Текст книги "Одержимые войной. Доля"
Автор книги: Михаил Журавлев
Жанр: Книги о войне, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 21 (всего у книги 54 страниц)
Саид кивнул.
– У тех, кто страдает непроизвольным словоизвержением, да ещё в рифмованной форме, наблюдаются интересные особенности в деятельности правого полушария головного мозга. Забавно, но точно те же, только более гипертрофированные наблюдались у Ленина, Сталина, Мао Цзе Ддуна и Че Геварры. Кстати, трое из них писали стихи, а четвертый оставил абсолютно безумное количество прозы и по профессии был, как он сам себя охарактеризовал, журналистом. Так что, в принципе, сами по себе поэты ни при чём, но именно склонность к поэзии – симптом, на основании которого можно делать определенные выводы. Я понятно говорю?
– Да. Так чем, вы говорите, мы будем заниматься?
– Нет, Дима, вы определённо молодец! – ещё раз похвалил Беллерман, – Выслушать такое – и сохранить хладнокровие… Согласитесь, не всякий в вашем положении способен на это! Да. Так вот, задачи у вас, Саид Калыкович, и вас, Дмитрий Палыч, несколько разнятся. Вы, Баширов, как идеолог партии будете непосредственно заниматься придурками, которых НДПР, как вы решили назваться, вовлекает в свои ряды и в ряды сочувствующих. Для них надо разрабатывать привлекательные тексты, находить притягательные лица. Надо точно знать свой электорат и умело его обрабатывать. Общий психологический портрет я вам дал. Исходите из того, что это люди, в чём-то похожие на вас с Дмитрием Павловичем. Особенностями биографии, деталями характера, внешности. Быть может, подобным вашему смешением наций и рас в одном флаконе. Словом, диагнозом. Анализируйте себя, свои ощущения, прислушивайтесь к внутреннему голосу, моим советам, и не ошибётесь. Люди выбирают не тех, кто лучше, а тех, кто им ближе. Обращайте внимание, как я уже говорил, на тюрьмы и колонии. Конкретно – на насильников, меланхолических воров, «опущенных», содержателей притонов, проституток, особенно, привлекавшихся за растление малолетних, на феминисток, эти обычно очень заметно выделяются в колонии и легко инфильтруются. Разумеется, в общем числе ваших сторонников вся эта публика не превысит пятнадцати процентов, но это ваш золотой запас, потому что эти пятнадцать, если увидят в вас своих лидеров, будут за вас глотки грызть на любых выборах и агитировать надёжнее любой рекламной фирмы. Пусть вас, Саид, не смущает, что будут говорить, вас де поддерживают маргиналы, что быть в вашей партии ниже достоинства любого порядочного человека. Это всё абсолютная чушь! Просто у тех, кто будет так говорить, другая сексуальная ориентация, другие вредные привычки, и они выбрали себе других лидеров. Возможно, употребляющих героин или разгуливающих нагишом перед телекамерами. О вкусах не спорят, не так ли? – Беллерман просиял и обратился к Локтеву, не дожидаясь ответа Саида. – Что же до ваших задач, то вам, прежде всего, надо отдохнуть. Мы с вами говорили уже. Помните? Несколько месяцев назад. И вы обещали в августе съездить в санаторий. Путёвку для вас я приготовил. Послезавтра, 22-го отъезд… Нет, нет! Дима! Не возражайте. Это нужно не только вам, но и, прежде всего, для дела! Ваша задача – быть лицом партии. А оно у вас усталое. Народ любит красивых героев, даже если они подлецы. Красота хотя и бывает разной, почти никогда не бывает нездоровой. Я понятно говорю?
– Во-первых, я же недавно… Да и всё-таки хотел бы услышать, что за задачи у меня? – угрюмо промолвил председатель.
– По прибытии с отдыха займётесь организацией нескольких шоу-проектов, на которых будете блистать своим посвежевшим лицом и привлекать экзальтированных дамочек на сторону своей партии.
– Что ещё за шоу-проекты?
– Мы продолжим по стране конкурсы двойников. Это будет красивая и весёлая акция. Никто не проводил подобного, потому что ни у кого нет соответствующего материала. У меня есть. И на такой акции вы сразу заработаете столько очков, что остальные отдыхают.
Локтев покачал головой.
Рассказ Беллермана о предках оставил неприятный осадок. Конечно, ничего такого, чего Локтев не знал бы в общих чертах, профессор не рассказал. Так, некоторые детали. Но самый факт, что постороннему известны такие нелицеприятные детали семейной истории, напрягал. Локтев не любил, когда чужие касались этих тем. Много лет назад у него была подруга, которая влезла во всё это. С самыми благими намерениями: ей казалось, оттого, что она выведает подробности семейной истории парня, с которым гуляет, они быстрее определятся, связывать ли друг с другом жизнь более прочными узами или нет. Локтев никогда не горел особым желанием обзавестись семьей и не разделял ни намерений, ни методов девушки. Они скоро расстались. Но расставание было со скандалом, грубым, ибо подруга успела проникнуть довольно глубоко в семейные тайны. Как это ей удалось, Дима сам удивлялся впоследствии. С его бабушкой вроде не общалась. Не в архивы же лазила? Но факт: девушка оказалась излишне осведомленной, и разрыв с нею был для молодого человека болезненным. С тех пор он поклялся себе не подпускать «ни одну юбку» ближе, чем на расстояние вытянутой руки. И, надо сказать, прекрасно обходился. Не будучи аскетом, Локтев предпочитал случайные связи близкому знакомству. Он легко расставался с девушками, а со временем у него стало так катастрофически недоставать времени, что иного способа общения с женским полом он для себя и не представлял. Теперь вот оказалось, приглашённый им же в фонд четыре года назад для психологических консультаций профессор владеет подноготной и его, и его сподвижников. Как получилось, что этого душеведа он, всегда такой осторожный, подпустил столь близко? И кто кем руководит?
Словно отвечая на внутренний монолог Дмитрия Павловича, Беллерман произнес:
– Дмитрий Павлович, абсолютно нет поводов для беспокойства! Мы трое взрослых мужчин, у которых давно нет секретов друг от друга. И если я позволил себе озвучить то, о чем вы по большей части молчали, то только потому, что теперь мы вступили в новую историческую полосу.
– Вы имеете в виду ГКЧП?
Беллерман усмехнулся:
– А вы посмотрите на лица Янаева и компании. Разве это не мой контингент? Я имею в виду психиатрию в её, так сказать, чистом виде. Впрочем, как и физиономии Горбачёва и Ельцина. Один сверкает дьяволовой печатью на лысине и корчит из себя интеллигента, сочиняя новые слова, как некоторые поэты. Другой попадает в нелепые истории, а потом разыгрывает из себя героя, и, что характерно, сам верит в то, что сочиняет. Прямо как классический, из учебников, пример белой горячки. Не отсюда ли такой лихорадочный блеск в ничего не видящих глазах? Разве это тоже не «наш человек»? Но это всё только полбеды, друзья мои. Абсолютно все, кто окружают этих шизофреников, также верят в свои роли и исполняют их истово, с усердием. Куда там Станиславскому! А миллионы видящих это не способны самостоятельно проанализировать увиденное. Эффект двадцать пятого кадра! Они видят не то, что на самом деле, а тот самый «месседж», что им посылают технологи. Ельцин стал былинным героем до того, как взобрался на танк. Сначала возник внушенный образ Ильи Муромца, а через долю секунды в раму этого образа вставили лицо Бориса Николаевича. Главное было – рассчитать скорость подстановки. Только и всего! Я понятно говорю?.. А эти трехцветные лоскутки, которыми увешали все стены! Это же ретрансляторы!
– Что?! – в один голос воскликнули Локтев и Долин.
– Ре-транс-ля-то-ры, – с расстановкой повторил Беллерман, – наподобие игрушек в руках гипнотизеров высокого класса. Один с блестящей спицей в руке, другой со свечкой, третий с мерцающей лампочкой. Принцип действия элементарный. Нужно яркое пятно, желательно, мерцающее или бликующее, оно отвлекает на себя внимание, парализуя волю и подавляя способность к аналитическому мышлению. Особенно пока оно внове. Испытуемый таращится на это пятно, а оператор, тем временем, наговаривает ему тексты, которые он как бы и не совсем слышит, отвлекаемый мерцанием яркого пятна. На самом деле, слова западают ему в душу гораздо глубже, чем обычно, проникая сразу в подсознание. Это – как эффект 25-го кадра. Всё это приёмы, которыми и вам, Дмитрий Павлович, и вам, Саид Калыкович, необходимо овладеть. И как можно в более сжатые сроки! Чтобы управлять человеческими массами, нужно лишить их возможности самостоятельно мыслить. Для этого необходимо выдать им как можно больше ярких предметов и красивых слов, а потом ритмически повторять. Как заклинания. Как светомузыка на дискотеке. Как пляски шаманов в первобытных племенах. Одного человека погрузить в транс задача нехитрая. Погрузить большие скопления людей, человеческие сообщества – гораздо важнее и, как оказывается на самом деле, гораздо проще. Измененное сознание – штука заразная. Она охватывает толпу подобно вирусной эпидемии. Люди взаимно индуцируются и становятся легко управляемыми. Вот почему для всякого высокоорганизованного общества важны массовые мероприятия при большом скоплении людей. Возьмите факельные шествия Третьего рейха, наши первомайские демонстрации, парады в Китае, футбольные матчи в любой точке мира.
– Вы хотите сказать, что Третий рейх был высокоорганизованным обществом? – холодно переспросил Локтев.
– А как же! Система работала почти без сбоев. За короткий отрезок времени подчинила себе полмира. Покончила с безработицей, с преступностью, с наркоманией. В частности, фактически изжила половые извращения. Методы? Да, методы жестковаты. Как в Древнем Риме или империи Македонского. Там, если помните, практиковалась тотальная выбраковка неполноценных и тотальная же «школа гомосексуализма» для подрастающего мужского поколения. В Риме неполноценных направляли в гладиаторы – в качестве «мяса». А Македонский и его племя выбракованных умерщвляли в младенчестве. Главное: в евгенике не до сантиментов. Цель превыше средств!
– Что такое «евгеника»? – переспросил Саид.
– Наука об улучшения породы. Мы ведь с вами занимаемся политикой. У политика нет понятий «нравственно», «безнравственно». Политика оперирует категориями силы, исследует их, как, например, теоретическая механика, и применяет сообразно текущей задачи власти. У политика всего три задачи. Пока он не у власти, добиться наибольшего влияния в обществе. Когда общество привело его во власть, построить наиболее эффективную систему управления, держащую в повиновении и страхе это самое общество. Наконец, когда общество начинает сопротивляться управлению, – а это рано или поздно случается, – так подготовить взрыв, чтоб он стал управляемым. То есть, вырастить преемника и предъявить обществу. Николай II вырастил Керенского с Лениным…
– Ничего себе, преемнички! – усмехнулся Долин, – взяли и грохнули отца-благодетеля.
– Бывает и такое, – горько покачал головой профессор, – Романов был весьма недалеким человеком и плохо разбирался в политике.
– Сталин тоже плохо разбирался в политике?
– А кто сказал, что он не создал преемника? Великий вождь создал систему, главные звенья успешно функционируют до сих пор и ещё десятки лет будут функционировать при любой смене вывесок. Кроме того, разве Брежнев, Суслов, Андропов отчасти, или, например, Подгорный не его преемники? Именно Подгорный привёл на Апрельском Пленуме ко власти Горбачёва, тот стал сдавать всех сталинистов и разрушать систему. Управляемый взрыв. Общество начало сопротивляться. Удерживать его прежними методами невозможно. Было решено подновить вывески, заменить часть лозунгов, подобрать новые фигуры. Над этим работали спецы. На наших глазах эпоха Горбачёва завершается, время очередной смены вывесок. Не всё идёт гладко. Мешают и внешние факторы, Рейган и Буш, например. У американцев свои интересы, свои задачи. До нас и наших задач и целей им дела нет. Кроме того, в Америке слишком мощно представлены еврейские и армянские лобби, раздирающие саму Америку на противоречивые группировки, из-за столкновения которых между собой её политика в целом иногда представляется более чем странной. Но есть сила, которая удерживает и Америку от сползания в бесконечное противостояние между этими группировками. И эта сила глобальна. И она, чем дальше, тем больше начинает определять цели всех иных группировок в этом мире. Если, сообразуясь с «правами игрока» и текущей целесообразностью, вы будете играть по правилам, рано или поздно вы также встроитесь в систему отношений с этой глобальной силой. Но пока не об этом речь. Есть другие обстоятельства, но при всех прочих, игра идёт в рамках сценария, и взрыв вполне управляем. Я понятно говорю?
– Да, Владислав Янович, – ответил Локтев и заметил: – Это, безусловно, очень интересно. Но мне пока не вполне ясна роль, точнее говоря, место нашей будущей организации во всём этом процессе. Ведь не можете же вы предполагать, что в текущем раскладе сил, как вы их называете, наша партия сможет существенно влиять на ход политической истории страны!
– Спорно. Мне импонирует взвешенность ваших оценок, но согласиться не могу. Скажите, до вчерашнего утра кто-нибудь мог всерьёз относиться к Янаеву как к исторической фигуре? Скромный комсомольский вожачёк, партийный функционер средней руки, назначенный одним из помощников президента с неким надуманным номенклатурным названием должности. Он вообще никогда не был фигурой. Но в одночасье стал историческим лицом, и поверьте, роль его в истории останется огромной. Историки только спустя годы смогут вполне оценить, что он совершил. Разумеется, не сам. Ему помогли. Подсказали. Можно выразиться даже так, его назначили на эту роль. Но сути дела это не меняет. Несколько часов, и он – в истории. До октября 17-го кто-нибудь всерьёз говорил о большевиках? Уверяю вас, нет. Одна из сотен партий, копошившихся в предреволюционной России, и если бы не тактические союзы с меньшевиками да эсерами, через полвека о них помнили бы только историки, копающиеся в древностях. Но Ленин был настоящим политиком. Абсолютно безнравственным и хитрым. Точно выбирал, на кого ставить в тот или иной момент, и в выборе союзников практически не ошибался. Как, впрочем, и Сталин. Но у Сталина вообще не было пристрастия подбирать сколько-нибудь явных союзников. Он просто манипулировал людьми, часто сталкивая их между собой. И оставался в выигрыше.
– Вы считаете нас такими же? Безнравственными и хитрыми? – голос Локтева слегка дрогнул, профессор воткнул в него пронизывающий взгляд и долго неотрывно смотрел в упор. Тот не шелохнулся и не отвёл глаз. Беллерман, наконец, усмехнулся и ответил:
– Время покажет.
Глава 14. Празднество безумия
Так уж повелось, что привыкший к размеренному ритму жизни человек может серьёзно заболеть, если в этом ритме что-то разладилось. Порой бывает достаточно одного сбоя, чтобы вся хрупкая система под названием организм посыпалась, как карточный домик. В жизни Глеба Викторовича размеренность сложилась далеко не сразу. Но как только она сложилась, выйти за её рамки ему стало не просто тяжело, а невозможно.
Десятилетие кряду выходя в отпуск вдвоём с женой в одно и то же время года, он приучил свой организм к заведённому порядку. Поэтому когда, прожив без малого одиннадцать месяцев без жены, Бессонов не взял в урочный день отпуска, на следующий день ему пришлось брать больничный. Глеб Викторович счёл для себя невыносимым отдых без Нади, а младший сын Алексей, который обещал скрасить досуг отца на даче, мог получить свои две недели только в 20-х числах августа. Старший сразу после похорон матери уехал за границу, где второй год работал по контракту и где обзавёлся семьёй, похоже, собираясь обосноваться на чужбине. Отец не препятствовал его выбору, не преминув заметить только, что из всех душевных расстройств у русского человека самое страшное – ностальгия, так что пускай он не обрубает нити. Сын посмеялся в ответ и примолвил только: «Хорошо, где нас нет…». Странно сложились их отношения. В общем-то, хороший парень, надёжный помощник, не отказывающий в просьбах родителей, если возникала необходимость, вырос человеком не просто самостоятельным от них, а чужим. Поздно осознав это, Глеб Викторович и Надежда Михайловна не стали искать способов восстановить родственные связи, а переключились на младшего, к тому времени уже возмужавшего юношу, готовившегося пойти по стопам отца. Алексей почувствовал случившуюся перемену отношения к себе и тоже начал делать всё, чтоб отдалиться от родителей. Словно незримый дух противоречия диктовал молодому человеку поступать вопреки тому, чего от него ждут самые близкие люди. И неизвестно, как бы далеко зашло дело, если бы не смерть матери. Осознавший вдруг, что он, может быть, единственный, кто ещё держит резко постаревшего вдовца на этой земле, Алексей изменился к отцу. Меж ними установились тёплые, по-настоящему дружеские отношения. На Новый 1991 год сын подарил отцу щенка, очаровательного пятнистого далматинца, и с этого момента в глазах Бессонова-старшего вновь затеплилась жизнь.
Однако даже девятимесячный пёс, преданно провожающий хозяина на работу и радостным тявканьем встречающий на пороге, одаряющий его всей полнотой своей собачьей ласки и энергии, не смог поднять в начале августа Бессонова на дачу без родного человека рядом. Он стал дожидаться отпуска сына, отложив свой, и через день слёг с простудой. С огромным трудом выгуляв далматинца утром, еле живой вернулся Глеб Викторович домой, вызвал врача, и когда тот констатировал заболевание и открыл больничный лист, Бессонов усмехнулся:
– Знаете, коллега, за десять лет я ни разу не то, чтобы больничного не брал – даже не болел.
Не отрываясь от писанины, врач пробормотал в ответ:
– Отдыхать тоже надо уметь, – потом протянул лежащему на диване больному рецепты, больничный лист и произнёс, удостоив яростно виляющего хвостом пса восхищённым взглядом:
– На самом деле, коллега, у вас в доме есть самый лучший лекарь. Этот поднимет на ноги быстрее и надёжнее любых пилюль. Главное, не раскисать. Ну, всего доброго, выздоравливайте, – и поднялся с места.
Когда за ним захлопнулась дверь, Глеб Викторович сказал своему пятнистому другу, уставившему морду и жарко дышащему прямо ему в лицо:
– Ну что, вислоухий, поднимешь старика на ноги?
Далматинец, точно поняв смысл вопроса, вскочил на задние лапы, передние положил на хозяина и принялся вылизывать его лицо, шею, руки. Бессонов слабо уворачивался, трепал пса за ухо, отодвигая морду, потом сказал:
– Ладно-ладно! Хорош! – и попытался встать. Голова кружилась, но перемещаться по квартире он всё же мог. – Попробую не раскисать, как доктор прописал…
Однако окончательно поправился он только через неделю. Посетил поликлинику, чтобы закрыть больничный, и это посещение едва не выбило его из колеи. Он, конечно, знал, что поликлиники и больницы, тем более, специализированные, это совершенно две разных медицины. Но представить себе то, что в них работают столь разные по духу и крою люди, Глеб Викторович, второй раз в своей жизни обращавшийся к врачам по поводу своих хворей, не мог. Поликлиническое учреждение показалось присутственным местом, в точности соответствующим описаниям Гоголя. За своими столами в белых халатах, точно в вицмундирах, восседают безликие столоначальники, а утомлённые конвейером приёма посетителей участковые – сплошь подобны Акакию Акакиевичу. Разве что вместо новенькой дешёвой шинелишки – такой же белый халат, отличающийся от «вицмундиров» из регистратуры простеньким кроем, а также застиранным жёлтым пятном неизвестного происхождения на кармане. Этого Акакия Акакиевича невозможно было заставить обратить внимание на человека перед ним. Его интересовали только бумажки. На дежурный вопрос: «Жалобы есть?» – он не слушал ответа, непрерывно строча мелким почерком невесть кому нужные каракули. Препротивная жабообразная дама из регистратуры, в сравнении с этим маленьким человечком в грязном халатике, была сама галантность. Не говоря уже о суетливо снующих по коридорам, до отказа набитым ожидающими своей очереди пациентами, медсестёр с пачками макулатуры под мышкой, врачей-специалистов, зачем-то деловито перемещающихся из кабинета в кабинет, пенсионерок-санитарок, поминутно протирающих видавшей виды шваброй кафельный пол, на котором от каждого посетителя, несмотря на сменную обувь, оставался более или менее заметный след. Вдобавок ко всему, огромное количество времени, бесцельно убитого на томительное ожидание в очереди!
Если бы не друг-далматинец, одним видом своей радостно разинутой пасти с розовым языком набекрень способный вызвать улыбку в самые грустные минуты, настроение Глеба Викторовича вряд ли бы поправилось до выхода на работу. Пёс, смешно потягиваясь, зевая и чихая одновременно, всем своим видом сигналил хозяину: «Жизнь прекрасна! Я твой друг! Со мной тебе никогда не будет скучно! Гони прочь плохие мысли, и пойдём гулять!».
– Да, наверное, ты прав, – молвил хозяин, взял поводок, и они вышли на прогулку.
Во дворе они столкнулись с Алексеем. Пёс наградил Бессонова-младшего лаем, изображающим нелепую попытку молодой собаки сделать вид, что она тоже умеет нести настоящую службу. Сын поздоровался с отцом за руку, цыкнув на пса, отчего тот немедленно присмирел и уселся у ног хозяина с таким видом, что, мол, ничего и не было.
– У меня отпуск с девятнадцатого. Неделей раньше дали, – сообщил сын.
– Так осталось-то… всего ничего! – воскликнул Глеб Викторович.
– Вот и я о том же, – радостно подхватил Алексей. – Пап, может, тебе не выходить на работу? Ну что ты там будешь делать три дня, чтобы потом на месяц – в отпуск снова?
– Ну, как же, сынок! – возразил Глеб Викторович. – Всё равно мне нужно появиться, и отпуск оформить как следует, и заявление заново написать. Ну, возьму потом за свой счёт, если что.
– Если что? Впрочем, как знаешь. А то я мог бы твоё заявление сам закинуть… Да и вообще… Ты, я так понимаю, уже выписался? – Отец кивнул. – Зря! Жалко, я раньше не сказал. Был бы ещё на больничном. И сразу отпуск!
– Шалопай ты, Лёшка! – незлобиво заметил отец. – Вот и мама всегда говорила… – Глеб Викторович запнулся, на лицо набежала тень. Скоро год, как нет рядом Нади, с которой прожито больше четверти века. Пёс вдруг заскулил, вытягивая морду к хозяину, учуяв нахлынувшие на него чувства, и Алексей воскликнул:
– Это ж надо! Нет, пап, ты посмотри на него! Вот собака! Ты ещё подумать о чём-нибудь не успел, а он уже все твои мысли читает!
– Молодец! Молодец! – наклонившись, ласково потрепал далматинца по шее Глеб Викторович и обратился к сыну, выпрямляясь:
– Пойдём, немного пройдёмся. По дороге всё обсудим.
– Пошли, – согласился Алексей, и они направились вглубь двора.
Потом Бессонов-старший спустил пса с поводка, тот радостно понёсся вперёд, затем назад, вправо и влево, нарезая замысловатые фигуры вокруг беседующих отца и сына, поминутно останавливаясь, чтобы бросить на них полный собачьего понимания жизни взгляд, осведомляющийся, всё ли в порядке, можно ли дальше носиться. С улыбкой наблюдая за ним, Бессоновы неторопливо шли по дорожке и обсуждали, как же лучше поступить с отпуском. Пока дошли до скамейки под рослым старым дубом, пришли к общему мнению, что поступить следует так, как советует сын. То есть, продлить больничный до выхода в отпуск. Потом заехать за отпускными, и – сразу на дачу.
– Правда, – с кислой физиономией добавил после Глеб Викторович, – мне опять придётся иметь дело с поликлиникой.
– Ну, уж это просто глупо! Сам эскулап, а поликлиники боишься!
– Да не боюсь, а противно. Знаешь, сколько сегодня времени и нервов съела?
– Догадываюсь, не на Луне живу. Отнесись к этому как к неизбежности. Погода, например. Ничего не поделать, а пережить придётся.
– Да чёрт с ним! – махнул рукой Глеб Викторович, на что тут же, громко тявкнув, к нему подскочил верный далматинец. – Не стоит переживаний. Главное решили!
– Вот это правильно, – похвалил Алексей и метнул подальше валявшуюся под ногами палочку. Пёс с радостью кинулся за нею и ещё с полчаса резвился, подбрасывая и ловя её в воздухе, пиная её лапой, как футболист, передающий точный пас левому полузащитнику, толкая её носом и отпрыгивая от неё, словно неодушевлённый предмет ни с того ни с сего вдруг начинал ему чем-то угрожать.
– Смотрю на него и удивляюсь, – произнёс Глеб Викторович, с улыбкой наблюдая за пируэтами своего любимого далматинца, – это ж сколько энергии в таком небольшом организме!
– Вот-вот, пап! Смотри – и давай как следует набирайся этой самой энергии. Жизнь, хотим мы того или нет, продолжается. Так ведь?
– Так! – вздохнул Бессонов-старший и подозвал пса. – Ну, хорош, пошли домой, – тот послушно подошёл к хозяину, вытянул шею, подставляясь под поводок, а Глеб Викторович, пристегнув карабин, обратился к сыну:
– Ты как, с нами или ещё пойдёшь куда? У тебя сегодня выходной или дежуришь?
– У меня выходной, но я хочу на футбол. Давно собирался. Сегодня как раз наши играют. Не составишь компанию?
– Ты ж знаешь, не ахти какой я болельщик. Иди, если решил, а мы с ним, – он погладил пятнистую шею пса, – дома посидим. Давай только после футбола не шляйся нигде, а домой. Хорошо?
– Обижаешь, пап! Я ж не придурок старшего школьного возраста! На будущий год вообще студентом стать собираюсь. Так что всё будет нормально.
– Домой-то зайдёшь или сразу поедешь?
– Поеду. Надо ещё билеты достать, да и к Славе Пекеру хочу успеть забежать. Может, его уговорю за компанию.
– Ну-ну! Иди. Пекеру привет, – сказал отец и зашагал к парадной. Слева, гордое собой, вышагивало пятнистое существо, присутствие которого рядом наполняло радостью и смыслом каждый миг бытия.
Дома Бессонова ждал телефонный звонок. Едва скинув уличную обувь и отстегнув пса, он услышал переливчатую трель, снял трубку и услышал голос Беллермана:
– Добрый день, Глеб Викторович. Как себя чувствуете?
– Спасибо, ещё не очень хорошо, – соврал Бессонов. Раз уж решил просидеть на больничном ещё недельку, значит, надо было так и говорить. В ответ прозвучало:
– Жаль, жаль. Ну что ж, придётся пока без вас решать.
– А что решать-то? – насторожился Бессонов.
– Ну, у нас подготовлены списки на выписку.
– Списки? – удивился Главврач. Выписка, тем более из такой клиники, дело персональное. Списки, да ещё во множественном числе, звучало вызывающе.
– Да, списки. Подопечные 13-го. Просто с вами как должностным лицом хотелось бы согласовать.
– Странно, – протянул Бессонов. – А разве…?
– Директива, уважаемый Глеб Викторович, директива, – перебил Беллерман, – Больные должны быть выписаны не позже завтрашнего утра. Вы меня понимаете?
– Откровенно говоря, не очень. Какая в таком деле, к чёрту, может быть директива?
– Обыкновенная. У вас своё начальство, у нас – своё.
– Так вы ждёте, что я сорвусь с больничного их согласовывать?
– Вы должностное лицо, – мягко повторил Беллерман, – ваш приказ необходим для того, чтоб мы могли принять новых шестнадцать больных.
– Если это списки, что я видел у Смирнова, я против выписки. Группа пациентов с синдромом раздвоенного сознания. У них и внутренняя ориентация на объект своего почитания, и внешнее сходство. Может быть скандал. Это ж не цирковое шоу! Они, конечно, в основном, малоопасны для общества. Но не для себя. А, выписав их этак, залпом, можем навлечь опасность и на общество. Я понимаю, феноменом двойников занимаются не только учёные. Мы же всё-таки врачи.
– Всё, что вы говорите, Глеб Викторович, резонно, абсолютно резонно, но я же говорил вам: директива!
В клинике были свой Гитлер, пара Лениных, Карл Маркс, трое Горбачёвых, один из которых даже имел сходную пигментацию на лысине, четверо Ельциных, Рейган, Чарли Чаплин, другие персонажи, каждый из которых настолько вошел в свой образ, что зачастую его было не отличить от оригинала. Гитлер и Маркс могли часами болтать по-немецки, причем и урожденный житель Баварии не признал бы в них иностранцев. Чаплин устраивал такие головоломные трюки, на которые у настоящего Чарли уходили месяцы тренировок. И так далее. Когда Беллерман утверждал тему диссертации старшего научного сотрудника Ланда и согласовывал тему с Бессоновым, которого пригласил выступить на защите оппонентом, они обсуждали, в числе прочего, стоит ли размещать наблюдаемых «шизиков», играющих в своих любимых героев, в общей массе подопечных клиники, в других корпусах, или следует изначально оградить их от досужего постороннего взгляда. Главврач сам сказал, что, строго говоря, самый факт присутствия двойников является будоражащим воображение, и лучше их всё-таки изолировать от остального мира. Так тема стала закрытой, чего, собственно, и добивался Беллерман. Но благословил секретность человек сугубо гражданский, что также соответствовало его планам. Владислав Янович с момента, как начмед Смирнов привлёк негодующего Бессонова к непосредственной работе со спецконтингентом секретного корпуса, вёл незаметную игру по созданию имиджа открытости при сохранении фактической секретности. Первым делом был устранен шлагбаум с будкой вооружённого охранника перед корпусом. Вместо него в фонарные столбы были вмонтированы миниатюрные видеоглазки, транслирующие сигнал на мониторы, за которыми такие же вооруженные охранники сидели день и ночь, ведя наблюдение вдали от глаз людских, в специально оборудованном флигеле. Во-вторых, Бессонов и некто Иванов из страхового стола получили право беспрепятственного прохода на территорию корпуса, с какой целью им был выписан соответствующий пропуск. Правда, оба прошли тщательную психологическую обработку и подписали ряд обязательств, в том числе пункт о «неразглашении». Но это детали! Наконец, был изменен маршрут передвижения транспортных средств по территории. Раньше автомобилям техперсонала запрещался проезд мимо окон 13-го корпуса, за исключением двух рейсов: мусоровоз строго по расписанию вывозил отходы, и по спецвызову сантранспорт подвозил или вывозил пациентов – кого на выписку, кого в места иные. Теперь табу на проезд отменили, но никто и не догадывался, что это мало что меняло. Поскольку с некоторых пор специалисты 13-го корпуса открыли для технического персонала «Дурки» кабинет психологической разгрузки, где, помимо оздоровительных процедур, ненавязчиво внедряли служащим разные идеи. Причем методы психологического кодирования в корпусе Беллермана разработали виртуозные: ни один из служащих за два года работы кабинета не заподозрил, что его «обрабатывают», и не нарушил внушенного ему обязательства. Кстати, приказ о создании кабинета подписал Бессонов, и все были очень рады такой новинке, усматривая в ней только социальную пользу. Теперь же Глеба Викторовича подводили к тому, чтобы он, а не специалисты в военной форме, санкционировал прекращение пожизненной, как он считал, изоляции несчастных двойников, среди коих вряд ли есть здоровые или хотя бы излечимые люди.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
