к ней.

Надо вернуться к идее романа, но моё безденежье обременяет мою совесть, что даёт прекрасный предлог для того, чтобы не писать, а суетиться в поисках ненавистной работы. Дьявол искушает меня возможностью продажи души за денежную работу, связанную с торговлей. А я ненавижу всё, связанное с торговлей, ибо при продаже чего бы то ни было всегда продаёшь чуть-чуть и себя. Отдавать себя – это можно, и но морали даже и похвально, но в продаже всегда попахивает проституцией, то есть бесчувственностью, что я ненавижу. Я хочу пользоваться проституткой, а не становиться ею.

Проституция, уж коль я упомянул это слово, порицается прежде всего за женское безразличие, с которым творится святой акт, и целью его становится не наслаждение, уготованное Богом, а добыча денег. Если бы женщина наслаждалась с каждым мужчиной и заодно брала бы деньги, она была бы не проституткой, а женщиной, берущей плату деньгами. Так и в любой работе, не приносящей наслаждения, а лишь дающей деньги, присутствует унизительная проституция, тогда как в работе, приносящей наслаждение и попутно деньги, существует похвальная страсть. Есть и хоббисты, не умеющие или не желающие делать деньги из своего наслаждения. Пока получается, что я к ним принадлежу.

Что же касается твоей Веры, то советовать жениться не берусь. У меня не было никаких сомнений, и по сей день счастье моё не убывает. Я уверен, что при истинно любящей и любимой жене измены делу не произойдёт, то есть творчество неизбежно выползет даже среди удовлетворённости.

Вместо совета приведу самый мудрый афоризм: «живи, пока живётся». Он в полной мере применим и по отношению к жизни с женщиной и звучит так: живи с женщиной, пока живётся.

Посылаю фото своего компьютерного кабинета, на стене фотоработы Кареночки, позади меня – её рабочий стол, а на переднем плане – укрытый от пыли принтер. Фото темноватое из-за наглых лучей солнца, но вы всё-таки различите меня в японском халате, с утра пораньше сидящего со своим дружком «Маком», но не красным. (Забавно, что яркий свет делает черноту на фотографии, то есть свет создаёт нечто противоположное себе. Это из серии добрых намерений, которые в ад дорогу мостят.)

С внедрением компьютера в жизнь писателей исчезнут черновики, а с ними – текстография. Варианты и разночтения перестанут быть частью академических изданий, потому что изменения текста, которые делаешь на компьютере, уничтожают предыдущий вариант, и нет нужды специально хранить отвергнутый. Кроме того, исчезнет графология, да и проблема разборчивости почерков исчезнет, а то вот кое-какие крыловские басни так и не разобрали из-за его бумагомарания. Я всё думаю, сколько бы успели написать Достоевский, Толстой и прочие великие словопроизводители, если бы у них был «Мак». Мою работу он ускоряет раз в сто, и без него я вообще не успел бы ничего сделать. Если раньше благоговели перед магическим противостоянием между писателем и бумагой, то теперь – между писателем и экраном компьютера.

Компьютер, должен тебе сказать, вещь удивительная. Человек «выносит за скобки» свои логические способности в форме компьютера, рафинирует, оптимизирует их и умножает на технологию, опережая в результате самого себя в этих способностях. То есть человек с помощью компьютера прыгает выше собственного хуя, опровергая ходячее заблуждение, что выше него не прыгнешь.

Читаю, перечитываю Бродского – короче, зачитываю до дыр. Дешёвый трюк – позволить переводить свою вещь «Меньше, чем единица» Лосеву. То ли это сбрасывание объедков со стола собачке, ждущей у ног и смотрящей на тебя с открытым ртом, то ли фатовство и снобизм. Это чтобы русского писателя, живого и здравствующего, переводили на родной язык! Тоже мне, американец засунул в жопу палец. Но он – гений, что с него взять? Уж как я осторожен с употреблением этого слова, а ничего другого достойного подобрать не могу. Гений – и всё. Почитай его стихотворение «1972», да и все остальные. У него нет опубликованных слабых стихотворений, все сильные и только отличаются степенью этой громадной силы.

Примечательно, что он не почитает верлибр – то, чем пытаются подражать западной поэзии стихоплюи, которые не в состоянии справиться с метрикой стиха. Верлибр со смысловой абракадаброй подобен для меня абстракционизму. Мнима свобода абстракционизма, когда каждый тщится наляпать на холст страницы цветовые пятна слов и воображать, что это поэзия. Для меня абстракционизм приемлем как стадия, которая непременно должна следовать после стадии реалистической, как это было у Кандинского, Малевича, Мондриана, Поллока. Тогда абстракционизм не является прикрытием своей технической немощи, а становится видением мира. Как ребёнок не начнёт рисовать абстракции, а начнёт копировать то, что видит вокруг себя, так и развитие художника естественно проходит через начальную стадию реализма, смысл которой – ознакомление с реальностью с помощью приобретения технических навыков её отображения. Затем включается индивидуальность, всегда не удовлетворённая реальностью, и начинает её изменять, а вернее, создавать свою собственную, разновидностью которой может стать абстракционизм.

Большинство формалистов в поэзии – это люди, заворожённые материей, они создают конструкции, которые мертвы, ибо в них комбинации, а не чувство. А глупцы идолопоклонствуют бездуховным структурам.

А может быть, всё обстоит совсем иначе и я добросовестно ошибаюсь.

Но вернёмся к нашему барану – Бродскому. Мне кажется, что сила его поэзии, помимо всего прочего, состоит в том, что она сняла ещё один покров – и значительный по толщине – с плоти чувств; покров, который в поэзии принято ткать из словесных экивоков. Другими словами, Бродский осмелился на новый уровень честности в изображении своих чувств. То есть он не боготворил структуры существовавших норм и наплевал на них. И не для эпатажа, а потому что слюна скопилась, да и нормы везде – куда ни плюнь.

Эволюция в литературе основывается на преступлении, которое совершает писатель, осмеливаясь говорить о том и на такой глубине, что до него было неприемлемым и запрещённым. Бродский много говорит о вещах, предметах и о своих чувствах к ним – то, что традиционно ставилось вне поэзии. Правда, тут и там возникало то да сё, но Бродский сделал систему, он учуял закон в спорадических явлениях и вывел его чёрным по белому, ко всеобщему удивлению, а точнее, ко всеобщей столпотворённости. Например, в «Речи о пролитом молоке» он делает высшую поэзию из псевдоэкономической терминологии, политических эпизодов, физиологических отправлений,

 
Я вообще отношусь с недоверьем к ближним.
Оскорбляю кухню желудком лишним…
 

Идёт прямой текст эмоций без фальшивой восторженности или печальности, которые натягивали тришкиным кафтаном на поэзию. Прежде чем писать, поэт раньше всегда вставал в позу, какую – не важно, но в позу. Бродский говорит, сидя на облезлом стуле в коммунальной квартире, спокойным внешне голосом, доказывая, что поэзия не нуждается ни в каком экзотическом орнаменте напыщенности или трагичности, а существует во всём, к чему ни притронься, даже в невзрачной вещи. Он как Мидас, к чему ни прикоснётся – всё превращается в поэзию. Ему доставляет особое удовольствие одухотворять неодухотворяемое – вещи, это посложнее, чем возиться с людьми, которые и так переполнены душой, да настолько, что становятся навязчивыми идеями.

Современность поэтической метрики Бродского напоминает мне современность финансовых операций – заём ритмического пространства у следующей строки и выплата позже смыслового процента. Откладывание выплаты займа как можно дальше, даже за пределы строфы, а не только строки. Поэтому мысль в стихах у Бродского идёт своим чередом, а ритм – своим.

Жёнушка моя работает летом в рекламной компании и чувствует себя, как золотая рыбка в живой воде.

Она шлёт тебе нежный привет:

Серёжа, я по-прежнему очень счастливая жена твоего друга Бори. Мы гордые родители замечательного компьютера, но Боря тратит больше времени за уходом своего Эпплчика, чем этого требует настоящий ребёнок. Сегодня мы приготовили на ужин огромного живого омара. Было нелегко его запихнуть в кастрюлю, но результат оказался деликатесом. А теперь я слишком сыта, чтобы чем-либо заниматься.

Всего хорошего!

Целую.

Карен

РИНА – БОРИСУ

Боря, вновь приветствую тебя, дабы пояснить, что стоит за «нейтральностью» моего письма. Ты, как в ОВИРе, поставил свою резолюцию: «В поездке нет жизненной необходимости». И теперь заставляешь меня доказывать противоположное. Ты забыл, где я живу, что письма отсюда не могут быть без намёков и недомолвок.

«По части осознания окружающего» ты, возможно, сделал кое-какие успехи. Слава Богу! Рада за тебя. Но с чего ты решил, что я хочу приехать именно к тебе и мой визит может каким-то образом расстроить твоё семейное счастье? Разве я когда-либо была похожа на женщину, способную много лет жить пустыми фантазиями? Я написала, что хочу в гости. Но могла ли я написать, что в гости к тебе не хочу, а мне нужна лишь бумага, чтобы выехать? Ныне родной тебе город не на моём маршруте.

Далее. Почему я выбрала именно тебя в помощники?

Во-первых, потому что не только ты, но и заинтересованные в определённого рода информации лица считают наше с тобой прошлое «большим и значительным». Следовательно, твоё приглашение будет воспринято естественно, и мне проще будет обосновывать «жизненную необходимость» своей поездки перед лицом всесилия. Ты спекулируешь прошлым в стихах, а я собираюсь это делать в деловых предприятиях.

Во-вторых, я не поддерживала до настоящего времени ни с кем переписки, считая это бесполезным занятием. Для того, чтобы получить от кого-либо приглашение, мне придётся затратить много времени и усилий. А я тороплюсь. На это у меня есть тоже резон.

В-третьих, я считаю, что ты должен мне помочь. Тебя, несмотря на новое осознание окружающего, не покоробило от слова «долг»? Напоминать о долгах – крайне унизительное занятие для меня, однако ты вынуждаешь меня к этому.

Я оцениваю моё давнее согласие на твой отъезд из Союза в реальную помощь: приглашение или фиктивный брак, что ещё лучше. Материальные расходы по организации я надеюсь взять на себя. Ещё раз напоминаю: бумага, когда-то подписанная мною, имела жизненно важное для тебя значение, и я уже тогда знала её истинную ценность. Иначе сидеть бы тебе на 120 р. до самого периода Перестройки и Гласности. Ты мне когда-то сулил деньги за моё согласие, я отказалась, сказав, что сейчас не надо, пока они тебе нужнее. Договор на доверии, если хочешь. Возможно, понимая меня как натуру «преданную и благородную», а главное, бескорыстную, ты забыл о своём обещании, как только получил желанную бумажку. Я не забыла.

Ты можешь пренебречь моей просьбой и своим долгом по отношению ко мне, но не надо обманывать себя, объясняя свой отказ нежеланием причинить боль жене и, что ещё более нелепо, значительностью прошлого. Здесь нет логической связи. Мне не нужно твоё чувство вины по поводу боли, причинённой мне (цитирую тебя). Чувство вины безнравственно, если оно становится хроническим, и бесплодно. Мне нужна благодарность за прошлое, я хочу видеть, что действительно научила тебя думать о других (опять цитирую тебя).

Я прислала тебе фотографии моих работ в подарок. Но не только. Если бы только в подарок, то я послала бы одну, две. У меня была слабая надежда на то, что ты догадаешься отнести их какому-либо галерейщику оценить, выяснить, можно ли продать эти работы и сколько они будут стоить. Я хотела бы наладить связь с галереями и коллекционерами. Лучше делать это тебе, в личной беседе.

При всех твоих недостатках в сфере «осознания…» я знаю тебя как человека обязательного, на которого можно положиться в делах. И в этом тоже причина моего обращения к тебе. Я думаю, что ты сможешь помочь мне сориентироваться. Центр живописи переселяется в Штаты, у вас самые крупные и дорогие аукционы. Мне хотелось бы принять посильное участие в этом, и я имею к тому достаточные основания. Это то, для чего я хочу посетить США. Ещё более важно – от чего. Эмигранту хватает одного года, чтобы забыть, откуда он родом, и ты забыл, что ставкой тут становится здоровье, если не сказать больше. Я не преувеличиваю.

Прошу, не упорствуй в своём отказе, упражняясь в софизмах на тему: по отношению к достойному человеку ради достойного прошлого единственно достойно – совершить ещё один недостойный поступок. Подумай, что ты говоришь. Не делай из прошлого, которое ты, по всей вероятности, ценишь, памятника моей глупости и бессилию. Но зло – справедливая награда человеку, не научившему тебя вести себя достойно, тем более что он брался за это. Мне такое прошлое не нужно.

Ты пишешь, что твоё участие в моём приезде в США не может быть нейтральным. Собственно, почему? У меня нет особого интереса встречаться с тобой. Свои дела я могу делать и без твоей помощи. Как я уже написала, я бы не отказалась от некоторого участия, скажем, совета, но если для тебя это трудно, то Господь с тобой, в этом нет острой необходимости.

Я не пишу тебе о своих личных переживаниях… планах, поскольку могу делиться ими только с друзьями. Оснований же считать тебя своим другом у меня, увы, нет. Но уверяю, что хочу посетить США не ради тебя, прошлых воспоминаний, томимая робкой надеждой и т. п., а ради будущего, в котором тебе нет места рядом ни в качестве мужа, ни в качестве любовника. Надеюсь, тебе это приятно слышать (читать). Так что за нейтральностью моего предыдущего письма не стоит ничего. Оно и в самом деле нейтрально. Лишь его неожиданность после долгого перерыва может вызвать некоторое напряжение.

Я выпустила тебя на свободу. Не случайно упустила, а сознательно выпустила.

Ты можешь оценить это со своих «новых» позиций?

Рина

БОРИС – РИНЕ

Здравствуй, Рина!

Прости, что заставил тебя напоминать о долгах. Ты абсолютно права – я обязан тебе очень многим. Я сделаю всё, что могу, чтобы помочь тебе. Сегодня я послал запрос в советский консулат для получения бланка приглашения. Если будет какая задержка, то только из-за них. Но я буду их теребить.

Фотографии твоих работ я покажу местным галерейщикам, но я хочу тебя предупредить, что в основном картины рассматриваются здесь как капиталовложение, и известность имени значит очень много. Посему, если ты сможешь представить экзотическую биографию, чтобы привлечь первое внимание, или чего ещё, это может помочь. Главное – это найти галерейщика, который поверит, что на твоих работах можно хорошо заработать. Выставиться в галереях несложно – сложно продать то, что выставлено, а для этого нужна фундаментальная и умелая реклама. Но возможности в Америке неограниченные, так что при всех сложностях, которые тебе там понять трудно, у тебя есть реальные шансы на успех.

Мой телефон Звони, если что. Мою жену зовут Карен.

Дай знать, нужно ли тебе что-либо ещё, например, лекарства.

Ну, вот и всё для начала.

Удачи тебе и здоровья.

Б.

БОРИС – СЕРГЕЮ

Через неделю мы идём с Каренькой в ресторан «Замок», где была наша свадьба аж целых два года назад. Время от времени я слушаю твою запись, сделанную в день свадьбы, и глазам становится мокро. Свидимся ли когда? Хочется. Ты – доказательство моего прошлого, и твои письма – моя зыбкая, но прекрасная связь с ним. Незаменимость старых друзей в том, что с ними можно вспоминать былое. Общее прошлое – это фундаментальная основа глубины общения.

Рина прислала мне гневное, но вполне достойное, хоть и нарочито корыстное письмо, где напоминает мне о моём долге. Со стыдом и омерзением к себе вспоминаю период развода с Риной. Она рвалась ко мне, а я бегал от неё, боясь, что я не устою перед её силой и желанием быть со мной. Помню, вскоре после того как мы разошлись, я увидел её в окне, подходящую к моему дому, и я так испугался её возможной истерики, её жажды меня и собственной слабости быть порабощённым жалостью, что я выбежал из квартиры, слыша её, поднимающуюся по лестнице, и затаился на лестничной площадке выше этажом. Она позвонила в дверь, и родители открыли и впустили её. А я бросился вниз, выбежал из дома и с улицы позвонил родителям, чтобы удостовериться, что она уже ушла, прежде чем осмелился вернуться. Позорище! Я никогда не решался быть с ней словесно нежным, оставляя это только для движений ебли. Я так никогда и не сказал, что люблю её, – потому что я всегда хотел иной женщины. Я никогда не сказал ей ни единого комплимента, а она так заслуженно хотела их услышать. Она, лёжа обнажённой, часто привлекала моё внимание, указывая на своё тело: «Посмотри, не правда ли, трогательная линия?» Только сейчас мне мелькнуло, что это её любимое по отношению к телу слово несёт и прямой смысл: «трогать».

Она была мудра, желая не замужества, а поддержания близости и страсти. Я же вбил себе в голову, что женитьба – мой непременный долг. Когда мы с Риной вышли из ЗАГСа, я долго не мог найти ключи от машины, и была неловкая задержка стояния у машины, пока я шарил в карманах. Когда мы наконец уселись в машину, я решил посмотреть на наши штампованные браком паспорта. Удостоверившись, что у Рины фамилия изменена на мою, я раскрыл свой и увидел, что там, где должен был стоять штамп, была пустая страница: мне забыли его поставить. Я благородно рванулся обратно в ЗАГС, и мне шлёпнули печать. Бог дал мне шанс передумать, а я им не воспользовался.

Рина имела неисчислимые возможности отомстить мне, начиная с простейшего неразрешения на мой выезд и требования части квартиры и кончая многим, что месть могла напридумать. Но она была исключительно благородной по отношению ко мне.

Через два месяца после нашей кривоносой свадьбы я заболел гриппом и лежал с высокой температурой. Вызвал врача. Участковым оказалась Наташа, только что закончившая институт, красивая, стройная, нежная, на которую я как-то наткнулся в поликлинике. Рина стояла рядом без косметики, привычная, надоевшая, неуклюжая. А тут сладкая красавица ощупывает мне живот прохладными длинными пальцами. Мне стало жутко, что вот какую женщину я всегда хотел, а теперь повязался с постыдным компромиссом. Всё взбунтовалось во мне. И я почувствовал себя мгновенно выздоровевшим.

После ухода врачующей мечты я сказал Рине, что не хочу быть женатым на ней, и она, ошеломлённая, ушла, накрасив прежде губы перед зеркалом. Я вскочил с кровати и прыгал от ощущения распахнувшейся свободы.

Выписываться я пришёл в поликлинику в выходном французском костюме, на два размера больше моего. Я его купил по случаю в «Гостином Дворе», где других размеров не было. Брюки топорщились на талии, затянутые ремнём. А пиджак, хороший в плечах, висел балахоном на талии. Я был последний пациент в очереди. Наташу поджидал муж, с которым она, по слухам, собиралась разводиться. На приёме я предложил ей пойти вместе в музей, на что она неопределённо согласилась. Но когда я позвонил ей через несколько дней, чтобы договориться о встрече, она отказалась. Больше я её не видел, но мой развод продолжал идти своим болезненным, но прекрасным чередом.

Я перевёл Карен письмо Рины и, так сказать, семейным советом порешили, что я сделаю ей вызов. Пусть поживёт в Нью-Йорке у своих многочисленных приятелей: я даже не должен встречаться с ней. И совесть моя будет спокойна. Так что если ты её увидишь, то дай ей знать, что я ей сделаю вызов. Я ей об этом написал, но это не значит, что письмо дойдёт.

Я по-прежнему ищу работу, ибо ищу не лишь бы что, а то, что хочу. А пока денежные запасы тают. Пора сделать деньги, чтобы к старости, которая, увы, не за столь высокими горами, не быть от них зависимыми.

Чуть было не взяли меня на продажу «Макинтошей», но в последний момент они нашли человека с компьютерным образованием. Мне дали серию тестов, и я их все провалил, с одной стороны, из-за медлительности соображения, с другой стороны, из-за неизбывной непонятности английского языка. Но я не унываю, а рассылаю резюме и якшаюсь с «полезными» людьми. Но по большому счёту, я всё думаю о жестокости наказания божьего – добывать хлеб в поте лица своего: мало было ему наказать нас смертью. Мечтаю сидеть у компьютера и никуда не двигаться, а жизнь толкает меня в необходимость суеты. Вся надежда на мою жёнушку, ангелицу-хранительницу, которая почти через год станет дизайнером и предложила взять меня на содержание. То есть цикл закруглится – сейчас я содержу её, а потом она будет содержать меня, хотя слово «содержание» и неприятное.