Текст книги "Чтоб знали! Избранное (сборник)"

Поначалу, в школьные годы, я был к родине просто равнодушен и никак не мог взять в толк, почему слово «родина» учительница вопреки правилам грамматики заставляла нас писать с большой буквы. А когда я, отыскивая корень в слове «рабочий», определил его как «раб», учительница заволновалась и стала утверждать без всяких на то доказательств, что корнем является «рабоч». Тогда я ещё не знал, что правда глаза колет, а потому лучшая защита от неё – это розовые очки.

Но чем больше я взрослел и познавал мир, тем ярче разгорались во мне отвращение и ненависть к России и советскому «жлобществу». Россия – это воплощение суеты сует (которая везде снуёт и нос суёт), а также и томления гнилого духа.

Ты уверовал в Горбачёва, но неужто Горбачёв – это гадкий утёнок, чудом вылупившийся из подброшенного Провидением яйца в гадюшник Центрального Комитета? Неужели он через некоторое время превратится в прекрасного капиталистического лебедя? Нет, он скорей исполнит пляску «Умирающего лебедя» на болоте социализма, чем позволит завести в стране лебединое озеро капитализма. Суть советского бизнеса отражена в известной русской поговорке: «За что купил, за то продал». Так что если Америка – это общество потребления, то Россия – это общество злоупотребления.

У вас там близится ад, а коммунисты будут по-прежнему вещать о преимуществах социалистической системы перед капиталистической. У всех коммунистов один и тот же симптом – комплекс полноценности. Так что единственное, к чему я могу призывать: «Падающего коммуниста подтолкни!», потому что, пока коммунизм (с человеческим лицом ли, задом ли) стоит у власти, ничего измениться к лучшему в России не может.

Задача и смысл любого правительства – прежде всего создать экономические условия, при которых его народ накормлен, одет и имеет крышу над головой. Америка и западные страны с помощью капитализма добились в этом бесспорно наилучших результатов. Казалось бы, для правительств других стран естественно стремиться скопировать основы эффективно работающего государственного устройства и установить их в своих голодающих и отсталых странах. Но нет, они предпочитают идти собственным путём, вымощенным трупами своего народа.

Можно провести такую аналогию. Предположим, изобрели в Америке вакцину от эпидемии смертельной болезни. Америка предлагает эту вакцину всем странам, а большинство стран гордо воротит нос, предпочитая изобрести своё собственное, лучшее лекарство и, работая над ним, позволяет вымирать своему народу, проводя опыты по изготовлению доморощенного снадобья.

Вначале дали Слово: «Гласность». Но из него Бытия не получится.

После расстрела Чаушеску показали телевизионное интервью с представителями торжествующего народа. Корреспондент спросил румынского солдата, который только что вышел из хором Чаушеску после экскурсии, что он думает о бывшем правителе. Тот, ошеломлённый богатством дворца, с гневом произнёс: «Да он бандит… он не румын». А произошло вот что: встретившись со злом в его ярком проявлении, румын слепым отрицанием отбросил устрашающий его факт, что румын, его же кровей, может быть злодеем. Нет, уж лучше присосаться к идеалу, что, мол, румынский народ хороший, а если в нём рождается злодей, то он – инородец и не румын вовсе.

Так и русские, вместо того чтобы признаться в своей никчёмности, старательно ищут, на кого бы свалить последствия своего слабоумия? И ответ всегда готов – на подручных евреев, конечно. Я вспоминаю железную аргументацию споров между русскими. Если мнение кого-либо не совпадало с мнением полупьяного большинства, слышался злобный возглас в направлении инакомыслящего: «Ты что, не русский?»

Да, я не русский и счастлив этим. И поэтому стыдно мне всякий раз, когда американцы называют меня русским, не обращая внимания на мои протесты, что я – еврей, что меня в России всегда клеймили как нерусского. Сила евреев в том, что мы не являемся рабами той или иной страны, той или иной земли. Мы способны жить в любой стране, причём жить плодотворно и эффективно.

У советских евреев подавили религиозность, и грозила бы им полная ассимиляция, но тут Советское государство взяло на себя полномочия Бога – а именно, утвердить евреев избранным народом и всякому напоминать об этом с помощью обозначения еврейства в паспорте. Не будь этой отметки, как бы евреи, без обрезания, без следования законам Моисея, без изучения Торы, остались бы евреями? Но советская паспортная система сохранила их.

Да, СССР страна большая, но вовсе не великая. Япония – страна маленькая, но великая. Америка же – страна и большая, и великая.

Россия, стремящаяся во что бы то ни стало быть в авангарде прогресса, обзавелась поистине собственной Библией. «Записки о России» маркиза де Кюстина являются Ветхим Заветом, а «Архипелаг ГУЛАГ» – Новым. «Записки о России» до сих пор являются запрещённой литературой, потому как если критика и обвинения коммунизма теперь в моде, то критика русского народа в России немыслима.

Кто же должен любить русский народ, кроме него самого? Десятки соседних народов, которые русский народ поработил? Или несоседние народы, которые в русском народе увидели образец рабства, невежества, слепой злобы? Только русский народ сам себя безостановочно хвалит, занимаясь самогипнозом, и впадает в состояние прострации от самовосхищения.

Когда истинная, неколониальная Россия начнёт придумывать себе новый герб, то для отражения своей допотопности вместо двуличного орла на гербе должен красоваться птеродактиль.

Вот так-то!

Пишу, пока пишется, да и ты не отставай!

Б.

РИНА – БОРИСУ

Посылаю тебе моё кредо. Хотелось бы ещё над ним поработать, но очевидно лучше, чтобы эта бумажка была готова пораньше. А книгу о своём творчестве я ещё успею написать. Хорошо бы некоторое количество экземпляров сделать на русском и на английском.

Миша договорился со своим приятелем сделать мне ещё слайдов и фотографий.

С английским трудновато, но теперь у меня, по крайней мере, голова не начинает болеть от усердия в подыскивании нужных слов, когда я пытаюсь высказать свои насущные мысли. Хотя я поняла, что можно прожить в Нью-Йорке, не зная языка и указывая на всё пальцем, как немой. Без регулярных занятий хороших знаний не будет. Но пока не до них.

Целую.

Рина

БОРИС – РИНЕ

Получил твоё письмо и шлю тебе набранный текст, над которым, мне кажется, имеет смысл ещё поработать, прежде чем я переведу его на английский. Ты написала эссе, а нужна квинтэссенция, резюме. Человеку, рассматривающему твои картины, интересна не твоя философская концепция жизни, а краткий перечень твоих биографических и выставочных данных.

После разговора с тобой у меня остался неприятный осадок, который лишь добавился к осадкам от предыдущих разговоров. Причина этому – твоя беспомощность, отнюдь не всегда непроизвольная, но и отчасти намеренная. О чём можно говорить, если за много недель ты не можешь найти адрес нужной тебе общеизвестной организации в Манхэттене? И это со знанием английского языка, при повсеместной доступности информации через любую библиотеку, о чём тебе я не раз говорил. Можно ли придумать тест проще для проверки твоей самостоятельности?

Ты достаточно горда, чтобы не показывать свои работы в галерее Нахамкина, чтобы не продавать свою работу за предложенные 125 долларов, которых, кстати, хватает на две недели еды. Однако гордость эта не мешает тебе работать за копейки, раскрашивая яйца, и тратить недели, чтобы написать одну страницу русского текста своей биографии, необходимой для профессионального представления своих работ галерейщикам. Гордость не мешает тебе сидеть и всячески избегать контактов с реальным миром под удобным предлогом, что ты не понимаешь, что тебе говорят по-английски. Ты прекрасно знаешь, что понимание начинается через начальное непонимание и единственный способ начать понимать – это пересилить себя и броситься с головой в американский мир, а не в русско-эмигрантский.

Мне не хочется ни «учить тебя жить», ни перевоспитывать, прежде всего потому, что это бесполезно. Всё это меня волнует только по одной причине. Когда я просил Тамару Давыдовну и Мишу приютить тебя, я гарантировал им, что ты человек порядочный. Под этим я понимал, что ты не только не будешь посягать на их столовое серебро, но прежде всего что ты не будешь долго обременять их собой и станешь делать всё, чтобы не злоупотреблять их гостеприимством. Меня настораживает – и об этом ты неоднократно сама мне говорила, – что становится неудобно затягивать твоё пребывание у Тамары Давыдовны. Несмотря на это понимание, ты можешь преспокойно лелеять планы ожидания приезда своего жениха, что произойдёт через полгода при самых благоприятных обстоятельствах. Значит ли это, что ты намереваешься продолжать жить у Тамары Давыдовны всё это время? А ведь ты живёшь у неё уже пять месяцев вместо двух, из которых шёл расчёт.

Другим примером твоего бесцеремонного отношения к предоставленному тебе гостеприимству является то, что ты куришь в квартире человека, у которого эмфизема лёгких, для которого недопустим табачный дым и который сам из-за этого бросил курить. Миша сказал, что он недавно застал тебя и Тамару Давыдовну, курящую твои сигареты. А ведь ты обещала мне не курить в квартире вообще.

Короче, я прошу тебя срочно искать жильё. Я, к сожаленью, в Нью-Йорке больше никого не знаю и помочь в этом не смогу. Но ты не раз говорила мне, что у тебя достаточно много знакомых в Америке, ты завела недавно новые знакомства. Попроси этих людей помочь тебе. Я надеюсь, что ты не хочешь доводить до момента, когда о необходимости поиска жилья тебе дадут знать Миша или Тамара Давыдовна. Вот где должна сработать твоя гордость.

Если английский язык для тебя непреодолим, езжай в Брайтон-Бич и наймись продавщицей, официанткой, секретаршей, кем угодно в эмигрантский бизнес и зарабатывай деньги. Можно, конечно, и в Америке жить у друзей-знакомых, побираясь, занимая деньги. Делай что тебе вздумается – страна, что называется, свободная, – но, пожалуйста, не рассчитывай, что я буду тебе помогать при таком выборе.

Если бы я видел, что ты бьёшься изо всех сил, делаешь всё от тебя зависящее, чтобы обосноваться в Америке, я был бы рад продолжать помогать тебе. Но я вижу, что ты сидишь и ждёшь у моря погоды, не делая никаких реальных попыток для того, чтобы остаться жить в Америке, – то, чего ты так хочешь, по твоему утверждению. В этой ситуации у меня пропадает всякое желание помогать тебе, тем более когда помощь ты стала толковать как содержание.

Борис

БОРИС – МИШЕ

Посылаю тебе копию письма, которое я отправил Рине. Я думал над моим вчерашним разговором с ней и о сложившейся ситуации вообще, и у меня создаётся впечатление, что Рина убеждена, будто живёт она в тишине и покое с дружеского благословения Тамары Давыдовны, которая только рада её присутствию и вовсе не желает его прерывать. И тут вдруг появляюсь я и начинаю требовать, чтобы она переезжала, из каких-то моих корыстных или злобных соображений.

Я в своих разговорах с Риной всячески избегал ссылаться на тебя или на Тамару Давыдовну, чтобы Рина не знала о ваших жалобах на неё. Поэтому ей кажется, что это я завариваю бучу, тогда как все вокруг только наслаждаются её обществом. Это тот случай, когда деликатность и доброта – твои и твоей мамы – позволяют Рине как бы невзначай злоупотреблять ими. Ты, Миш, мужик крепкий, и я знаю, что настаёт момент, когда пора поставить зарвавшегося человека на место. Ты жалуешься мне и просишь меня что-то сделать. Но мне тяжело что-либо предпринять на расстоянии. Разрешить эту проблему просто: если ты скажешь Рине, что пора выметаться, тогда ей станет понятно, что это не моя назойливая блажь, а реальная ситуация.

Ещё раз извини, Миша, что я втравил вас в эту гнусь. Но поверь, что моё высокое мнение о Рине до её приезда было абсолютно искренним заблуждением.

Дай мне, пожалуйста, знать о развитии событий.

Будь здоров.

Твой Борис

БОРИС – СЕРГЕЮ

Я Рину отшил теперь уж навсегда. Какая наглая баба! Пять месяцев живёт у моих друзей и не думает съезжать.

Она просрочила свой обратный билет и теперь просит у меня денег, чтобы купить новый. Я сказал ей, чтобы она заработала эти деньги, что я ей больше давать их не буду. Я ей недавно отвалил ещё 250 да одну её картинку продал у себя за 125. Медицинская страховка, которую я ей купил, тоже истекла, о чём я её предупредил. Я позвонил ей недавно и напомнил, что ей пора съезжать, тут она мне выдала, что она на меня в суд подаст, что я за неё ответственный. Я сказал, что моя ответственность за неё длилась только два месяца, срок действия моего приглашения, а теперь она ответственна сама за себя. Но самое ужасное, что мои друзья негодуют и ничего сделать с ней не могут, уж слишком люди деликатные.

Ей наконец стало понятно, что художественная слава ей не светит, так что она устроилась в пекарню, тесто катать. Пусть потрудится на обратный билет. Но она бредит каким-то женихом, который, мол, скоро должен эмигрировать и на ней жениться. Жених этот напоминает мне её многочисленных знакомых в Америке, у которых она намеревалась остановиться и которых просто не оказалось в наличии.

Всё я попадаю на баб, за которыми я хожу, ухаживаю, забочусь после того, как мы сближаемся, а не для того, чтобы сблизиться. Попадались мне, конечно, заботливые, но те, от которых мне было тошно, а тем более от их заботы. Я говорю о тех, с кем я спутывался надолго. Так и с Карен. Всё я играл с ней в папу. А мне бы хотелось, чтобы она мне в ответ была мамой, а она была злой мачехой.

Ты просил меня описать наш последний день вместе. Что ж, «у меня секретов нет, слушайте, детишки».

Вечером, когда уже было решено, что завтра я уезжаю от неё, мы пошли погулять, как часто это делали в конце дня. Разговор был мирным, и я пытался приучить себя к мысли, что это последний раз мы так гуляем, и руки наши всё ещё соприкасались по привычке. И хоть ясное ощущение правоты принятого решения не проходило, мозг ещё не мог осознать, что близость, общая судьба – всё это исчезнет на следующий день. Когда мы легли в постель, я предложил в последний раз заняться любовью. Карен без энтузиазма развела ноги, а я встал на колени перед пиздой, её роскошной пиздой. Коленопреклонённый перед коленоразведённой! Восторженная медитация перед пиздой. Надо отдать должное Карен – она была с идеальными чертами пизды.

Я смаковал «последний раз», о феномене которого я так часто задумывался, потому что был им зачарован. Последний раз, как правило, проходит неузнаваемым, и только потом, когда за ним уже не появляется следующий, ты начинаешь осознавать, что он был последним, и коришь себя, что не посмаковал его, не выжал из него всего что только можно было на прощанье. А тут я точно знал (и впервые в жизни), что раз этот – последний, и я упивался им, рассматривая и запоминая её пизду.

Я умышленно не хотел заниматься возбуждением Карен и трудиться, чтобы она кончила. Её оргазм мог бы вызвать прилив у неё уже никчёмных эмоций, которые могли бы лишь осложнить выполнение моего решения. Да и она явно не хотела поддаваться никаким чувствам. Я развёл её губы и смотрел на диво. Карен тем временем холодно наблюдала за мной. Я послюнявил хуй, приставил ко входу, стенки которого послушно раздвинулись, и он погрузился в омут счастья. Я не позволял себе забыть, что это последнее ощущение божественной плоти её нутра. Я продолжал оставаться на коленях, чтобы смотреть на чудо сопряжения плоти. Туда и обратно, из пустого в порожнее, пока оно не заполнится даром небес. Я взглянул в лицо Карен, которая отстранённо смотрела на меня. «Дура и стерва, – подумал я, – но надо же, с такой великолепной пиздой».

И в этот момент я почувствовал, как подкатывается оргазм. Я впился глазами в её клитор, вылезший из-под капюшона, и, когда начались спазмы, я лёг на неё, просунув одну руку ей под зад и расплющивая её бёдра о свои. Другой рукой я обхватил её талию. На этот раз, когда я кончил, она даже не подалась мне навстречу. «Ну, и хуй с тобой», – подумал я облегчённо и вытащил его, что хоть и было противоречием, но уместным.

Карен сразу пошла в туалет. Она не подмывалась, а просто садилась на унитаз и ждала, чтобы сперма вытекла. Она, видите ли, не любила спать на мокрой от вытекшей спермы простыне. Она вообще не любила сперму и никогда её не глотала. Одним из предлогов для этого было то, что она на диете, избегала лишних калорий. Тоже мне, женщина.

Она вернулась, легла, мы сказали друг другу «спокойной ночи», и я заснул без всякого труда.

Среди ночи я услышал сквозь сон, как она поднялась и пошла в туалет, что для неё необычно, так как она спит всю ночь напролёт, копя мочу в своём огромном мочевом пузыре. Но в эту ночь она поднялась и, сделав несколько шагов, с грохотом упала на пол. Услышав звук упавшего тела, я вскочил и бросился к ней. Я обнял её за плечи и приподнял. Чувство жалости вытеснило все остальные чувства.

– Ты не ударилась? – спросил я, с колотящимся от сострадания сердцем и прижимая её к себе, как ребёнка.

Она не потеряла сознание, что с ней случалось часто – слабость и потеря равновесия при быстром вставании с кровати. Гнусное кровообращение.

– Всё в порядке. Прости, что разбудила тебя, – сказала она прохладно. Она поднялась с пола, я довёл её до туалета, она отструилась, вернулась и легла.

Утром Карен ушла на работу, а я погрузил свои вещи на грузовик и в три приёма перевёз всё в дом своих родителей. Я оставил ей всю мебель, моё стерео, кухонные причиндалы, книги по графике и забрал только компьютер и свои книги да книжную полку. Когда же я позже попросил её дать мне одну из её тоненьких эротических книжек, которые она при мне никогда не читала, а остались они у неё со времён её девичьей ебальной жизни, то у неё заняло минуту раздумий, прежде чем с неохотой согласиться её мне пожертвовать. Теперь, когда я вспоминаю, как она упала ночью, у меня уже нет жалости, а только ухмылка:

– Кто там лежит на полу?

– Там ступор с бабою-ягой.

Б.

СЕРГЕЙ – БОРИСУ

С твоими суждениями о нашей ситуации и о необходимости уезжать согласен на сто процентов. У нас всё построено на том, чтобы не позволить кому-то жить лучше, чем тебе. Чтобы испортить жизнь тому, кто сумел сделать то, о чём ты сам только мечтал.

Наше государство похоже на медведя, перед которым лежит гора еды, и эту гору растаскивают мыши. Еды хватило бы всем, но тупой и неразворотливый медведь, вместо того чтобы есть, занят лишь тем, что озирается на мышей и пытается их прихлопнуть.

Говоря объективно, все гири – на одной чаше весов. Но у меня, увы, свои весы. На одной чаше – о чём пишешь ты, усиленное личными впечатлениями и ощущениями. Плюс чудовища-соседи. На другой же чаше гирь немного, но они тяжелы. Самая тяжёлая – это вольная жизнь, которую я сейчас имею. Полностью распоряжаюсь временем своей жизни. В каждый момент делаю что хочу и не испытываю денежных затруднений. Правда, и покупать сейчас нечего, кроме примитивной жратвы, но мне ничего особо и не надо. Если бы я знал, что смогу прокормиться в Штатах только своей живописью, это бы сильно меня окрылило.

Второе, что меня не пускает, это, как ты знаешь, патологическая любовь к некоторым здешним местам, которые я должен для душевного комфорта посещать достаточно часто. Но здесь я получил очень тяжёлый удар: в моих любимых грибных местах под Выборгом, где я знал каждое дерево, устроили, сволочи, садоводство. Прямо в грибных лесах! Такой кусок души отрезали! Так что оглянусь кругом – осталась только Луга, да и там все леса заезжены машинами. Вот так теряю любимые места, даже никуда не уезжая.

Я вдруг понял, что у меня здесь нет друга. Нет человека, к которому мог бы кинуться в тяжёлую минуту, и он бы помог или хотя бы облегчил душу. Ни женщины, ни мужчины. То есть я обнаружил ещё один дефицит, всеобщий дефицит жизненных сил и энергии. Почувствовал, что все, кому я нужен, хотят у меня эту энергию получить. И пока я чувствовал её избыток, мне это было приятно и отношения с людьми казались вполне гармоничными. Теперь же, когда самому понадобилась подпитка, вижу, что у меня нет источника питания. Ты, Борь, единственный, к кому бы я в такой ситуации кинулся. Но ты, увы, далеко.

Вера? Она сама всегда требует подпитки. Когда мы познакомились, она казалась переполненной жизненной энергией и сама говорила, что полна жизненных сил. Но постепенно выяснилось, что их запас очень мал, что любое даже бытовое затруднение может повергнуть её в глубокую депрессию. Даже недосып или легкий голод меняют её кардинально. В этом отношении наблюдается поразительное сходство с твоей Карен.

Сергей

БОРИС – СЕРГЕЮ

Ты из последних сил уговариваешь себя в любви к родине. Люби её (в рот), но приезжай посмотреть на её конкурентку – Америку. Она тебе даст столько энергии, что ты сможешь накачивать ею Веру, пока та не запросит у тебя пощады.

А я всё не могу не вспоминать, так что придётся тебе потерпеть. Дрянцо сущности Карен неизбежно гнило и в её половой жизни. Вот тебе ещё сексуального дерьма кусочек. В самый первый раз и в несколько последующих разов, когда я лизал её, она будто бы кончала, смеясь. На моё удивление дурацкому неуместному смеху Карен отвечала, что смех – проявление её восторга. Но позже, свидетельствуя её бесспорные оргазмы, я-то видел, что во время них ей не до смеха – как и должно быть: уж слишком это серьёзное дело – оргазм. Смеялась она тогда потому, что не кончала, а лишь возбуждалась до такого уровня, когда терпеть продолжающееся возбуждение от языка было тяжело, и потому она смеялась, а чтобы остановить меня, притворно мычала и говорила, что кончила.

Есть, правда, одно хорошее воспоминание. Летом в первый год она бездельничала, пока я в конце концов не заставил её найти работу, – спала до десяти, потом нажиралась всего подряд и впадала в депрессию от перееда. Она между прочим приготавливала мне ленч, что служило оправданием её ничегонеделания, и я приходил с работы поесть, да мне и хотелось повидать свою новоиспечённую жёнушку лишний раз. До еды я, конечно, бросал ей палку. Карен не хотела тратить время на раздевание и задирала юбку или спускала джинсы. Она сгибалась в поясе и, ожидая меня, раздвигала обеими руками ягодицы. Её ярко наманикюренные ногти сверкали в унисон с открывшейся розовой плотью. Её пизда была расположена близко к заду, так что эта позиция была для неё весьма привычной. А когда она лежала на спине, ей приходилось высоко задирать ноги, чтобы влагалище оказалось в зоне действия.

В отличие от большинства женщин, она предпочитала, чтобы я не двигался в ней в момент её подступов к вибраторному оргазму и во время его, а наоборот, лежал не шевелясь. Движение отвлекало её. Чувствуя её легкий стон, за которым следовали ощутимые спазмы влагалища, я начинал двигаться и выплёскивался в неё. Моя неподвижность давала ей возможность сконцентрироваться на себе. И радость от моего оргазма ей была неведома.

Столько воспоминаний осеняет меня своей очевидной подлостью, с которой я жил столько времени и воспринимал её как дар Божий. И такое раздражение на себя за свою тупость и на эту суку, от которой одна польза, что писать о ней могу без остановки – то, о чём я мечтал всю свою писательскую жизнь – писать и писать, производительность – страница за страницей, не то что ни дня без строчки, а ни дня без дрочки, то есть прости, опять скатился, – ни дня без романа (с бабой), вновь извините великодушно. Ну, в общем, сам понимаешь. Итак, эксплуатируя невесть откуда взявшееся графоманиакство, строчу, вернее, стучу на клавиатуре моего «Макинтошика».

Карен любила мечтать с показной грустью, как она будет жить в старости, без меня, считая само собой разумеющимся, что, если я её старше, то, значит, непременно умру раньше неё, и она будет пребывать в торжественном одиночестве, вместе со своей сестрой проводя свои золотые дни. Несмотря на то что муж сестры был на шесть лет младше той, Карен с сестрицей в своих планах тоже хоронили его рано, потому что якобы в его семье мужчины умирают скоропостижно от сердечных болезней. То есть будущее у Карен было спланировано, и она милостиво поверяла мне этот план. Не потому ли, что она предначертала мне смерть раньше, чем себе, она намекала мне несколько раз на необходимость страховки моей жизни. Я разозлился, и она заткнулась, почуяв, что лучше этот вопрос не будировать. Я сказал ей, что, если бы у нас были дети или долги, я бы без её науськиваний застраховал свою жизнь.

– Ты, способная себя содержать женщина, почему ты хочешь, чтобы моя смерть принесла тебе деньги? – спросил я её. – Я застрахован на случай потери трудоспособности, чтобы не стать бременем тебе и другим. Но после смерти моей, если она случится до твоей, тебе никакие дополнительные деньги, кроме тех, что у нас есть, не следует получать, а то выходит, что ты хочешь иметь выгоду от моей смерти.

Одного этого мне должно было оказаться достаточно, чтобы сразу с ней развестись, но я отнёс это за счёт её подверженности влиянию сестры. Однако это оправдание, придуманное мною для Карен, было тоже никчёмным – что же у тебя за характер, что же у тебя за душа, если ты поддаёшься такому влиянию.

Она спокойно рассуждала вслух передо мной, глядя на свою вдовую 90-летнюю тётю: «Вот такой и я буду в старости, ты ведь умрёшь раньше, а я буду одна, окружённая племянниками, ведь у меня детей не будет». Я молчал, думая, что вот она, святая невинность, а с другой стороны, меня раздражала её уверенность в том, что она переживёт меня. Что ж с того, что я старше, только Богу дано знать смертный час каждого из нас. И я поневоле злорадно представлял себя пережившим её. И переживу!

Как она бесилась, если я какую-либо бабу называл сукой! Это слово вызывало в ней резчайший протест. Она считала, что это слово исключительно оскорбительно для женщины. Как она панически боялась змей, живых и игрушечных! От ужа, проползшего в десяти метрах от неё, она поднимала крик, дрожь шла по всему её телу и с ней начиналась истерика. Так дьявол, по преданию, страшится креста и имени Иисуса. Так и она, сама будучи змеёй и сукой, ненавидела существо и имя, указывающие на неё.

Однако за собой она сохраняла право называть сукой любую женщину, которая чем-либо ей не угодила, например, когда впереди неё ехала баба на машине со скоростью меньшей, чем бы этого хотелось Карен. Все, кто был тоньше её, вызывали у неё ненависть. Она с трудом сдерживала раздражение, видя, как я ем без ограничений сладкое и не прибавляю в весе. Здесь действовала ещё одна её подсознательная заповедь: ненавидь своего ближнего, как саму себя. В результате за всю жизнь у неё не было ни одной близкой подруги.

На наших дверях надо было сделать надпись: «Берегитесь, злая сука!»

Да. Уж теперь-то я убеждён, что мужчина и женщина – это два непримиримых врага, которые лишь приостанавливают военные действия на нейтральной полосе постели на срок, требуемый для достижения оргазма.

Карен во всём обманывала себя. Например, ставила будильник на полчаса вперёд, чтобы, проснувшись, с облегчением дать себе поспать ещё полчаса. Ела огромные порции якобы малокалорийной пищи, утешаясь тем, что от этого не прибавит в весе. Экономила на покупке десять центов и, хваля себя за бережливость, тут же тратила лишние десять долларов.

А с едой – так это вообще у неё была трагедия на всю жизнь, которая состояла из постоянно возобновляемых и нарушаемых диет. Брюхо очередной диеты было набито рецептами блюд, меню, весами для еды и весами для тела, нудным отмериванием порций и самовзвешиванием. Затем следовало морение себя голодом, потом полная капитуляция обжираловки и, наконец, блевание. Единственные ситуации, в которых я помню Карен в состоянии истинного счастья, – это перед хорошей жратвой. Вся жизнь её была организована вокруг еды. И когда она находилась рядом с едой, настроение становилось приподнятым. Радость покупки еды в магазине по пятницам, набирания еды в тележку, радость раскладывания купленной еды по полкам и в холодильник. А потом начиналось хождение вокруг холодильника, подкрадывание к еде, а затем бросок на еду и безумное безостановочное пожирание еды, пока она вся не оказывалась съедена.

Когда мне пришло письмо от Рины, я стал рассказывать Карен о ситуации, предложил ей прочесть. Она прервала меня, смотря на себя в зеркало – какой, мол, большой живот. Я подумал: «Дура, он тебе не грозит, поинтересуйся письмом – вот где опасность для тебя». Потом я подумал, что, может быть, Карен чувствовала опасность, и поэтому, избегая признаваться себе в ее существовании, она, как всегда, бежала в привычную озабоченность обилием съеденной жратвы.

Если возникала какая-то проблема, сложность – все мысли и действия Карен оборачивались к еде, она была и утешением, и помощью в незнании, куда себя деть. Забота Карен обо мне заключалась в покупке бутылки вина, якобы мне в подарок, но которую, дав мне пригубить бокал, она выпивала сама. Или в покупке для меня сладких булочек, которые она сжирала до последней в один присест. А потом она испытывала угрызения совести, но не из-за того, что она лишила меня подарка, а из-за того, что она теперь набрала вес. Часто, перепив, она начинала блевать – она становилась на колени перед унитазом и вставляла в рот два пальца, оглашая окрестности воплями потуг. Отблевав, она засыпала.

Всё это – классические симптомы суки, описанные многократно в учебниках и романах. Но от этого мне не становится менее омерзительно при сталкивании с ними. Тем более, это был мой первый раз. А ведь до недавнего времени такие бабы просто назывались сварливыми, или, по-шекспировски, строптивыми. Теперь это объясняют гормонами и предменструальным синдромом. А что толку от переименовывания дерьма в фекалии?

Где-то Карен вычитала, что для того, чтобы тело не задерживало воду перед началом менструаций, надо пить по десять стаканов воды в день. Пальцы на руках у неё разбухали, и она ещё бухала в себя воду. Я не мог понять, как это возможно, чтобы воды становилось меньше оттого, что пьёшь её больше? Карен тоже этого не понимала, а когда я просил её мне это объяснить, она злилась. В течение месяца пальцы у неё толстели и потом снова утончались. В «период тонких пальцев» её обручальное кольцо еле держалось, а при утолщении его было невозможно снять. Это соответствовало изменению её настроения по отношению к браку. Когда пальцы были тонкие, при каждом мановении руки кольцо соскальзывало – тогда ей хотелось свободы от брака. Когда же пальцы её утолщались, кольцо плотно было зажато мясом пальцев, и брак казался ей нерушимым.