Текст книги "Чтоб знали! Избранное (сборник)"

Многие говорят о прелести невинности детского возраста, но я ненавидел неосознанность томлений, робость перед противоположным полом. Помню острое предчувствие прекрасной тайны, лет в двенадцать прочитав фразу о Д’Артаньяне и Миледи: «Когда восторги влюблённых утихли…» Целая Вселенная предшествовала этому утихшему состоянию, подразумевалась за ним и восхищала, перехватывая дыхание. О, каким обделённым чувствовал я себя!

Самое прекрасное началось только после потери невинности, и чем раньше бы она произошла, тем счастливее юность я бы имел.

№ 2. Вета, моя не первая, но самая сладкая на тот период. Мне было девятнадцать, ей – двадцать три. Идея женитьбы на ней для меня представлялась абсурдной, как и вообще идея женитьбы в том возрасте. Вета же, как и принято, стремилась меня на себе обженить. Длились наши встречи года два, потом она, отчаявшись, вышла замуж за короткого матросика, который пропадал на морях и океанах месяцами, и мы в его отсутствие возобновили наши сношения, не раз доводившие до аборта.

№ 3. Таня, только что разошедшаяся с мужем, который был её школьным другом и который так и не смог сломать ей целку. Родители мужа наседали на неё, тащили к гинекологу, пытаясь доказать, что вина в пизде, а не в хуе. Гинеколог – пиздочёт – не нашёл у Танечки изъянов.

И тогда объявился другой друг, уже институтский, вечно тайно влюблённый. Ему была предоставлена возможность продемонстрировать свою любовь на деле, с чем он и справился достойно и тем самым освободил девственную жену от сомнений в себе самой, ибо ей голову так накрутили, что и она стала думать, будто с ней что-то не в порядке. Уверенность в себе у неё была восстановлена, но до наслаждения не дошло, и тут уже подключился я и довёл дело и Таню до конца. Помню, она в благодарность за мой язык потянулась ртом к моему хую, а я, вместо того чтобы податься к ней навстречу, попридержал её, думая (не головой, а жопой), что, мол, ещё успеется её «развратить» – я тогда ещё использовал это идиотское слово. Но как и всегда в подобных ситуациях, другого случая не представилось, поскольку мы вскоре расстались. Вывод я сделал один, что надо брать, коль даёт, потому что, коль не возьмёшь сам, то другой возьмёт не церемонясь.

№ 4. Рина, моя первая жена и первая женщина, с которой мне было интересно не только в постели. Но я был обуреваем идеей красоты и женственности, а Рина не подпадала под эталон, во мне образовавшийся. Вот я и мучился ею как несвершённой мечтой, и наслаждался ею как прекрасной любовницей, как мне тогда ошибочно казалось, и как замечательным человеком, в чём я как будто не ошибся. (Столько «как» иллюстрирует, как я с ней обкакался.)

№ 5. В Америке была Барбара, которую я тащил на оргии и вытаскивал из алкоголизма. И вытащил-таки. И втащил, но не надолго, потому что она никак не могла сосредоточиться и кончить, обилие хуёв отвлекало её. А я, вместо того чтобы заняться ею и дать ей кончить, старался переиметь как можно больше раскрывавшихся мне навстречу пизд. Баб вокруг было, еби – не хочу. Тот редкий случай, когда пизд было до хуя.

Барбара имела мозги, которыми она запросто расправлялась с, например, сартровским «Бытием и ничто». Такой крупный довесок мозга к хорошей пизде делал её заманчивым куском. Расстались мы с ней, потому что она со мной жить вместе захотела. А я был согласен только спать с ней, ибо спать вместе и жить вместе – это день и ночь.

Ну, и последняя (на сегодняшний день) № 6 – Карен, моя вторая жена и моя первая ошибка такого рода. Я обыкновенно хорошо разбираюсь в людях. То есть сразу вижу подлятину, лживость, неискренность. И ни в одной бабе, с которой я длительно общался, не было злобы и дряни. А тут я ослеп, ибо встретил женщину редкой для меня красоты (когда она намажется и накрасится), то есть ту, о которой, как я думал, мечтал.

Первое впечатление было настораживающим из-за сразу подмеченного у неё тяжёлого подбородка, да и разреза глаз, который не прямой и даже не раскосый, что я так люблю, а наоборот, внешние углы глаз ниже, чем внутренние. И как это я принял такой изъян вместе с тяжёлой нижней челюстью и не только не забил тревогу, а втоптал её в забвение и утвердился в красоте этого чужого лица?

Верь своему первому впечатлению – оно самое точное, если мы в нём себе до конца признаёмся. Но мы часто замазываем первое впечатление последующими, исковерканными нашим желанием видеть то, что ему льстит.

До двадцати девяти лет никто не сделал Карен предложения, поскольку она годна лишь для ебли, а не для женитьбы. Ведь быть женой – это врождённый талант, отшлифованный приобретённым мастерством. А у неё ни того, ни другого. И я был первый, кто попался – предложил ей выйти замуж. В её возрасте, она, конечно, не посмела отказаться.

Карен обладает художественным талантом, а вернее, способностями, что вконец подкупило меня, и я влюбился. Это не мешало мне редко, но встречаться с другими девицами. Правда, за месяц или что-то около того перед тем, как съехаться жить в одной квартире, я прекратил встречаться с прочими, с воодушевлением от предстоящей, неведомой мне дотоле верности.

Когда мы ещё не жили вместе, а просто жили, на третьем месяце знакомства, у неё сломалась машина, и она не могла её завести. Так она позвонила о помощи не мне, а своему вялому любовнику, что предшествовал мне, с которым она меня познакомила, когда мы столкнулись с ним в ресторане. Она объяснила это тем, что машина сломалась поблизости от его дома и вдали от моего, и она не хотела меня этим беспокоить. Тогда я ей поверил. А сейчас – сам понимаешь.

Выбор женщин, который мы делаем в жизни, вовсе не свободный, ибо, во-первых, нам, как правило, не представляется куча жадных до нас женщин, из которых мы спокойно выбираем, а во-вторых, выбор, который мы делаем, осуществляется под давлением голода, который всегда делает менее разборчивым. Посему – позор богатым знаменитостям, влипающим в бездарные отношения, когда их выбор поистине широк и свободен, и нет им прощенья за их ошибки. Но даже свои ошибки им исправлять несоизмеримо легче, чем обыкновенному мужчине, поскольку знаменитость может быстро зачерпнуть новую женщину из неисчерпаемого источника почитательниц и быстро отделаться от своей «ошибки» с помощью денег.

Смысл отношений с выбранной женщиной состоит в том, что быть с ней следует только тогда, когда её хочешь. А на практике, увы, ты должен быть с ней и в моменты, когда она тебе противна или безразлична ради того, чтобы она была рядом тогда, когда ты её захочешь.

Но это я отвлёкся, а суть в том, что грустно.

Ну, вот и все мои Любови. Не густо, но зато на разных безлюбовных связях отыгрался в количестве, чьё качество зачастую было много лучше любовных. Ебля без любви значительно острее, чем с любовью. Об этом даже написал философское исследование под названием «Соитие без любви» Рассел Ваной, местный Сократ. А Мастерс и Джонсон писали нечто вроде того, что пока ебля в браке счастливая, то и счастье в браке держится. Это содержится в их книжке под названием «Восторженные узы» или «Связь наслаждением», как я перевёл «Pleasure Bond». Я, конечно, даю безжалостную выжимку сути из этих достойных произведений. Забавно, однако, что целые книги написаны для обоснования очевидных однофразовых сутей.

Общение с женщиной, помимо сексуального, просто вынужденное. Самое мечтаемое – вызывать пизду при возникновении желания и отсылать при его исчезновении. Но для того, чтобы она была под рукой и раскрытой, когда появляется желание, становится необходимым ублажать её носительницу, хранить её про запас, беречь на случай. Из всего этого рождаются отношения. Мечта мужчины о вечно доступной пизде преобразовалась в идею вечной любви. То есть такого состояния, когда наслаждение поставляется беспрепятственно. Максимально осуществимо это только с помощью гаремов. Там обилие женщин позволяет свести отношения к минимуму, но в то же время возникает необходимость финансового содержания женщин. Вступает в действие старинный закон: выигрываешь во времени – проигрываешь в деньгах, и наоборот. Другими словами, мусульмане со своими гаремами, а вовсе не кастрированная христианская культура, создали идеальную любовь для мужчин.

Я всегда чувствовал необходимость сильной похоти для поддержания здания брака, потому что если её нет, то брак должны поддерживать дети. А когда и детей нет, и ебля без души, и люди совершенно разные, то я умом вопрошал: что же тогда удерживает людей вместе?

Во всяком случае, мы были тщательно нежны друг с другом на людях. Но наши ебучие отношения были далеки от приемлемых. Её интерес к ебле ограничивался одним оргазмом. Частенько Карен было очень трудно кончить, даже с вибратором. Я лежал на боку, а она на спине. Мой хуй покоился в ней, а она давила клитор вибратором. Вот-вот, кажется, она доберётся до вершины, но вдруг чувствительность клитора пропадает. Карен выключает вибратор, ждёт с минуту, включает его снова и опять почти достигает пика, но вдруг вновь начинает топтаться на месте. Вибратор замолкает на минуту, и так приёмов в пять-шесть. Карен уже начинает беситься, хочет бросить начатое. Но я мягко настаиваю продолжать. Она благодарит меня, что я поджидаю её, а не тороплюсь кончить. Наконец она замирает в напряжении, и я чувствую её спазмы. Она говорит, что от многократных попыток оргазм смешивается с болью, которая корнает наслаждение.

В такие периоды Карен затевала разговор, что, мол, я её мало подготавливаю, что, мол, если что и заводит её – так это массаж спины и вообще поглаживание тела. Она ложилась на живот, я легко проскальзывал в неё, садился на её зад, и массажировал спину. Она не то что возбуждалась от этого, а становилась сонной и просила меня кончить, не поджидая её. Так что требуемый массаж-то оборачивался не эротичностью, а сонливостью. Массаж спины помог ей раз или два, но в действительности помогал лишь вибратор.

Если же я начинал ласками выводить её на оргазм, она убеждала меня, что ей оргазм часто не нужен и ей просто приятно чувствовать меня в себе, так что я не должен волноваться, если она не кончает столько же раз, сколько я. Но стоило мне раз не позаботиться, чтобы она кончила, как через несколько дней, обязательно выдержав в себе обиду, она объясняла своё гнилое настроение тем, что я якобы не думаю о её удовольствии, а думаю только о себе.

Сексуальная сварливость отражалась и во всём прочем, или можно сказать, что её бытовая сварливость отражалась и в сексе – уж не знаю, что сначала. Её сварливость выискивала нескончаемые предлоги, чтобы проявить себя. Вдруг она, как принцесса на горошине, начинает чувствовать какие-то выпуклости на матрасе, которые мешают ей спать. Причём желание покупки нового матраса она прямо не выражает, а просто раз за разом жалуется, что она плохо спала ночью из-за этого ёбаного матраса. А матрас-то действительно ёбанный, поскольку ему лет десять и он перетерпел всех её любовников.

Через некоторое время она начисто забывает о матрасе и вдруг начинает чувствовать запах кошки, что была у прежних жильцов, якобы исходящий от ковра в гостиной. Карен водила носом, вдыхала воздух и резким тоном говорила, что надо потребовать у владельца дома, чтобы он сменил ковёр. Я никакого запаха не чувствовал, о чём ей говорил, и, естественно, не собирался требовать новый ковёр, но не возражал, чтобы она сама попросила об этом владельца. Карен же ничего не предпринимала, она только брюзжала. Вскоре и это прошло.

Следующим номером программы возникла раздражённость от звука работающего принтера, который целый год ей не мешал, а вот на второй год стал невыносим. Причём печатание одной страницы вызывало в ней то же нетерпение, что и печатание пятидесяти. Тут я смалодушничал, сжалился и купил глушащую звук коробку, в которую вставляется принтер. Кареной радости хватило на день, а потом остатки звуков при печатании стали раздражать её с ещё большей силой.

Затем на очереди был звук смены дисков в компьютере, затем – но это было фирменным знаком её характера – ненависть к хрустящему звуку при еде.

Потом таким же по фундаментальности неприятия – звук щёлкающей жевательной резинки. Другим проявлением нетерпения в мире звуков стал звук моего разговора по-русски. Выучить русский она сначала не смогла, а потом и не хотела из-за своего неумения учить что бы то ни было. Ну, а раз она чего-то не смогла достигнуть, значит, в силу законов её характера, у неё к этому сразу рождалась ненависть.

Так что если ты задашь мне нижеследующие вопросы, то получишь ещё ниже следующие ответы.

– Что ты любишь больше всего на свете?

– Женское тело.

– Что ты ненавидишь больше всего на свете?

– Женскую душу.

Но в остальном я чувствую себя вдохновлённо и запускаю руки в свежих баб.

Б.

БОРИС – СЕРГЕЮ

Только что вернулся из Нового-Йорика, где встречал Рину и провёл с нею четыре дня. Читай и дивись.

Неделю назад раздаётся звонок: Рина сообщает, что прилетает послезавтра в Нью-Йорк. Говорит, что послала мне письмо с днём прилёта месяц назад, но я ничего не получил. «Где ты останавливаешься?» – спрашиваю. А она обливает меня ледяной водой, спокойненько так говорит: «Я ещё не знаю. Я должна из Нью-Йорка позвонить знакомым». «А кто тебя встречает?» – вопрошаю. «Никто, – девственным голосом отвечает она и добавляет: – Я была бы благодарна, если бы ты меня встретил». Я на несколько секунд даже онемел от такого удара.

Оставлять её в Нью-Йорке одну? Это было невозможно. Мне ничего не оставалось, как сказать ей, что я её встречу. Она всегда была не от мира сего, но тут то ли она совсем с ума сошла, то ли обнаглела донельзя. Но в то же время я был рад, теперь я свободен, а тут старая любовь, бывшая жена – глядишь, и поразвлекусь. С авиабилетами здесь просто – позвонил, дал номер кредитной карточки, и готово. Купил я Рине страховку здоровья. У дельной Маруськи. Но что делать с жильём в Нью-Йорке? Брать Рину к себе в N. я не хотел ни в коем случае. Устраивать её в гостиницу в Нью-Йорке, пока она не найдёт своих знакомых, – это разорение. У меня был единственный вариант: Миша и Тамара Давыдовна, с которыми я жил в Риме. Тамаре Давыдовне семьдесят пять лет, живёт в отдельной двухкомнатной квартире в Бруклине: муж её недавно умер, и у неё одна комната пустует. Я пару раз останавливался у неё, когда приезжал в Нью-Йорк. Срочно звоню Мише, объясняю ситуацию, он не возражает, даже рад, что кто-то сможет за матерью в течение дня присматривать. Звоню Тамаре Д., и она не возражает. Тут я действительно вздохнул с облегчением.

Когда я приехал в аэропорт, самолёт уже приземлился. Я стал искать среди толпы Рину и вдруг слышу, кто-то окликает меня. Я посмотрел в направлении голоса и с трудом узнал Рину. Это была старая, измождённая, морщинистая женщина с сигаретой во рту. Мы поцеловались, и я старался убрать с лица ошарашенный вид, чтобы не обидеть её. Она уже получила свой багаж – один чемодан и картины, завязанные в отдельный пакет. Я взял такси, и мы поехали. В разговоре она всё время прикрывала рот рукой с сигаретой или без. Но я сразу разглядел, что её некогда белые крупные зубы были теперь чёрно-жёлтыми.

– Что у тебя с зубами стало? – не удержался я и спросил в лоб.

После этого она при мне стала меньше пытаться их прятать. А прятать было почти нечего, потому что большинство боковых зубов отсутствовало. Я помню, как она всегда панически боялась зубных врачей и, когда становилось больше невозможно откладывать, шла к частнику и платила последние деньги, чтобы тот ей делал анестезию. Рина стала объяснять, что еда и вода в Ленинграде такие, что зубы разрушаются чрезвычайно быстро. О влиянии курения она ничего не говорила, но я видел, как она закуривает сигарету от сигареты.

Рина приехала в пятницу, а на выходные Миша забирает Тамару Давыдовну в свой загородный дом, так что квартира была в нашем распоряжении.

Но самое забавное, что у Рины никого в Нью-Йорке из знакомых не оказалось, то есть тех, у кого бы она могла остановиться. Я спросил её, что бы она делала, если бы я был в командировке и не смог её встретить? Её ответом было: «Я бы что-нибудь придумала».

Когда настала пора укладываться спать, мы оказались в одной постели, поскольку на пол я ложиться не собирался. Рина была усталая и заснула, а я не шибко хотел её, обезображенную временем, и заснул на противоположном краю, к счастью, широкой постели. Спала она с открытым ртом и выглядела, как мертвец – лицо худющее и морщинистое. Ведь ей всего сорок, а выглядит на все шестьдесят.

На следующий день я водил и возил её по Манхэттену. На одном перекрёстке наше такси останавливается, и к нему подходит нищий. На шее висит кусок рваного картона, на котором написано: «Я мечтаю о бутылке вина!» Шофёр достаёт из кармана мелочь и с шуткой кладёт нищему в грязную ладонь. Тот улыбается с благодарностью. Свет меняется на зелёный, и мы трогаемся. «У каждого своя мечта», – говорит шофёр и даёт газу.

Рина вела себя так, будто уже была в Америке многократно. Стоило мне сказать что-либо о том, что попадалось нам на глаза, указать, объяснить, как она тут же отвечала, что она это знает, об этом читала или, самое смешное, что это в Союзе тоже есть. Всё она воспринимала как само собой разумеющееся, не стоящее ни восхищения, ни удивления. Меня это скоро стало раздражать, но я ей не показывал виду – гостья ведь. Прошлись и по галереям. Я представлял её как известную художницу из России, брал визитные карточки галерейщиков, передавал ей для будущего пользования. Но она ни слова не могла сказать, хоть и утверждала, что хорошо выучила английский. Я, конечно, не ожидал от неё американского красноречия, но я ждал попытки участия в разговорах и ответа на вопросы, которые я ей на всякий случай переводил. Когда её спросили, нравится ли ей в Америке, и я ей перевёл, она предпочла кивнуть головой вместо того, чтобы хотя бы сказать «йес».

На вторую ночь я решил, что пора с ней восстановить половую связь. И не то чтобы меня к ней влекло, скорее наоборот. Но мне представляется противоестественным для бывших любовников, а тем более для супругов, проводить время вместе, не совокупляясь. Отношения после соития становятся непринуждённее, разговоры свободнее, мышление яснее. И любопытно мне было, что стало с её телом, научилась ли она новым трюкам. Да и родную пизду посмотреть и нюхнуть хотелось.

Я стал к ней подбираться с прикасаниями и поцелуями, стараясь избегать рта, а всё соскальзывая на шею. Она посопротивлялась для приличия и разделась. Тело изменилось значительно меньше, чем лицо, но на бедре у неё торчала огромная опухоль. Я даже отпрянул. Рина успокоительно назвала её «диким мясом», а я вспомнил, что у неё ещё в наши времена был на том месте жировичок, который меня уже тогда малость отвращал. А теперь он вырос в такое уродство. «Почему ты не удалишь это?» – поинтересовался я. «Мне это не мешает», – последовал ответ.

Это из серии рассказов о женщинах, заботящихся о своей внешности.

Но пизда у неё неплохая, надо отдать должное. Не сравнить с Кареной по запаху, но вполне. Чтобы Рина, чего доброго, не понесла, я купил резинку, но, надев её, ненавистную, никак не мог кончить. Пришлось снять, и непосредственный контакт живо сработал. Я тут развратился на американках, которые либо на таблетках, либо с пружинкой, – ебёшь, ни о чём не думая, а здесь советские штучки опять – кончай наружу. Короче, сблизились. Да не очень. Глядя на Рину, я думал – как это я мог быть влюблён в неё, как я мог думать о ней столько лет – ведь это неряшливое беспомощное существо с великим самомнением, которое и хуй сосать-то не научилось за всю свою жизнь (берёт в рот и держит, не шевелясь, – нет чтобы работать языком, губами и головой, так что приходится самому пихать в неподвижное отверстие). Правда, глотает, не попёрхиваясь, – хоть этому научилась с грехом пополам. Но всё равно – такая невзрачная, затхлая.

И то же самое с Карен. Вспоминаю её поступочки, привычечки и думаю – как это я мог не видеть её подлую суть, гнилую душу, фальшивые слёзы и улыбки? Две мои самые большие Любови оказались унизительными и ничтожными по своей сути, хоть и по-разному, но обе омерзительны. Неужели так и не повстречаются мне женщины, у которых будет не либо душа, либо тело, а и тело и душа?

Рина намеревается не возвращаться, хочет заниматься живописью и добиться статуса беженца, что в её положении весьма трудно. Картины, которые она привезла, не лишены привлекательности, но мне трудно представить, как можно ими и им подобными завоевать Нью-Йорк. Пусть пробивается. Я дал ей пятьсот долларов, у неё своих около шестисот, за квартиру платить не надо, жратвы я ей недели на две накупил – на первых порах хватит, если не шиковать. Но у неё на одни только сигареты должно уходить не менее сотни в месяц.

Б.

БОРИС – СЕРГЕЮ

Был первый суд, где судья назначил временные алименты в три раза меньше, чем просил адвокат Карен. Но любая сумма – абсолютно несправедлива, потому что Карен может зарабатывать деньги и содержать себя будучи официанткой, кем она и будет до конца своей жизни по своим душевным качествам, несмотря ни на какие дипломы. И денег у нас общих нет, потому что я не только не сделал денег за время женитьбы, а свои сбережения на нашу жизнь тратил.

Я, конечно, зол, тем более что мой адвокат не сказал судье того, что я требовал сказать, ибо Карен в своих показаниях лгала, что я ей никаких денег не оставил. Я уволил своего адвоката и нанял другого. Дура, я бы ей заплатил больше добром, если бы она не требовала, да ещё через адвоката. Со мной говорить лично она отказывалась, потому что сразу начинала реветь и беситься.

Ну вот тебе ещё сведения, которые помогут тебе понять, почему я вышел из «идеального брака».

Многое в характере человека, как известно, объясняется влиянием семьи, генетическим и воспитательным. Привожу фактики, к которым я до недавнего времени заставлял себя относиться снисходительно как к незначительным. Суди сам.

Вся её семья помешана на говне и пер деже. Когда они собирались на семейное торжество с ночёвкой, например, на Рождество, утром, после посещения уборной, брат Карен, красноречиво разводя руки, как рыболов, показывающий размер выловленной рыбы, под общий громкий поощряющий хохот демонстрировал размер куска, который он только что выкакал. Как и рыболов, он явно преувеличивал, но мужик он здоровый, рослый, и я допускаю, что он был близок к истине.

В детстве брат издевался над сёстрами таким способом: напердит под одеяло и потом суёт под него то одну, то другую. Однажды Карен не выдержала вони и наблевала под одеялом, что вовсе не улучшило атмосферного окружения.

Сестра Карен при всех семейных сборищах пердела с громкостью, заглушающей общий удовлетворённый гогот. А потом с притворным отвращением на лице комментировала степень вонючести витающих над всеми газов.

Однажды она пёрднула и чихнула одновременно, причём с такой силой, что сделала сальто. Это – шутка, но ниже опять серьёзно.

Одна из любимых историй сестры – как она пошла в туалет и, подтираясь, незаметно для себя проткнула своим длинным наманикюренным ногтем туалетную бумагу и зачерпнула под ноготь дерьма. А потом, вернувшись на совещание, с которого удалилась, она дерьмовым пальцем стала водить по тексту перед носом своего начальника.

Разговоры о запорах и газах были самыми волнующими и животрепещущими, поскольку все члены семьи исправно страдали ими. Впрочем, слово «страдали» здесь будет не вполне уместно, ибо «страдания» эти явно приносили наслаждение. Когда же количество дней запора начинало превышать четыре, нехотя принималось слабительное.

Брат Карен неоднократно ломал унитаз, усаживаясь на него. Как это он умудрялся сделать – я до сих пор не понимаю. Я могу только предположить, что он не садился на него, а нетерпеливо грохался задницей, а при его весе в 200 кг это могло оказаться невыносимым для нежного фаянса.

Братец любил рассказывать всем о своих шутках, которые он проделывал над своею милою женой, родившей ему троих сыновей одного за другим. Так, на День Матери он широким жестом дал жене пять долларов и сказал, чтобы она пошла и купила себе цветов.

Самой его любимой шуткой была следующая. Брат установил в своём доме регулятор температуры, который мог контролировать время включения и отключения отопительной системы. Дело было холодной зимой, и жена заметила, не ведая о сути такого регулятора, что утром, когда мужу время вставать на работу, отопление включается на полную мощь и завтрак проходит в тепле, семейном и воздушном. Но стоит только закрыться двери за мужем, как отопление отключается и температура в доме поддерживается чуть выше той, при которой пришлось бы надевать пальто. К концу дня, перед приходом мужа с работы, с отопительной системой что-то происходит и она начинает опять работать в полную силу. К моменту, когда заботливый муж открывает дверь, дом дышит в него теплом.

Только через несколько дней, заметив цикличность климата, жена поняла, что здесь что-то кроется, и муж ей со смехом поведал секрет установленного им режима регулятора. Всё это было преподнесено как презабавная шутка, на которую жена и малые дети отреагировали не смехом, а простудой. Целью же этого предприятия была экономия денег на обогрев дома. Жена братца покорно улыбалась этим шуткам, но было видно, что ей невесело.

Ну, и ещё один эпизодец. Братан взял напрокат смокинг, чтобы явиться в нём на свадьбу сестры. Свадьба была в субботу, а смокинг нужно было возвращать в понедельник. В воскресенье брат одел смокинг и пошёл стричь траву вокруг своего дома. Причина? «За смокинг всё равно уплачено, так я уж его использую до упора». Это тоже воспринималось семьёй как необыкновенно весёлая шутка.

Всё это отпечаталось на характере Карен. Женщина, копящая в себе дерьмо, могущая терпеть днями, находя в этом удовольствие, оказалась копящей свои дерьмовые чувства, не изъявляя их до того момента, когда сдерживать их уже больше физически невозможно. Поэтому она всегда пребывала на людях с тебе известной наклеенной улыбкой, а дома впадала в депрессию.

В связи с вышеизложенным, становится вполне естественным, что Карен постоянно пердела. Причём очень редко её пук был воздушным, без запаха, как это часто бывает у нормальных людей. Нет, каждый пук был у неё злостно вонюч. Пёрднет и обязательно раздумчиво скажет: что же я такое ела? Надо, мол, перестать есть это или то. Каждый вечер она рассказывала мне, как, находясь с кем-либо в лифте или в машине или разговаривая с преподавателем, она испортила воздух и умирала со стыда.

Она полагает, что если она пёрднет и тут же извинится, то она как будто и не пёрднула. То же самое и с рыганьем. Звеньями той же цепи были её грубость и наглость – извинишься, и всё, мол, должно навек проститься и забыться. А если я припоминал ей грубость, то она называла это злопамятностью. Я же говорил, что любовь – это живое существо, которое нужно беречь, и если ты оторвёшь ей руку или выбьешь глаз, то она так и останется калекой, и никакие извинения не помогут. Она же всё мечтала о нашей будущей жизни и, плюя на настоящую, строила воздушные замки. Из испорченного воздуха.

– О, какой ужас! – с показным смущением восклицала она, очередной раз испустив вонь и махая руками, чтобы разогнать воздух вокруг себя, а на деле поспешно вдыхая его с наслаждением, достойным лучшего применения.

Карен только подыгрывала моему отвращению, но не от её вони, а от её нежелания сдерживаться во имя меня. Так что стояли сплошные ночные бздения. А дневные – само собой.

Что касается вони, то она была бы даже приятна, если бы была сексуально окрашена. Карен может пердеть за столом, но, приступая к ебле, вся в поцелуе, прерывается и выбегает за дверь, чтобы выпустить газ. А ведь это единственное время, когда её пердёж возбудил бы меня, поскольку он связался бы в этот момент с желанием, с еблей. То есть если бы мы, к примеру, пребывали бы в «69», и она, кончая, пёрднула бы. О, это было бы прекрасно, ибо это свидетельствовало бы о наслаждении, которое лишает её контроля над собой. А это – вожделенное чудо. Тогда и запах её был бы роскошен, так как он стал бы свитой наслаждения. Но нет, во время ебли она ничего подобного себе не позволяла, потому что считала, что это испортит любовную атмосферу, и, хоть я ей говорил, что для меня это только будет возбуждающим, она так и оставалась скованной и «приличной».

Хотя по сути своей Карен бесстыдна, но не в любви, не для любви, а по безалаберности и неряшливости. Если же точнее, то любовники бесстыдны друг с другом из-за обуревающего их желания, а супруги – из-за овладевшего ими безразличия.

Вся религиозность Карен исчерпывалась заповедью: «Люби дерьмо своего ближнего, как своё». Однажды она в приступе нежности ко мне, выйдя из туалета, где я опорожнился до неё, сказала, что моё дерьмо вкусно пахнет. Вот какого комплимента я удостоился от жены.

Я к ней быстро подладился и как-то, сидя у камина и глядя на потухающий огонь, сказал, что угли – это дерьмо огня. Она так зашлась в смехе, как ни от одной моей другой шутки.

После неё в унитазе всегда оставался кусочек дерьма, который почему-то не желал исчезнуть в водовороте вместе со своими сородичами и в последний момент выныривал. Она срала такими большими кусками, что каждый раз засорялся унитаз.

Любую боль в животе Карен приписывает газам, и поэтому она, как и все в её семье, принимает бездну таблеток, чтобы унять газы. То есть таблетки способствуют отхождению газов, и под предлогом боли в животе Карен с помощью таблеток усиливает пердёж.

Вот такой атмосферой дышал мой брак. Надеюсь, тебе теперь кое-что проясняется.

А сейчас – кое-что из ультрасовременной поэзии. Ну, держись! Первое – тебе.

Посвящается С.

 
В ином измерении энном,
в задрипанном городе Энске
живёшь, занимаясь обменом
окошечка без занавески
 
 
на окна, пускай не в Европу,
но хоть не на хищных соседей,
всегда караулящих тропы
от кухни до нужника. Съеден
 
 
последний гриб, мертвенно-белый.
Чтоб в памяти не околели,
ты их изваять в акварели
решил. И с надеждою спелой
 
 
ты ими листы оснащаешь —
пора: там зима не белеет,
а чёрным недугом болеет.
Но духом ты не обнищаешь,
 
 
в пространстве, где деньги бесценны,
растут не продажи – обмены:
там жилы меняют на мыло,
там власть, что схватила кормило,
тебя лишь буханкой кормила,
ты вовсе не строил ей глазки —
ты выстоял очередь в краски,
 
 
и в них заживя, как в хоромах,
злой опыт менял на опят.
А власть не желает опасть —
в улыбке оскаливши пасть,
заигрывает на погромах,
глазами стреляет, но промах
она совершила опять.
 
 
Ты пристально смотришь в окно,
которое смотрит в колодец.
Так плюнь же в него – ведь народец
загадил источник давно.
 
 
В отравленной мутной воде
ты рыбки уже не половишь,
пускай копошатся в труде
партийные спецы по воле.
 
 
В пустыне ничтожных земель
тебе ничего уж не светит:
ни солнце, что село на мель,
ни слово, попавшее в сети.
 
 
На вечный обвес и обмер,
от коих мир обмер, не сетуй —
остался оазис на свете,
где радуется большинство.
И он предлагает обмен
убожества на божество.
 

* * *

 
О чём думает человек в минуту своей смерти?
О чём думает человек в день своей смерти?
О чём думает человек в год своей смерти?
О чём думает человек в жизнь своей смерти?
 

* * *

 
Сокращения мышц называем любовью,
и – взаимной, когда они одновременны.
И, вздохнув, обратимся опять к суесловью,
потому что в желанья придут перемены.
 
 
Мы теперь друг на друга с прохладцею
смотрим, а ведь только минуту назад полыхали,
и казалось, что жаром желанье не сморим,
а лишь сделаем ярче. Но как низко пали,
 
 
вознесённые похотью к Божьим стопам,
мы лежим, обессилены быстрым полётом,
и подносим к губам охлаждённый стакан,
переполненный морем, но ставшим болотом.
 

* * *

 
Негритянку держу на чёрный день,
блондинку лелею ночами белыми.
Лести парчовую нитку
вдень в ушко —
брюшко —
и шей по телу губами спелыми.
 
 
Так мы и жили – то там, то тут.
Мне шили тело, а я подшивал
в дело романа. Коль мне дадут,
даденое – губами жевал,
 
 
и языком проходился по
чёрным и белым губам гуманно,
чтоб никого не обидеть – гурманом
после облизывался. Эдгар По
 
 
каркал, что будто бы никогда
я не вкушу золотой середины
между белой и чёрной – седины
не помешают мне накатать
 
 
сто фолиантов погони за нею,
златом серёдки – невежда селёдкой,
скажет, воняет. Также и с лодкой,
что разбивалась об ахинею —
 
 
в общем, я в истине – спец и мастак,
пронюхал её укромное место.
А тех, кто не верит, – их так и растак!
Суть из первых рук мне известна.
 

* * *

 
Бидон бидэ наполня до краёв
обильными ночными сливками,
она коровою брела под кров
одьял, качая бигудями-свитками.
 
 
А под одьялом муж, известный скотовод,
нахрапом храпа брал за зоб желание
жены, которая от сточных вод
разбухла молоком невоздержания.
 

* * *

 
Это было всего лишь вчера,
а уж сколько случилось иного,
позади оказалась черта,
устрашавшая жизнию новой.
 
 
Мы казались счастливой четой,
но не жалость жила в ней, а жало.
И былое за мнимой чертой
затяжной слепотой устрашало.
 
 
Нет, любовь не слепа – ведь она
мне представила фата-моргану,
и фата была ясно видна,
погрузившая разум в нирвану.
 
 
Скоро брачная ночь истекла,
и пришло разведённое утро,
и грядущее из-за угла
выплывало в судёнышке утлом,
 
 
а вернее, в посудине грязной,
той, что в раковину занесло.
И ты моешь, а я в унисон
вытираю, с надеждой заразной,
 
 
что окажется дней до черта
без тебя, явно осточертевшей.
И горит перед нами черта,
пред которой ничто не удержит.
 

* * *

 
Я, проплывая по жизни к смерти,
не попадаю желаньям в сети —
я разрываю их. И ошмётки
липких сетей цепляют подмётки
 
 
на плавниках и хвосте, который
горизонтальный, китовый, скорый.
Я представлял океан бескрайним —
ночью поздней. А утром ранним
 
 
до берегов я хотел добраться,
слал ультразвук с самостийных раций —
волны не возвращались обратно,
Что ж, я думал, оно и ладно.
 

* * *

 
Ненавижу блондинок,
а вот надо ж – ебу.
Но прорвётся плотина —
и увижу в гробу
 
 
всех их, простоволосых —
с непокрытой пиздой.
От шатенок – в засосах,
от брюнеток – застой
 
 
тёмной крови во члене.
Тёмный волос – контраст
с белой кожей – влеченье
вдохновенно создаст.
 
 
И ему не иссякнуть —
свежий сок потечёт,
и заполнится заводь,
где пизды пятачок.
 
 
И волосиков темень,
и отверстия свет
даст название теме,
и возникнет сюжет.
 

* * *

 
Осенний лес, с потерянным лицом,
стоит готовый ко всему – к зиме.
И солнце зацепилось колесом
за тучный камень. Пышет, словно Змей
 
 
Горыныч, пылких наслаждений план.
Но выкатился колесом язык,
споткнувшийся о зубы, точно пьян
иль к языку чужому не привык.
 

* * *

 
Родители, затравленные дочкой,
боятся сделать нового ребёнка.
Поставлена на размноженье точка,
в пизду густая вставлена гребёнка:
 
 
в ней трубы, вывязанные морским узлом,
мечтают, чтоб скорей явился Гордий,
и только клитор выглядит тузом
и пыжится с навязчивостью гордой.
 
 
Таблетки ежедневно пожирая,
чтоб овуляцию пресечь,
жена себя лишает рая,
в пизду усердно снадобья втирая,
пред тем как с мужем лечь.
 
 
Она напяливает толстостенный кондом
на вяленький отросток мужу
и вновь предупреждает грозным тоном,
чтоб он кончал не внутрь, а наружу.
 
 
Прислушиваясь к звукам в спальне дочки,
муж и жена с трудом совокуплялись.
Она была их радостей источник
и горестей, что быстро прибавлялись.
 

* * *

 
Я путешествую вниз по жизни,
дух захватывает от спуска.
Женщины рядом – сплошные шиксы.
Если сияют глаза, то тускло.
 
 
Вот путешествовал я с одною,
похоть сморили, и стало скучно,
мы уснули друг к другу спиною,
от постороннего тела – душно.
 
 
Так и с другими – ебу с прохладцей.
Правда, случилась одна недавно,
но протекла, как моча сквозь пальцы,
жаркая и пахучая дама.
 
 
Сердце моё зашлось при виде
тела её – лишь лобком укрыто.
Сгинул оргазм. Вот и разум-правитель,
а перед ним – пустое корыто.
 
 
После восторгов – словесных больше,
а не телесных – вдруг прекратила
мне отдаваться. Скажи, о Боже,
хули она мне яйца крутила?
 
 
Вот и пришлось вернуться к бабам,
явно не тем, что мечты хотели,
на дурачка их беру, нахрапом,
в страсти хрипим в дешёвом отеле.
 

* * *

 
На озере, среди людей обильных,
я подошёл к тебе, заворожён
обильем форм, без лифчика мобильных,
хоть видел я, что лезу на рожон.
 
 
Ты так отреагировала мягко,
что я в тебя чрез пару дней изверг,
как изверг, огнедышащий из мрака,
свою любовь; и грусть свою отверг.
 
 
Теперь, ежеминутно незабвенна,
ты тешишь, чешешь где-то за ушком
и правде потакаешь неизменной —
что свежая пизда всегда с душком.
 

* * *

Ряд волшебных изменений

милого лица…

А. Фет

 
Лижешь и видишь её лицо,
словно восходом озарено.
Сфинктер сжимает мой перст, как кольцо,
и волосок во рту озорной
 
 
в прятки играет с моим языком,
что попадает в жемчужную цель.
Скоро сработает вечный закон —
спазмой заполнит каждую щель.
 
 
Свята в блаженстве, а не грешна,
ты сомкнула в кулак персты.
Вот она, слава любви пришла,
чествуй владелицу юной пизды!
 

* * *

 
Ношусь по кругу у страстей в загоне,
за мной следят на курьих ножках из избы
все женщины, которых я запомнил,
и женщины, которых я забыл.
 
 
У них я вызываю страсть или вражду,
две спят со мной, но мне они не пара.
А та, от коей я всю жизнь признаний жду,
молчит, как будто спермы в рот набрала.
 

* * *

 
Моя возвышенная ебля
тебя до слёзок проняла,
а я, с остервененьем вепря,
рыл носом глубже от нуля,
 
 
который летоисчисленье
для каждой жизни начинал,
в котором зреет день последний —
великая величина.
 
 
Я увлекался кем угодно,
до запоздалого стыда,
любая блядь, как анаконда,
плоть обвивала без труда.
 
 
Но я с необъяснимой силой
златые кольца разрывал,
и коль змеюка голосила,
её лишь словом покрывал.
 
 
Но плоть опять змеится рядом —
не удаётся поостыть,
и на меня сочится ядом
всесильный ноль её пизды.
 

* * *

 
Пизда даёт аудиенцию
(Аудитория хуёва),
шокирует интеллигенцию
тем, что шикует на халяву.
 
 
Она разводит ноги в стороны,
как на окошке занавески,
и враз её огнём восторженным
любой прохожий заневестил.
 

* * *

 
Голод гонит на охоту.
На охоте – приключенья.
Приближаются к окоту
самки все без исключенья,
 
 
только родом не из кошек.
На оливковую кожу
я охочусь и без ветви,
без оливковой в зубах.
Чёрный длинный волос ветром
развевался и запах
 
 
телом, создающим влагу,
чтобы жизнь и смерть связать.
И собрал я всю отвагу,
чтобы броситься и взять.
 

* * *

 
Потрачу тыщу лет, но отыщу
я в многократных жизнях деву,
в которой, на которой, у которой
всё будет так, как ныне втуне тщусь
я отыскать. В иголье ушко вдену
двугорбого верблюда без затора.
 
 
А для задора я пока пишу
о подвигах Геракла из Гулага
людского общества, с колючкой из морали.
Пусть слышится иным, что я пищу, —
я поднял кровяную простынь флага,
на коем девы гимн любви орали.
 

* * *

 
Существительного запах
и касание глагола.
Лакомство на задних лапах
ходит нагло, ходит голо.
 
 
Чувственно любое чувство
до бесчувственности в мыслях.
Мы лежим, желанью чужды,
в ванне, словно кони – в мыле.
 
 
Лишь слова без остановки
носятся по кругу мозга
с черепною окантовкой:
в розе губ свистят, как розга.
 

* * *

 
Я хочу не ту, что есть, а ту, что будет, —
так становится надежда верой,
ну, а вера – манией, химерой,
той, что от сонливых будней будит.
 
 
Женщина, ты – жизнь моя. Полжизни,
даже больше я отдал на поиск
той, что ищут, словно ветра в поле,
словно веру с горя. Уж скажи ж, не
 
 
собираешься ли ты до смерти
не-мечтой не удовлетворяться?
«Да, – отвечу не колеблясь, – не творятся
чудеса, коль в вере нет усердья».
 

* * *

 
Забавно, как слава медлит,
ведь ей никуда не деться —
придёт ко мне, чтоб раздеться
и лечь, как дева намедни
 
 
пришла и предстала славой,
строптивой, но только с виду,
которая ходит павой,
пока не падёт на спину.
 

* * *

 
Лолита отправилась на боковую
с бокастым Набоковым.
А он не за бабой на беговую —
за бабочкой, с подскоками.
 
 
А потом засел за шахматы,
а баба хотела пахоты.
 
 
Вот такой вариант
проделал лауреат
 
 
Нобелевской премии
без кобелевской спермы.
 

* * *

 
Как прекрасно раздеваться,
предварительно обжавшись,
так прекрасно расставаться,
телом за ночь обожравшись.
 
 
И всему своя эпоха,
время, полоса, период.
Так вчера – ты в г. с мишпохой,
завтра – с б. идёшь по Рио.
 
 
Волны – взлёты и паденья,
горы – пики и низины.
От молитвы – лишь потенье,
не смешны ли образины,
 
 
то бишь лики с ореолом,
нимбом, ёбаным сияньем,
если в ритме рок-н-ролла
производится слиянье?
 
 
Пыжась, делают попытку
задержать любовь на вечность,
а она – лишь на побывку
и – пока! аривидерче!
 
 
Словом, неча лить помои
на движение из мести!
Суть динамики любови
есть топтание на месте.
 

* * *

Сузанне

 
Нисколько градусов тепла —
и снег расплавился, как в домне,
но страшно холодны тела,
в твоём собравшиеся доме.
 
 
Там вечеринка до утра,
а утро целый день продлилось,
там взял я тело на ура —
в него ни капли не пролилось,
 
 
поскольку СПИД тебя страшил,
и ты три года не давала,
ты призывала, чтоб дружил,
но трусиков не надевала.
 
 
Ты рот закрыла на замок
и даже задом не вертела,
но чтобы я не занемог,
твоя рука на ём твердела.
 
 
И вот расплавленная страсть
тебе излилась на мамону,
а чтоб со мною вровень стать,
не строить из себя мадонну,
 
 
ты вдруг произвела на свет
вибратор с новой батарейкой
и вылетела из тенет,
запев от счастья канарейкой.
 
 
И так невинно шли часы,
что через час мне надоели,
и я послал тебя в трусы,
что нехотя себя надели.
 
 
Простился я, и навсегда,
без целомудрых жизнь – малина.
И улица, в снегу, седа,
чтоб потоптал её, молила.
 

* * *

 
Что такое? За тобой
волочусь, бегу, пылю
проторённою тропой.
Получалось, что люблю.
 
 
Слово напоследок взял —
ведь последнее, пойми.
Словом я тебя связал,
говорил себе: «Пройми
 
 
ты её». Но ведь за ней
все последние слова.
Ей, наверное, видней
по ночам. Она – сова:
мокрый глаз всегда открыт,
палку я в него совал,
но не слепнет, а горит.
 

* * *

 
Так было спокойно зимой,
и вдруг наступило тепло,
теперь семя в землю зарой
и песенку пой, как трепло,
 
 
что, мол, возрождается род
людской и звериный средь луж,
что семя в земле, словно крот,
и вьётся наружу, как уж.
 

* * *

 
Двадцать лет назад, совсем недавно,
я с тобой на выставке сошёлся,
через пару дней с тобой зашёлся.
По тебе тоска давно не давит —
 
 
отпустила двадцать дней назад.
Лишь стихи по-прежнему гнусят,
что, мол, даже двадцать лет спустя
о тебе мечтал, когда спускал.
 

* * *

 
Презрев презерватив, я погружусь по пояс
в горячую вселенную пизды.
А там уж Бог пусть мне предложит полис,
страхуя от болезней. И пусть ты
 
 
без имени, без будущего и без
одежды нижней и ненужной спишь,
ты ощущаешь, от блаженства лыбясь,
вселённый во вселенную мой шиш.
 

* * *

 
Из пизды зародыш изымали,
чтоб над похотью семья не надругалась.
Из беременности, как из каземата,
женщина, свободная, другая
 
 
выходила, с обновлённым циклом —
три минуты длилось возрожденье,
в матке создавалось разряженье —
и вовне пронёсся мотоциклом
 
 
бич священной похоти народной —
мы её в обиду не дадим,
и вскипит волною благородной
семя, видя женщину дородной,
и у всех нас встанет, как один.
 

* * *

 
Чтоб не свихнуться от любви к ебле,
ненависти к ней народы учат.
Не было б Освенцимов и Треблинк,
если Гитлер был бы поебучей.
 
 
Но он имел одну Еву Браун, и
то свидетели видели – не ёб,
а только хватался за браунинг,
заслыша интеллигенции трёп.
 
 
Яйца у него разработаны не были,
и пулями зачал он Третий Райх.
А что может быть миролюбивей ебли,
создающей тренья рай?
 

* * *

 
Я не хочу, чтоб годы проходили
и крышу наслажденья прохудили,
которая нас верно укрывала
от горестей, от холода и шквала.
 
 
Мы, скованы цепями наслажденья,
в нём цепенели, изменив сужденья
о бренности и суетности тела,
оно бессмертной птицею летело
 
 
в неведомом доселе поднебесье, мы
в унисон одну стонали песню.
 
 
Она была о счастье первозданном,
которое захвачено и скрыто
стыдом, что нами заправляет сыто,
на Бога нападая партизаном.
 

* * *

 
Портреты плоти – явный натюрморт,
природа мёртвая в спирту холщовой банки,
ты смотришь на обилье плоских морд,
а на углу объемистые панки
 
 
картинное пространство создают,
стиляги, но уже восьмидесятых,
как встарь, они насилуют уют,
а тот запоминает их с досады
 
 
и выставит портретами, чтоб мы
лет через сто в них время опознали,
и так как с приговором опоздали,
то пир продлится посреди чумы.
 

НА ВЫСТАВКЕ

 
Как счастливы должны быть мертвецы,
коль души их следят за жизнью нашей,
особенно такие молодцы,
которых помним мы за подвиги и даже
 
 
за преступленья. Как отрадно им
что словом добрым, злым, но вспоминают.
Пред импрессионистами стоим,
что нас за воздаянье принимают.
 

* * *

 
Прецеденты делают грусть никчёмной —
я оглянусь на былые разлуки,
в них накопил я на день на чёрный
порнографической показухи.
 
 
Как я легко выходил из транса
одиночества – лишь приближалась
женщина с телом, пусть залежалым,
пусть без кровати, а лишь с матрацем.
 
 
Вот и теперь – неужели стану
страсть предавать – предаваться грусти,
оттого что в объятьях не слышно хруста,
от разряженья твоих касаний?
 
 
Женщина женщине грянь на смену!
Ибо тревожна сия задержка,
как твоя, что бросает тебя на стену
от страха, что нет никого, а в поддержку —
похотник одиночества твёрдым орешком.
 

* * *

 
Раньше я был озабочен смертью,
всё это благодаря усердью
в думах о бренности и суете.
Годы, зачем мне под нос суёте
тщетный поднос, на котором тёти,
на коих я так подзалетел.
 
 
Жизнь пока посильнее смерти,
я тружусь, как простые смерды,
но над словами, о коих речь.
Так что, если пизда перед носом,
я не страдаю словесным поносом,
а молчаливо стремлюсь с ней лечь.
 
 
Вот она жизнь, что сильнее смерти,
жизнь годами да горем не мерьте
– радостью производите замер.
Пусть необъятно число объятий,
нет, пока они длятся, апатий —
и тому я – живой пример.
 

ГИНЕКОЛОГ НА СВАДЬБЕ

 
Навидавшийся пизд гинеколог
не на баб, а в тарелку смотрел,
столько в женщин всадил он иголок,
что амурных не пользовал стрел.
 
 
Он на свадьбах давно завсегдатай,
и не только чтоб потчевать рот —
не манкировать чтобы зарплатой,
новобрачной устроить аборт
 
 
или вытащить силой младенца,
раз невеста законно дала.
Утирает он рот полотенцем,
потому что салфетка мала.
 

* * *

 
В заоргазмье – покой и сон.
Воплощение райских кущ,
отдыхает лобка газон
от сминавших его кликуш.
 
 
Как в блаженстве бились они,
заходились в истерике спазм.
Хуем лишь по пизде полосни —
предлагает бесстыдства запас —
 
 
неприкосновенным звался он,
а теперь он подносится мне
щедрым взмахом бёдер извне,
в предоргазменный унисон.
 

* * *

 
Вижу женщины край,
подхожу невпопад,
это может быть рай,
это может быть ад.
 
 
Я заглядывал в рот,
я оглядывал зад,
женский значился род
там, где губы висят.
 

* * *

 
В поисках дозы пизды
вынужден в позу вставать,
будто у жизни – призы,
чтоб по заслугам воздать.
 
 
Но омерзительна ложь,
хоть у народа в чести.
Зря представленье из лож,
лапками громко части.
 

* * *

 
Готовься к пустоте, которую природа,
как говорят, не терпит.
Она не только есть, но не чужда приплода,
на море и на тверди.
 
 
Природа для отвода глаз простор навертит
и удивляет вроде.
Но потому она так пустоты не терпит,
что пустота – в природе.
 

* * *

 
Волна покрывает волну,
и рождается берег.
А тот, кто вкушает
вину, если смотрит на перед,
 
 
пусть будет утоплен в воде,
святой или сточной,
что в западной белиберде
и в догме восточной.
 

* * *

 
На старости лет Казанова
решил написать мемуар, чтоб
каждая в жизни зазноба
запомнилась, словно кошмар.
 
 
Их было не пять и не десять,
поэтому сотня томов
поднялись, как сдобное тесто
питательных женских даров.
 
 
Он пальцы облизывал долго,
и быстро скользило перо.
Он был в описаниях – дока,
но всё это было – старо.
 
 
И старость, увы, неподсудна —
помиловали небеса.
А значит, уже недоступна
была для него новизна.
 

* * *

 
Страшно оказаться без пизды,
долгое беспиздье же – страшнее.
Так что ни сюрпризы, ни призы
не заменят женских украшений.
 
 
Я, их одевая на себя,
сразу становлюсь неотразимым
для людей, для бешеных собак,
для работы дальней утром зимним.
 
 
Я надел пизду как амулет,
берегущий от любой напасти.
Нет виденья слаще и милей,
чем пизда, лежащая в запасе.
 

* * *

 
Нет укромней гнезда,
чем любая пизда.
 
 
В ней откладывать яйца,
так, чтоб глаз намозолил,
но не щурил китайцем
птенчик-сперматозоид.
 
 
Уж всегда-то на мокром
месте глаз пиздяной,
и мигает мне оком
твой оргазм записной.
 
 
Раскрасневшись, пизда
мне давала дрозда.
 

* * *

 
Мне попадались женщины холодные.
О, нет – они кончали до конца.
Совокупленья данные исходные
наглядно говорят – я не кацап.
 
 
И мне хотелось нежности еврейской,
на крайний случай – кротости буддийской,
но шли стада иль с кровушкой арийской,
иль скандинавской. Вымя лишь потискай,
 
 
и между их кисельных берегов
молочная река моя заплещет,
а я их всех любил без дураков
и, как дурак, хватал их всех за плечи
 
 
и разворачивал к себе лицом,
заплаканным от слов моих горючих,
и прижимал к себе, и утешал – короче,
счастливым всё заканчивал концом.
 

* * *

 
После оргазма чресла прозрачны,
мы наслаждаемся только душой.
Пусть же пекутся о страсти чужой
заговорённые догмою брачной.
 
 
Мы же с тобою разлукой сильны,
похоть вливающей в новые встречи.
Жажда замазывает противоречья,
выведенные на теле стены,
 
 
что между нами всегда и везде,
даже в святое мгновенье оргазма,
вместе, но порознь празднуем праздник,
чтобы тереться в любовной вражде.
 

* * *

 
Как прекрасно вместе спать,
как ужасно вместе жить,
высочайшей страсти спад
голову начнёт кружить.
 
 
Что за пропасть бытия,
что так подленько манит?
Что за сердце бунтаря,
что о славе томно мнит?
 
 
Что же в жизни ждёт меня,
кроме смерти? – Лишь Земля,
холящая семена,
мною сплюнутые, бля.
 

* * *

 
И – всё. Ты больше не нужна,
пока не возродится снова
желанье. О, как страсть смешна,
когда бессильны плоть и слово.
 
 
И только вера в чудеса
о возрождении из пепла
терпеть позволит телеса,
в которых временно ослепла
 
 
столь зримая нагая страсть.
Но возвращается наружный
симптом – едины можем стать.
И – всё, нам только плоть под стать
и больше ничего не нужно.
 

* * *

Меня сегодня Муза посетила,

немного посидела и ушла.

В. Высоцкий

 
Явилась мне замызганная Муза
и, как всегда, уселась в стороне,
и расстоянье – вечная обуза —
стояло рядом, чтобы быть верней.
 
 
Я чувствовал, она – совсем чужая,
хоть временами мне с ней так свежо,
что люди, результат сего читая,
почувствуют, что подвиг совершён.
 
 
Но всё-таки о близости мечталось,
не с Музой, нет, а с женщиной простой,
которая бы без меня металась
и мне вослед кричала бы: «Постой!»
 

* * *

 
Мне никто, увы, не пишет,
а ведь я пишу для всех.
Соблазнительная пища
вызовет оргазма смех.
 
 
Пожирайте, поражайте
аппетитом на меня,
только мне ответ рожайте,
восхищением кляня.
 
 
Мастурбантки, онанисты,
вы от слов моих – в хмелю.
Хоть вы все мне ненавистны,
я безумно вас люблю.
 

Будь всегда!