Текст книги "Чтоб знали! Избранное (сборник)"

Не оттого ли иные женщины выступают против порнографии, потому что она их возбуждает против воли (в чём есть элемент изнасилования), то есть они чувствуют, что ими манипулируют, что кокетство и сопротивление здесь им не помогают?

Изображение соития может вести к пагубным последствиям только тогда, когда им дразнят.

Если привести в кинотеатр голодных людей и показать им фильм о приготовлении деликатесов, то начнётся бунт. На этом основании можно смело ввести цензуру на показ кулинарных фильмов в обществе голодных вместо того, чтобы их накормить.

Так что если порнография толкает самых голодных людей на преступление, то дело не в порнографии, а в голоде, которым общество их морит.

Все опасения о вредности порнографии, которая якобы провоцирует на изнасилования, исчезнут, если не держать человека впроголодь. Но общество именно в этом и заинтересовано. В лагерях, как описывает Солженицын, повиновения удавалось достичь только с помощью жестокого голода, держа людей на грани смерти. Если же стражники, поддаваясь жалости, давали зэкам больше еды, то люди прекращали повиноваться.

С другой стороны, защитным действием зэков был запрет на разговоры о еде, которые лишь подтачивали последние силы и толкали людей на отчаянные поступки.

Подобное происходит и в обществе с помощью запрещения порнографии: вместо того чтобы накормить людей соитием, их держат впроголодь, давая в лучшем случае пайку брака, но зато обществу удаётся манипулировать людьми. Порнография же может толкнуть отчаявшихся людей на бунт изнасилования.

Государство старается подавлять желание, вместо того чтобы его удовлетворить; так, в немецких концлагерях заключённым вместо еды давали жвачку, которая уничтожала аппетит.

Миллионы людей на Земле голодают и умирают от голода. Миллионы людей голодают по счастливому соитию, и от этого голода умирает их живое отношение к сексу.

К счастью, бунт от показа соития голодному можно предотвратить мастурбацией. Но иудейско-христианская мораль считает мастурбацию противоестественной. Например, апостол сексуального счастья, Д. Г. Лоуренс, такой либеральный в своём эссе «Порнография и непристойность», тут же демонстрирует свой удручающе твердолобый предел, он не допускает мастурбацию. Он проповедует это и через своих героев – Мэлор и Конни – из «Любовника Леди Чаттерлей», которые живут годами в одиночестве, но не мастурбируют. Лоуренс не упоминает и словом об их мастурбации, хоть он подробен и смакующ в описании их совокуплений. Нет чтобы повесить плакат над хижиной, в которой жил Мэлор: «Здоровье в порядке, спасибо разрядке».

Противники мастурбации стремятся оставить человека совершенно беззащитным перед обществом, управляющим человеком с помощью голода и отнятия у него единственной возможности хоть как-то утешить себя в одиночестве, насаждаемом повсюду. Общество, как надсмотрщик в концлагере, рыщет по углам барака в поисках спрятанной еды.

(В идеале порнография должна распространяться в упаковке с сексуальным партнёром, так, чтобы возбуждение направлялось в русло размножения. Ведь одним из аргументов для начала либерализации порнографии в скандинавских странах было резкое понижение рождаемости, и правительство с помощью порнографии намеревалось усилить сексуальные желания, часть которых неизбежно должна была воплотиться в детей.)

Другой аргумент против порнографии – что, мол, она делает партнёров взаимозаменяемыми, а это опять негуманно. Любви, мол, не видать. Но соитие есть акт совершенно безразличный к личности партнёра. Потому многие пары совокупляются в темноте или с закрытыми глазами, полные фантазий. Они отрекаются от собственного лица, от собственной личности и полностью перепоручают себя гениталиям.

Вспомни сказку то ли из «Тысячи и одной ночи», то ли из какой-то непронумерованной ночи, когда в темноте мужу подменили жену или жене – мужа, и никто не заметил подмены, то есть еблись вслепую, не глядя. Суть соития именно в его антигуманности, в том, что половые органы верховодят над всеми наслоениями, воздвигнутыми цивилизацией. А противники порнографии стремятся, чтобы государство присутствовало даже при соитии.

Ещё один укор, которым пеняют порнографию, состоит в том, что она без спросу провоцирует сексуальное возбуждение у читателя или зрителя. Однако это лишь следствие, а причина – это изначальное желание человека воздавать Богу оргазмом, и процесс этот вызывает возбуждение у наблюдающих за отправлением этого священнодействия другими. Ведь так можно сказать, что человек ест в ресторане у окна с единственной целью – вызвать голод у всех проходящих мимо.

Бороться следует не с порнографией, а с насилием. Мне очевидно, что возражения против порнографии основаны не на желании предотвратить изнасилования или садизм, а наоборот, изнасилования и садизм используются в качестве предлога, чтобы предотвратить изображение соития.

Если вид половых органов неприличен, то человек таким восприятием оскверняет даже своё одиночество, ибо он должен испытывать омерзение от своей наготы. Насилие же – это подавление обществом исконного желания людей восхищаться видом гениталий и стремиться к их совокуплению. Антипорнографы насилуют естественные человеческие мечты и фантазии, и таким образом антипорнографов следует обвинить в том, в чём они обвиняют порнографию, – в насилии.

Потому-то общество и не хочет перенести акцент своих стараний на борьбу с насилием, поскольку тогда оно должно будет бороться с самим собой, основанном на насилии.

Борьба против порнографии – это социально приемлемая борьба против соития. Люди, больные болимией, умерщвляют себя голодом в убеждённости, что скелетоподобные заключённые в концлагере – это идеал красоты. Точно так же существуют люди, которые морят сексуальным голодом себя и других, будучи уверенными, что сексуальный голод тем лучше, чем сильнее.

Порнография страшна для общества не потому, что она привносится извне, а потому, что она напоминает, открывает помыслы каждого из его членов. И до тех пор, пока люди будут делать вид, что порнография им чужда, до тех пор общество будет стараться её уничтожить, как преступник, который старается замести следы своего преступления.

А вот мой рецепт утверждения порнографии в её законных правах. Борцы против порнографии – это группа больных, которых надо лечить соитием. Больного или больную следует публично доводить до оргазма, причём публика должна реагировать приветствиями и подарками. Испытавший или испытавшая оргазм выбирают себе постоянного партнёра, который будет гарантировать повторение только что испытанного оргазма. Подобное лечат подобным, клин клином вышибают. Вот где христианская идея «люби врага своего» наконец идеально воплотится – в наказании наслаждением тех, кто выступает против соития: им силой должно быть доставлено наслаждение умелыми, юными и красивыми, чтобы, вкусив его, они не имели бы больше причин ополчаться на него, а стремились бы к его повторению. Таким образом, совокупляясь с тем, кто выступает против соития, палач будет любить своего врага.

Так что я не порнограф, а Граф Порно.

Ууух! Отстрелялся. Как тебе это нравится?

Б.

БОРИС – СЕРГЕЮ

Чем больше я прихожу в себя от своего умо-сердце-члено-помрачения, тем точнее осознаю, что за меня Карен вышла лишь потому, что я первый имел глупость сделать ей предложение. Если весьма привлекательная баба, которая не сидела взаперти, а перепробовала изрядное количество ёбарей, не была ни разу обручена до почти 30 лет, это значит, что все они настораживались, увидев в ней всё то, что я умудрился увидеть только после двух лет женитьбы. И опять – не увидеть, а признаться себе в увиденном. И от этого ещё больший позор. Утешение, что все в любви слепнут, не помогает. Что мне все?!

Её любовника Энди, пьяницу, она назвала джентльменом, когда я спросил, кто это на фотокарточке, пришпиленной к стене у неё в кухне. Она с ним торчала четыре года. Он ей, как она призналась, жениться не предлагал. У Энди был ребёнок от какого-то там брака, и он, пьянь, всё же понимал, какой мачехой может стать Карен для его отпрыска. Да и женой тоже. Так что, когда она спуталась с новым мужиком и решила, что пора с Энди кончать, а потом, когда с новым распуталась и позвонила обратно Энди, мол, давай опять, Энди сказал, нет уж, милочка, поздно. Почему поздно, я не знаю, то ли он лучшую бабу нашёл, то ли раскусил Карен и решил больше о неё не пачкаться, то ли по ещё какой здоровой причине, но с ней встречаться он больше не захотел. Этим он разбил её сердце, и она наплакалась всласть. Это она мне сама рассказывала, я у неё ничего не выпытывал – вот дура-то, ко всему прочему.

И ведь любовница она была отвратительная – надо же мне было попасться на такую бабу, ну, что в ней было хорошего? Лицо? Да и то когда накрашено. Одушевлённая пизда? Да и то Карен ею пользоваться как следует не умела и стыдилась того немногого, что умела. А ведь пизда была в кольцах сильных мышц, как змея изнутри. Так и есть – ёб змею.

Вот тебе ещё образчик из бездны омерзительного, которую она в себе носила и лелеяла. Карен потела обильно по любому поводу и без. Если я потею от бега, то она – от ходьбы. Стоило ей пошевельнуть пальцем, как у неё под мышкой выступал пот. Естественно, что она потела и во время ебли, и тогда это было возбуждающе. Она сидела на мне, даже не двигалась и просто жужжала вибратором, а между грудей у неё начинали расти капельки пота. Ну а если ей действительно приходилось пошевелить бёдрами, то она буквально обливалась потом. Держа руки на её бёдрах, я чувствовал, как пот стекал на мои пальцы, капли стремились вниз по её животу, затекали в пупок и орошали лобок.

В остальных же случаях её безмерное потение было противно. Она подшивала к каждому платью подмышники и не переносила любое проявление жары – лицо и тело становились жидкими. А пот её был жирным.

Наверно, потому она больше всего любила заниматься любовью под душем, чтобы пот сразу смывался. Карен наклонялась, левой рукой она оттягивала ягодицу, чтобы мне открылась пизда, а правую она устремляла к клитору. Ей больше всего нравилось, чтобы я двигался как можно быстрее, и тогда она сразу кончала. Я же ненавидел душевую любовь. Во-первых, потому что вода вымывает смазку и приходиться смачивать слюной член несколько раз, ведь и слюна смывается водой, и надо выкручиваться, чтобы уклониться от струй. А во-вторых, я не люблю быстрое движение, во всяком случае в начале и в середине. В конце, любишь не любишь, а скорость овладевает тобой. Но с самого начала впадать в торопливость как-то несподручно и, я бы сказал, бестактно.

Я вспоминаю теперь многозначительные мелочи, на которые я старался не обращать внимания. Ведь когда я послал ей розы после нашей первой встречи, она не позвонила тотчас поблагодарить меня, как, естественно, сделала бы любая баба из вежливости, не говоря уже – из расположения. Мне пришлось самому позвонить ей через два дня и спросить, получила ли она розы. Только тогда она меня сдержанно поблагодарила. И это должно было меня сразу насторожить. Я, конечно, обратил на это внимание, но потом, окрылённый пиздой, летел «поверх барьеров».

Ну да пора отстраниться от навязчивых идей.

Вот ты писал мне про чувства к родине, вернее, к определённым клочкам земли, которые являются для тебя олицетворением родины. С последним я ещё могу согласиться – с клочками. Но ради них жертвовать своей жизнью? Генри Миллер хаял Америку в «Воздушно-кондиционированном кошмаре», но он всё-таки жил в Америке, а не уехал в Австралию или Англию. Я надеюсь быть более последовательным.

Вот тебе мои соображения по поводу моей родины, будь она…

В поисках родины я приехал в Америку, и чем дальше, тем меньше я ощущаю Советский Союзец своей родиной. Теперь, когда появилась возможность посетить Советскую Разиню, чем многие эмигранты радостно пользуются, во мне лишь растёт внутреннее сопротивление к этой поездке. У меня есть только два стимула для посещения стародавних мест – желание повидаться с тобой и пройтись по местам, где проходили мои детство и юность.

Сопротивление моему желанию посетить Союзец несравненно сильнее и основано на том, что я узнал реальную, а не плакатную суть СССР. Страна, которая именовала себя дворцом, оказалась грязным хлевом, обнесённым колючей проволокой. Красивые слова, которые меня заставляли затверживать с детства, оказались заведомой ложью. Образ жизни, который именовали самым гуманным, оказался образом жизни подлецов и преступников.

Поистине, «лицом к лицу лица не увидать – большое видится на расстоянии». А уж самая большая страна на Земле и подавно может быть увидена только на дальнем от неё расстоянии. И нет точки обзора лучше, чем с другой стороны Земли – из Америки.

Все эти годы время от времени я вижу по ночам один и тот же кошмарный сон: я приезжаю туристом в Ленинград и вдруг понимаю, что мне не дадут вернуться домой, в Америку, – и страх, который охватывает меня во сне, подобен страху смерти. К счастью, пробуждение обдаёт меня волной счастья от узнавания, что я здесь, у себя дома.

Я говорил со многими людьми, которые исходили тоской по России, но излечивались от неё в течение первых дней пребывания на родине и не могли дождаться дня возвращения в Америку. Россия с гласностью – как свинья в ермолке – диковинка, на которую любопытно посмотреть. Но жить в ней? Боже упаси.

Недолговечность тоски по родине после встречи с нею у собратьев по эмиграции заставила меня заключить, что тоска по родине – это тоска по чему-то иному, чем родина в обычном понимании. Но тогда возникает вопрос, а что же такое родина?

И я решил выяснить смысл этого слова без всякого расшаркивания с «перестройкой».

Чем фундаментальнее понятие, тем сложнее его определить, потому что для разных людей оно подразумевает разные значения.

Советский метод состоит в разработке единого для всех определения «родины», которое все должны принять, а если кто-то воспротивится, то того следует заклеймить позором и поставить на место, которое может оказаться и лагерем, и кладбищем.

Западный метод состоит в предложении нескольких вариантов определений и в предоставлении возможности каждому выбрать себе подходящий.

Я воспользуюсь западным методом, несмотря на то, что это нелегко для человека, взращённого на отравленной советской почве.

Слово «родина» по-русски звучит оглушительно громко, и грохот вменяет ему смысл, живо отражённый в советских песнях: «и где бы ты ни был, и что бы ни делал, у Родины вечно в долгу», а также – «жила бы Страна Родная – и нету других забот».

В академическом словаре русского языка даётся такое определение родины: «страна, в которой человек родился и гражданином которой он является».

Советская идеология пристегнула к родине условие гражданства, так что если следовать этому определению, то все, кто сплюнули горечь советского гражданства, стали «безродными космополитами». И если у кого появляется тоска по родине, то, согласно тому же определению, это значит – он тоскует по советскому гражданству. Но отбросим это КГБэшное условие, и тогда останется приемлемая здравым смыслом формулировка: родина – это страна, в которой человек родился. Однако вполне ли это верно?

Если моей родиной является Союз Советских Социалистических Республик, то тогда моей родиной становятся Казахстан и Молдавия, Чечено-Ингушская АССР и Биробиджан. Так что если Советский Союз, упаси Бог, сделает когда-то из Америки свою провинцию, тогда я опять смогу пропеть: «Россия – родина моя».

Помнишь, когда мы ездили на Кавказ или в Прибалтику, разве мы чувствовали себя на родине? Нет, это были экзотические, но чужие места, в которые мы приезжали развлечься и из которых нас тянуло домой. Это были для нас псевдозарубежные поездки в иную языковую среду, в иной образ жизни.

Или жил себе человек у себя в деревне, а его отправили в ссылку за тыщу километров. Уж кажется, и язык там тот же, и власть та же, родная, советская, но разве место ссылки – это родина? Получается, что если страну считать родиной, то тогда на территории самой родины легко оказываешься на чужбине. Недаром же Пушкин высказался, что «…нам целый мир – чужбина, отечество нам – Царское Село».

Очевидно, что определение родины как страны, где ты родился, может быть, подходит для Люксембурга, но не для СССР.

В словаре Даля есть более нежное определение, хоть и тавтологичное: «родина – это родимая земля, чьё место рождения».

Но всегда ли можно назвать родиной место рождения? Часто ребёнка в младенчестве перевозят в другой город, другую страну. Можно ли сказать, что родина человека Англия, если его перевезли из Англии в Советский Союз, когда ему было несколько месяцев, и там он жил всю свою жизнь?

Родина, скорее всего, это место, где прошло твоё детство, которое может и совпасть с местом твоего рождения. Факт рождения в некоем месте не делает это место твоей родиной. В зависимости от оседлого или кочевого образа жизни, родиной, местами твоего детства могут быть многие города в различных странах или эти места могут исчерпываться одной деревенской улицей. Для меня родина – это несколько районов Ленинграда.

Советское определение «родина – это страна, в которой человек родился» как бы говорит: мне дела нет, какой город или деревню ты считаешь для себя родиной, – главное, чтобы они были в пределах государственной границы СССР. А чтобы не было путаницы, ввели прописку, и государственное отношение к родине исчерпывается советским кредо: «родина – это там, где ты прописан».

Но правильно ли называть родиной город, улицу, дом? А что, если городок, где ты родился и жил всю жизнь, затопили под водохранилище? Значит ли это, что ты лишился родины? Нет, ты всегда будешь носить её в памяти. И она будет с тобой до тех пор, пока ты жив. Из этого хочется вывести ещё одно определение родины. Родина – это память о местах, где проходило твоё детство. Места эти могут уже давно не существовать или ты от этих мест находишься далеко, но родину ты всегда носишь с собой.

Если родина не обязательно является материальным объектом, а может быть памятью об уже несуществующем, то чего нам недостаёт, по чему мы тоскуем, когда оказываемся на чужбине? Мы тоскуем по языковому общению, по друзьям и родственникам, по чувствам и обстановке детства и юности, по местности, в которой мы жили молодыми.

Наблюдается закономерность, что чем менее успехов и удач приходится на твою долю в стране эмиграции, тем сильнее тоска по родине, тем сильнее хочешь спрятаться в прошлое, в детство, полное беззаботности и необъятного будущего. Эмигранты тянутся на родину, не когда родине плохо, а когда плохо им.

Мы, эмигранты, стараемся восполнить и, по возможности, с лихвой то, чего нам не хватало в СССР. Мы стараемся стать богаче, свободнее, эрудированнее. Большинству это удаётся. Но нам не удастся стать моложе. А не является ли тоска по родине тоской по детству и юности?

Известно также, что память наша не объективна, а избирательна. Память влюблена в прошлое, и поэтому в нём наиболее отчётливо ей видится прекрасное. Тоскуя по родине, мы не тоскуем по голоду, унижению, притеснению, даже если они и были частью нашей родины. Добросердечие памяти доходит подчас и до того, что многие эмигранты тоскуют по сильной власти, которая представляется желанной издали, но из-за которой мы, в конечном счёте, эмигрировали.

Предположим, что все твои родственники и близкие друзья эмигрировали вместе с тобой, а дом и улица, где ты жил, разрушены и на их месте громоздятся новостройки, что тогда остаётся от родины? О чём мы продолжаем грустить? И тут становится уместно сказать, что родина – это нечто большее, чем дом или улица, где ты родился, это культура, образ жизни, язык, история.

Но разве мы лишены их в эмиграции?

Я, к примеру, только за рубежом России узнал её истинную, а не подтасованную историю, то есть ощущение и понимание русской истории пришло ко мне не на родине, а в Америке.

В Америке, а не в России я познакомился с той значительной частью русской литературы и философии, которая на родине подавлялась и уничтожалась.

Только вне России я до конца понял истинную цену советскому образу жизни, который можно назвать лишь прообразом жизни. Америка позволила мне увидеть советскую жизнь в сравнении, со стороны, и тем самым проникнуть в суть советской ментальности.

Только вне голодной России мне удалось вкусить прелесть русской кухни и «кухонные прелести» других прозябающих в СССР национальностей. Я увидел американские гастрономы вместо советских «кастрономов». Это значит, что Америка открыла мне существенную пищевую часть культуры родины. В нынешние времена если в России встречают хлебом-солью, то это вовсе не из-за гостеприимства, а потому что больше нечем.

Та прекрасная часть русской культуры, включающая музыку и литературу, живопись и балет, славно существует вне России, на Западе, и тосковать по ней не приходится, а повсеместная ложь, подлость и дикарство, которые составляют другую часть русской «культуры», – это та часть родины, к которой я не испытываю ни любви, ни привязанности и от которой я стараюсь изо всех сил сторониться как в себе самом, так и в своих соотечественниках.

Из всего этого можно сделать важный вывод, что истинная русская культура вовсе не обязательно должна селиться и жить в пределах СССР, или, иными словами, то, что ощущается людьми как родина, существует вне зависимости от территории. И если какой-либо эмигрант заявляет, что ему, мол, недостаёт в Америке русской культуры, то я знаю, по какой её части он соскучился.

Но только ли русская культура является составляющей моей родины? Моя жизнь в Ленинграде во многом связана не с русской культурой, а с западной. В детстве меня потряс не «Чук и Гек», а «Багдадский вор» и «Тарзан». Не «Калинка-малинка», а песни «Beaties» и «Rolling Stones» стали для меня частью родины. Не кинофильм «Оптимистическая трагедия», а «Серенада Солнечной долины» и «Безумный, безумный, безумный мир» вызывают во мне яркие воспоминания о юности. Всё это говорит лишь о том, что, приехав в Америку, я оказался не на чужбине, а на родине.

Единственное неотъемлемое, что остаётся от родины, – это язык. По языку существует постоянная тоска, но если вновь представить, что с тобой выезжают все твои родственники и близкие друзья, то и родина забирается с собой.

После того как оказывается, что всё, что пытаются именовать родиной, не вмещается в государственные границы, стараешься найти нечто, присущее исключительно тем местам, где ты провёл детство и юность. Что же делает эти места неповторимыми?

Я думаю, что сами места особой роли не играют, а их делают особенными ощущения и чувства, обострённые юностью, которые ты испытал и которые отбрасывают отсвет на всё, в окружении чего они цвели.

Советский же подход к неповторимости родины напирает на «предметную» уникальность. Вечно ущербный, а потому всегда с болезненным чувством мнимого превосходства, СССР усердно выдумывал свою неповторимость, которая должна была приковать души советских граждан к «стране развитого социализма».

Чем больше изолирован народ от народов других стран, тем легче его настроить против других народов, тем глубже он погружается в иллюзию незаменимости родины при помощи разжигания патриотизма. Что же касается изоляции, то советский народ до недавнего времени достигал в этом поистине мирового превосходства.

Патриотизм, любовь к родине особенно обостряются во время войны, недаром Советская власть всегда заклинала свой народ, что идёт идеологическая война с капитализмом, рассчитывая таким образом поддерживать накал патриотизма. Уместно будет вспомнить, что Ленин в своё время делал всё, чтобы его родина проиграла войну Германии во имя лучшей жизни для народа, то есть он похерил патриотизм во имя коммунизма. Так что коммунистическому правительству приходится решать, держать ли свой народ на жвачке патриотизма или позволить ему пастись свободнее, разрешив мычать и расширив рацион информационного питания.

Русский патриотизм обязан своим патологическим ростом не доброму чувству к родине, а ненавистью к другим народам, которая насаждается тоталитарным правительством. Осуществляется это с помощью подавления желания и ограничений возможности объективно сравнить свою страну с другими странами.

Для создания иллюзии незаменимости России придумывают необыкновенные свойства, якобы присущие ей одной. Например, бедную берёзку в СССР обзывают русской и делают уникальным символом страны, будто она – утконос, живущий только в Австралии, тогда как берёзами пруд пруди в других странах.

Неповторимые «необъятные просторы родины» действительно неповторимы своей нищетой и убожеством и не идут ни в какое сравнение с просторами Северной Америки.

Другая «уникальность», в которой до недавнего времени старались убедить советских жителей, это то, что Лебедев-Кумач другой такой страны не знает, «где так вольно дышит человек». Но теперь даже у вас понимают, что это не поэтическая гипербола, а просто ложь.

Мы также теперь знаем, что радио изобрёл вовсе не Попов, а Маркони, электрическую лампочку не Яблочков, а Эдисон. Советская уникальность состоит в «подражании с грехом пополам для перенесения к себе без разбора и вкуса всего, что изобретено в других странах», цитируя по-прежнему злободневного маркиза де Кюстина.

В одном Россия действительно уникальна – это в том, что она является родиной самого кровожадного строя в истории человечества. Здесь СССР побил все рекорды и теперь достойно занимает последнее место.

Обязательным смыслом советского определения родины является утверждение, что без родины человек жить не может. На это я скажу: смотря без какой родины. Россия – это такая родина, что многим удалось выжить только потому, что они бежали из неё, а тех, кто остался в ней, она погубила в лагерях. Для компартии родина означает готовность умереть за её дело, а для народа родина – это повсеместные очереди. Таким образом, через обозначение разных вещей одним и тем же словом достигается вожделенное «единение партии и народа».

Однако зная, что только привязанность к «объектам» родины не будет достаточно надёжным закрепощением граждан в месте проживания, Советская власть начинает спекулировать на самых сокровенных чувствах человека – на любви к родителям, называя родину матерью и отчизной.

Навязываясь в матери и даже пытаясь заменить собою мать, давая понять, что любовь к родине важнее любви к своим родителям, Советская Россия шантажирует человека, взяв заложником его любовь к матери и отцу и заставляя его отдавать свою жизнь за благосостояние членов правительства.

Самое важное в определении для себя, что такое родина, – это порвать порочную, ложную и подлую ассоциацию родины с матерью.

Те люди, которые поддаются на нажим государства и отождествляют её с матерью, расплачиваются в лучшем случае разочарованием, а часто и жизнью.

Есть ли что более кощунственное по отношению к матери, чем называть её именем антураж, на фоне которого твоя настоящая мать дала тебе жизнь. Да, привычка к этому антуражу врезается в твою память, но только потому, что это есть первое, что предстало перед твоими глазами в этой жизни.

Если уж кое-кому непременно хочется сравнивать родину с матерью, то уж тогда извольте продолжать это сравнение до конца и подумать о матери, которая истязает и убивает своих детей. Такую мать не только лишают материнских прав, но предают суду и подвергают наказанию вплоть до высшей меры, по тем же советским законам. Она не перестаёт от этого быть матерью, но называть её так не поворачивается язык, и ты радостно называешь этим словом приёмную мать, которая любит и заботится о тебе как о родном.

Если уж людям во что бы то ни стало требуется заниматься антропоморфизмом, то есть делать человека мерой всех вещей, и уподоблять свои чувства к родине чувствам, которые возникают между людьми, то тогда более точным будет сравнение родины с любовью к женщине.

Родина – это женщина, которую ты чувствуешь родной. Место, где ты вырос, – это твоя первая женщина, ты её никогда не забудешь, но это не значит, что ты проведёшь с ней всю свою жизнь. Если тебя оградят от других стран – других женщин, то ты останешься с этой, первой женщиной и будешь звать её родиной. Вовсе не обязательно, что ты её будешь любить, но ты с ней свыкнешься и не сможешь представить себе жизни без неё. Но если тебе откроется возможность путешествовать, ты поймёшь, что твоя женщина вовсе не самая красивая и уж подавно не самая справедливая и добрая. И ты почувствуешь, что ты можешь влюбиться в поистине прекрасную женщину и жить с ней счастливой, неведомой доселе жизнью, с женщиной, которая не требует любви к себе, а любит сама.

Конечно, встречаются и однолюбы, но большей частью это однолюбы вынужденные.

Россия для меня как женщина, которая омерзительна мне своей психологией, но без которой я не могу и которую я должен ебать.

Из этой аналогии просится вывод, что родина не единственна, а их может быть несколько. И тогда можно определить родину как место проживания, образ жизни и людское окружение, которые ты полюбил.

Вскоре придёт время, когда исследования космического пространства зайдут так далеко, что масштабы определения родины изменятся. Вспоминаю строчки из моего юношеского стихотворения:

 
Вопрос о родине я не замял —
наша родина – Земля.
Если в космос полетим —
вот где космополитизм.
 

А пока я нашёл для себя и определение родины, и саму родину, которой я называю место, где чувствуешь себя дома.

Маркиз де Кюстин в своих «Записках о России» раз и навсегда высказался о ней, да так точно, что по сей день его держат в России под спудом. И по этой же причине я цитирую: «Всякое неодобрение им представляется изменой; всякую суровую истину они обзывают ложью…»

Так вот, я не люблю Россию. Более того, она вызывает у меня омерзение. Почему-то подразумевается, что если я в ней родился, то я не только должен почитать это за великое счастье, но и что я ещё обязан автоматически воспылать к ней пожизненной любовью. Но у меня не возникло даже требуемой благодарности к родине, я не могу быть благодарен неодушевленному скоплению предметов, именуемому громкими словами. Я могу лишь мечтать о мести властителям, которые свалили эти предметы в бессмысленные кучи, среди которых пьяно блуждает голодный и озверелый народ.

Мстительность – чувство столь же правомерное и естественное, как и благодарность. Ненависть по своей сути – это обратная сторона благодарности. Если благодарность стремится поделиться радостью, то мстительность желает поделиться страданиями, которые ты испытал, с теми, кто их тебе принёс. А презрение – это лишь слабосильная месть.