Текст книги "Одержимые войной. Доля"

Глава 31. Мир тесен

Анне Владиславовне с кошмарным постоянством снился один и тот же сон. Приходит она с работы и застаёт сына в компании незнакомых собутыльников. Ведут себя шумно, вызывающе. Сын не обращает внимания на мать. Она кричит ему, а он не слышит… Не в силах видеть этого зрелища, она идёт к себе. Долго ли, коротко ли, но вслед за шумным застольем наступает час мертвецкого сна. Опять появляется мать в комнате сына, заставая такую картину. Всё разношерстное общество похрапывает прямо за столом, кто как. В одинаково безобразных позах, точно подстреленные птицы. Лишь Гриша не спит. Сын покачивается из стороны в сторону и беззвучно плачет. Крупные слёзы падают в опорожнённый бокал, разбиваясь в нём на тысячи искр с хрустальным звоном. Душераздирающее, непереносимое видение, возникая в сонном сознании матери, всякий раз заставляло проснуться, иногда с капельками холодного пота на спине. И потом долго думала она, не смыкая глаз, что же именно может означать дикий сон. Ни разу в нём не появлялась невестка. Иной ночью начинало казаться, никакой Насти и не бывало никогда. И от этого ныл бок, хоть бросайся на стену от неотвратимо тупой, давящей и пугающей боли.

Не в первый раз между сыном и невесткой происходила размолвка. Не в первый раз они разбегались по углам и подолгу не разговаривали. Прежде, бывало, то Анна Владиславовна помирит, и глядишь, всё начинается заново, то Михельбер, которого она хоть и недолюбливала, но принимала: всё-таки школьный друг сына. На сей раз ей и самой не хотелось вмешиваться, и Игорь куда-то запропастился. Грязная история с криминальным душком вызывала вопросы. Но хватило одного взгляда сына, чтоб понять – всей правды не скажет, а врать не любит. Да и не верилось, чтоб Гриша был причастен к убийству молодой женщины, да ещё и вместе с её сожителем, с кем после убийства пошли пить горькую с первой попавшейся проституткой. А именно так матери поначалу представил дело сына следователь. В поисках правды она, на свою беду, обратилась даже к авторитетным людям из музыкального мира, с кем Гриша общался прежде довольно тесно. Наивно полагая, что громкое имя известного деятеля культуры в защиту павшего жертвой клеветы и недоразумений молодого коллеги повлияет должным образом на ход следствия. Увы, это было ошибкой. Игорь Васильевич Румянцев выслушал посетительницу приёма по личным вопросам с подчёркнутым выражением крайнего сочувствия и по окончании её повествования задал вопрос:

– Скажите, а я-то чем могу помочь?

Та вскинула на проректора полные изумления глаза, воскликнув:

– Как! Разве вы не заступитесь за одного из своих лучших выпускников? Или вы верите в эту оперативную галиматью?

– Нет, что вы! – замахал руками на неё Румянцев. – Но я верю в то, что истина всегда, в конце концов, восторжествует. Посудите сами, вмешайся я сейчас, ну, скажу что-нибудь устно, печатно, или, к примеру, разоблачу фальсификаторов в погонах, которым только бы поскорей галочку поставить о раскрытии преступления, они ещё озлятся. Сейчас они вашего сына обвиняют в соучастии, а захотят, и сделают из него организатора преступной группы. Зачем же с ними вот так?

– Как это сделают? – заморгала глазами Анна Владиславовна. Она не могла взять в толк, что времена скорой правды либо уже безвозвратно ушли в прошлое, либо ещё никак не наступили. Не сталкиваясь с милицией или прокуратурой, она судила об их работе по книжкам да по фильмам советских времён, где фантастический умница объективный и кристально честный следователь уличает любого жулика, побеждает в рукопашной схватке любого бандита.

– Игорь Васильевич! Но ведь не обязательно же кого-то обвинять, писать фельетоны и так далее! Можно просто позвонить по телефону. Вы такой человек… Вас так уважают. По телевизору показывают. Прислушаются к вашим словам, укажут, мол, неправильно следствие ведётся. Может же быть?

– Увы, уважаемая Анна Владиславовна! Не может такого быть в принципе. Программы, где меня показывают по телевизору, люди, вас интересующие, не смотрят никогда, я в их глазах не являюсь сколь-нибудь весомым человеком. Так что вряд ли чем смогу помочь вашему сыну. Лишь навредить. Держитесь. Сочувствую, но, как говорится, не всё в моих силах. Буду справляться о его делах, если позволите.

Так и ушла ни с чем. Румянцев, разумеется, ни о чём не справлялся. Ни через день, ни через неделю, ни через месяц. Никогда. Ещё большей ошибкой, чем обращаться к проректору консерватории, стал поход к Зильберту. Встречались у него дома. Анна Владиславовна в подробностях рассказала ему обо всём, как сама разумела. А в её видении выходило, что Гриша доверился другу, наверное, настоящему преступнику, ибо ведёт беспорядочный богемный образ жизни… Впрочем, она не может кого-либо осуждать за образ жизни, это личное дело каждого. Но в глазах следствия, всякий, чей образ жизни отличается от среднестатистического, является потенциальным подозреваемым… Ну, спрашивается, на кой чёрт Грише было убивать эту несчастную? Денег куры не клюют, квартира, семья, ребёнок, интересные творческие планы… И такая чистой воды уголовщина! Не любовницу же не поделили! Скорее друг друга порезали бы тогда, правда же? Моисей Аронович слушал, кивал, подливал чаёк, ахал и охал, и ни с того ни с сего заявил:

– Только вот об этом больше никому… Э-э-мэ, так сказать, с целью не навредить сыну. Ну, вы меня понимаете?

– Нет, – откровенно призналась Анна Владиславовна.

– Да чего ж тут непонятного! Гришеньку подставили, это ясно, это ясно… Э-э-мэ… Тот, кто подставил, наверное, хотел заграбастать мастерскую художника. Местечко-то лакомое. Там ещё когда-то блистательный Суркис работал. Да!.. Ну, это, так сказать, очевидный мотив. Э-э-мэ… Художника, так сказать, сажают, Шмулевичу условный срок… Да вы не волнуйтесь, не волнуйтесь, ради Бога! Больше ему ни за что не дадут! Он же не виноват…

У Анны Владиславовны голова пошла кругом. Как это понимать? Раз не виноват, значит, дадут не больше условного? Да за что же, в конце концов? Зильберт, положив пухлую ладошку женщине на плечо, продолжал шепелявить:

– Поймите, стоит вам… э-э-мэ… поделиться с кем-нибудь вашим подозрением о ревности между приятелями, как у них, – Зильберт воздел глаза к потолку, словно указывая, где находятся неведомые они, о которых речь, – появятся основания подозревать вашего сына в более страшных вещах. Так сказать, мотив… Не переживайте, я сделаю всё возможное, чтобы у Шмулевича был только год условно… Э-э-мэ… Он же талантливый человек, такой талантливый! У меня есть связи, есть хорошие адвокаты. Поможем.

Получалось, всяким разговором о постигшей сына беде с кем бы то ни было мать ему только вредила. После встречи с Зильбертом она признала собственное бессилие и решила отказаться от дальнейших попыток привлечь кого-нибудь влиятельного на защиту попавшего в беду сына. Воротясь домой, Анна Владиславовна почувствовала, что потухает. Как костёр, в котором догорела последняя деревяшка, и остались маленькие еле тлеющие угольки. На её глазах разрушалась Гришина семья. Черепки разбитого сосуда склеивать было, по-видимому, уже бесполезно. Настя, прихватив Борьку, съехала к родителям за день до того, как мужа выпустили под подписку о невыезде. Заказала машину, сама погрузила кой-какие вещи и была такова, слова не сказав свекрови. Когда, небритый и осунувшийся, с синяками под глазами, полными злобы и отчаяния, Гриша пришёл домой, он лишь бегло окинул взглядом пустой гардероб, не спросив, где жена, ребёнок. Молча ушёл к себе и до утра не выходил. Всю ночь в его комнате горела настольная лампа. Вообще после краткого пребывания в СИЗО он очень изменился. Во-первых, стал много курить. И раньше покуривал, но немного, всегда выходил на лестницу. Теперь частенько мать заставала его комнату прокуренной, а в пепельнице на столе было полпачки окурков. И это за какие-нибудь один вечер и ночь! Во-вторых, окончательно замкнулся. Любые попытки разговорить его напарывались на стену. Он не взрывался, как прежде бывало, не горячился. Просто молчал, а потом, прерывая расспросы или иные попытки «влезть в душу», говорил что-нибудь вроде: «ты бы лучше чайку поставила, мать», или «опять сегодня холодно», или «а спать-то уже хочется». Стал запирать комнату, уходя. Это уже ни в какие ворота не лезло! На робкое замечание матери, что в доме никогда ничего ни от кого не прятали, сухо отрезал: «Раньше». Что он там скрывал?

Настя не появлялась, не звонила. Не пробовал установить с нею контакт и сын. Целыми днями валяясь дома на диване или сидя ночи напролёт за столом с включённой настольной лампой, он вообще ни с кем не общался, мог за день не проронить слова. Анна Владиславовна поняла, что и с его бизнесом, который ей не нравился, но который, тем не менее, хорошо кормил, всё плохо. Спрашивать о делах не решалась, боясь получить от ворот поворот. Видя, что Гриша так и не соберётся связываться со сбежавшей женой, мать решила сделать это за сына сама. Собрав гостинцы для внука, отправилась к невестке. День был субботний, и Анна Владиславовна рассчитывала застать как Настю, так и, возможно, её родителей, готовясь к непростому разговору и очень надеясь на смягчение позиции молодой женщины, сильно обиженной идиотской выходкой мужа. Оно и понятно! Тот-то, дурачок, попался в гостиничном номере с сомнительной девицей. Показания группы задержания не оставляли сомнений в том, чем они там занимались. Полуголые, с мокрыми волосами. Ну не принять же душ зашли прямо с похорон… нечего сказать, неприглядная картинка! Но всякое бывает. Ну, сорвался человек, работа нервная, перенапряжение сил. А тут ещё и похороны. Всё ж можно понять! А главное, простить! Ведь ребёнок же растёт! Нельзя рушить семью, чтоб сын рос без отца! Сам рано осиротел, так неужели же внуку ещё горшая доля достанется?!

Анну Владиславовну встретил отец Насти. Поклонился. Вежливым жестом пригласил зайти. На лице ни следа улыбки. Как на приеме у дипломата недружественной страны. Что ж, так и есть. Анна Владиславовна со вздохом приняла приглашение и переступила порог квартиры, где была однажды. Скромная «хрущовка» не свидетельствовала о достатке. В такой квартире тесно малышу! Нет, во что бы то ни стало надо примирить супругов! Крепко сжимая в руке пакетик с гостинцами, Анна Владиславовна решительно шагнула вслед за хозяином на кухню. Хозяйка молча сидела за кухонным столом, точно ждала парламентера. Анна Владиславовна чеканным голосом поздоровалась и уселась на галантно подставленную ей табуретку.

– Хорошо, что пришли. Насти нет. Они с Борей в поликлинике, – начал хозяин, а любящая бабушка тут же перебила его:

– Что случилось? Он заболел?

– Нет-нет, не беспокойтесь. Собираем справки для бассейна. Мальчику пора учиться плавать, – тем же холодноватым тоном продолжал хозяин. – Хотите чаю?

– Спасибо, не откажусь. Разговор, наверное, будет долгим. А что зимой решили в бассейн-то?

– Да какая ж зима! Весна на носу, – возразил хозяин, а хозяйка, в упор разглядывая гостью, с подчёркнутым удивлением переспросила:

– Долгим? А что нам долго-то говорить! Всё предельно ясно. Вот, специально для вас Настя оставила копию заявления на развод. Она уже подала, так что скоро ваш сын получит повестку.

– Повестку, – сокрушённо повторила Анна Владиславовна. – А может, всё-таки не стоит? Помирим? Ведь бывает и… – но договаривать не стала, споткнувшись о стеклянный взгляд женщины, до боли похожей на невестку, только старше.

Разговор скомкался, не начавшись. Вскоре Анна Владиславовна поняла, что лучше не дожидаться внука с мамой. Она засуетилась, заторопилась. Оставляя гостинцы, всё причитала: «Как жаль! Как жаль!». У порога хозяин протянул ей руку со словами искреннего сочувствия как родитель родителю, и что-то тёплое на момент промелькнуло в его глазах. Но это душевное движение было жёстко подавлено его женой, которая вклинилась с репликой:

– Я очень надеюсь, что ваш сын извлечёт уроки и не станет больше ломать ничьей судьбы.

Кровь бросилась матери в лицо. Да кто такая эта крашеная блондинка, чтоб так говорить о её сыне! Кто кому жизнь испортил, надо ещё посмотреть. Лучше б в своё время следили за дочкой! Натворила глупостей, а теперь мужчина виноват!.. Виноваты всегда оба…

Хорошо, что сдержалась! Был бы банальный бабий скандал. Правда, в глазах всё невысказанное легко читалось. Так что расстались в полной ясности и непримиримости. Копия заявления на развод жгла карман, и пока Анна Владиславовна шла до дому, несколько раз опускала туда руку. Казалось, эта бумажка сейчас прожжёт дыру в пальто.

– Ты куда ходила? – с порога, вместо приветствия, спросил сын, принимая у матери пальто. Хороший знак! Вышел встречать, да ещё слово молвил. Может, отойдет, наконец? Вместо ответа она протянула Григорию «горячий» листок. Лучше уж без обиняков, сразу!

– Сколько верёвочка не вейся, а конец всегда найдётся.

– Не о том, мама, – хмуро отозвался Гриша, глянув на бумагу. – Это всё для меня и не новость, и… В общем, даже к лучшему. Эх, кабы не дурацкая подписка!

– Какая подписка? – не поняла Анна Владиславовна.

– Да ну их к чёрту! Вот возьму да и поеду! – грозя кому-то кулаком, воскликнул сын, и мать поняла, о какой подписке идёт речь. Вцепилась в его плечо двумя руками и умоляюще заговорила:

– Послушай меня, сынок! Никуда не езди. Если ты действительно ни в чём не виноват, то всё образуется, и скоро они отстанут от тебя. А так ты ж нарушителем делаешься. Уже явным! Прошу тебя…

– Что ты сказала??? – бледнея, прошипел Григорий, – Если я действительно???!!! Значит, ты им поверила! Ты до сих пор не поняла, что мною хотят заткнуть чью-то дыру? Да как ты могла! Как ты могла!..

Он оттолкнул её в сторону и шагнул в свою комнату, гулко хлопнув дверью, аж стёкла задрожали. Мать оцепенела. Что она такого сказала? Разве можно отпускать сейчас его куда-то? Ведь права же! Постояв посреди прихожей, ни туда, ни сюда, дёрнулась было за сыном в комнату. Но остановилась, не дойдя полшага и побрела прочь – к себе, мимо опустевшей третьей комнаты. Краем глаза скользнула по пустоте, где недавно ползал и прыгал внук. Снова остановилась. Куда идти? Нет ей места нигде в этой квартире! Везде чужая, делает не то, говорит не то и не так, видеть её никто не хочет. Был внук – и нет внука, был любящий сын – теперь чужой, была своенравная, но всё-таки своя невестка – и нет невестки. Зачем ей куда-то идти? Какая разница, в каком из многочисленных углов ставшего чужим пространства обретёт наконец-то покой её уставшее от жизни сердце? Скорей бы к мужу!

Она тихонько, чтоб Гриша не расслышал, вернулась в прихожую, еле шевеля руками, по-партизански оделась и осторожно, на цыпочках вышла вон из дому. Сумела и дверь за собой прикрыть беззвучно. Пошла туда, где уже давно ей было спокойней всего – на могилу к мужу. Хоть и вечер, но дойдёт, припадёт к припорошённому снегом холмику, выплачет слёзы, авось и примет её земля-матушка. И повстречаются, наконец, Анночка с милым Эдиком! Десятилетие врозь с ним иссушило, истомило. Сына подняла, да видно зря. Не на ту дорожку встал. И где в итоге окажется? Не хочется видеть. Уж коли сам решил, сам выбрал, пускай сам и отвечает! Что она, право, увещевает, отговаривает? Хочет идти на суд из камеры, так пусть его! Взрослый мужчина, сына смастерил. Мало того, сиротой при живом отце успел сделать… Нет, всего этого она видеть не хочет, а потому только одна дорога и осталась. Может, приберёт её Господь…

Бог не любит прибирать тех, кто идёт к нему с такими мыслями. И Анну Владиславовну Берг не пустил в рай. Даже до кладбища не допустил. А назначил нежданную встречу. Пока брела она, бормоча вслух горькие слова, и редкие прохожие оборачивались вслед, уж не помешанная ли, увязался за нею молодой мужчина. Сам косая сажень в плечах, а на круглом лице детский румянец, и такое выражение, словно только что из люльки выпрыгнул. Поступь иноходью. Словом, цирковой мишка, да и только! Когда, ничего не видя вокруг, Анна Владиславовна шагнула на проезжую часть метрах в двадцати от мчавшегося наперерез автомобиля, молодой человек в один прыжок очутился рядом, сгрёб её своими ручищами, как пушинку, и не только спас от удара, но и от другой беды, ибо в этот самый момент внезапное вторжение реальности переключило её. От безвольной отрешённости не осталось и следа. Она взвизгнула, как красна девица на танцах, и едва не залепила пощёчину обидчику, не успев сообразить, в чём дело. А парень тем временем опустил её на ноги, сказав:

– Що цэ таке? Як же можно? Якбы замэшкався трохи, и всё, нету красавицы! По сторонам дывытыся надо… У-у-у! – изменившимся тоном протянул он, глянув в полные бездонной тоски глаза спасённой. Тут же схватил Анну Владиславовну под руку и повёл, как ему казалось, бережно и нежно. Хотя со стороны могло показаться, что дрессированный медведь взялся за ручку горячего утюга и энергично ведёт его по брюкам. Попутно тоном, не терпящим возражений выспросил адрес.

– Куда вы меня тащите?

– Костя, – вместо ответа представился он. – Куды тащу, куды тащу! От греха подальше. Зараз отпустив бы, так под машину скочила б. До хаты видпроваджу, сыну-мужу на руки сдам, а там и прощевайте!

Костя Кийко, а это был именно он, случайно оказался в это время и в этом месте. Случайно глянул в сторону проходящей женщины. Случайно подумалось ему, что надо бы присмотреть за ней. Не имея ни плана, ни намерений, проследовал за ней несколько десятков шагов. И вовремя, как оказалось… Случайно. Но кто знает, что есть случай? Когда, поддерживая свою спутницу под локоть, возник он своей мощной фигурой перед недоумевающим Гришей, случайно оказалось, что они знают друг друга. Костя смутно припомнил Гришу.

– Так це твоя мама? – возмущённо воскликнул Кийко. – Ну ты и свинюк. А ну давай горячего чаю, и я с вами посижу! – и, не дожидаясь согласия, скинул обувь и дублёнку. Через пять минут они втроём сидели на кухне, пили чай, и Гриша, которого словно прорвало, подробно рассказывал малознакомому «хохлу», что с ним произошло в последние месяцы, не утаивая ничего. Кийко слушал, качал головой и бросал взгляды на Анну Владиславовну, сидевшую молча и бледневшую всё более, пока сын в своей внезапной исповеди раскрывал тайну за тайной, объяснявшую если не всё, то многое. Как и в прежние годы, когда требовалось разговорить кого-либо, никто с этим не справлялся лучше главного редактора «Памяти», хотя он ничего и не делал специально, так и теперь безотказное обаяние великана словно вышибло пробку из бутылки, и рассказ Гриши тёк безостановочно, насыщаясь всё большими подробностями. По выходе из тюрьмы сердце Гришино болело, он жаждал исповеди. Но не мог исповедаться. Ему бы пойти в церковь, да сил не было. Ему бы найти общий язык с матерью, да воли не хватало. Так и маялся, томясь невысказанной болью. Но вот появился Костя, перед кем неохота прятаться, и, наконец, стало отпускать…

Кийко слушал молча, кивая косматой головой. Картина падения в пропасть нелепостей запутавшегося «брата-афганца» вырисовывалась всё отчётливей. Он видел, что Гриша не подлец, не трус, не из тех, про кого говорят «чужой». Ему требовалась помощь. Но что-то помимо сказанного Григорием добавляло беспокойства. Когда же Гриша дошёл до того, как оказался в тюремном лазарете, Костя, не дожидаясь подробностей, в первый раз перебил его и сказал:

– У, поубывав бы гадив! Це ж тоби наркотик вкололы, як ты не зрозумив! Тильки за яким лядом? На иглу посадить чи шо?

Анна Владиславовна вздрогнула:

– Как ты, Гриш, а?

Он осёкся. Очевидность причин неожиданной хвори и последующей ломки просто не приходила в голову. Даже когда следователь напрямую задал ему вопрос о наркотиках, Гриша искренне не поверил ему и не связал своего состояния с ними. Он часто-часто заморгал и дрогнувшим голосом спросил:

– А ты уверен, Костя, что это именно…?

– Не то слово, уверен! – грустно усмехнулся Кийко и прицокнул языком. – Щоб так удержаться, надо быть гарным чоловиком. Молодец, колы не подсел. Но к врачу щоб завтра же! Горилку пьешь?

– Пьёт, – за сына ответила мать, но Григорий возразил:

– Нет, мама, сейчас практически не пью. Только вот курю.

– Завтра же к врачу, – категорически повторил Кийко и встал. – Ладно. Трохи засидився. Пора до дому. Поздно.

– Именно поздно, – спохватилась Анна Владиславовна. – Оставайтесь, Костя. У нас комната свободна, – и посмотрела на сына. Тот согласно кивнул, после чего сразу встал и вышел.

Невидимой ниточкой натянулась не поддающаяся логике здравого смысла связь, по которой летели со скоростью мысли горячие сообщения в оба конца. На одном – не находящая себе места Татьяна, физически испытывающая медленно затягивающуюся петлю нежити вокруг себя, а на другом – Григорий. Его бесило, что не он расставил сам точки над i, дождавшись, когда формальное заявление сделает Настя. Его бесило, что любимый человек так и не знает, что препятствие в виде ненавистного брака, стоявшее между ними, в скором времени будет устранено. Его приводило в ярость, что он не может найти в себе силы ни позвонить, ни даже написать Тане, чувствуя себя перед нею виноватым. Он метался в четырёх стенах, полный ярости, как тигр по клетке, не понимая, каким образом оказался втянут в чудовищную по нелепости, но в то же время, такую ужасающе реальную криминальную историю. Он злился на своё малодушие, так и не позволившее сделать шаг и позвонить Туманову, к которому, без вины с его стороны, питал внезапно вспыхнувшее чувство неприязни. Его бесило осознание того, что те люди, из мира которых он выпал несколько лет назад, потом решил вернуться, считая их критерием и показателем уровня общества, – музыканты, артисты, художники, литераторы, искусствоведы, – единодушно отвернулись от него, стоило ему лишь споткнуться. Он пытался найти хоть какое-нибудь оправдание этому единодушию – и не находил. От этого перемешанная с презрением ярость его ко всем этим напыщенным творческими амбициями людям становилась только горячее и жгла, жгла, жгла душу, уязвлённую, вдобавок, стыдом. И ко всему этому, признать, что никак не причастен к расставанию с женой, и это всецело её инициатива – значило признать, что важнейшего уговора с возлюбленной мужчина исполнить не смог. Как он теперь посмотрит ей в глаза? Как оправдается?

Анна Владиславовна после того, как Костя Кийко спас её жизнь и так кстати появился в их доме, стал периодически захаживать в гости, забавляя её своими милыми медвежьими повадками, несколько воспряла духом. Ей казалось теперь, что она сможет удержать сына от глупостей, а главное, она вдруг поверила в то, что всё обойдётся. Неприятный осадок после разговора с Зильбертом сам собой растворился, точно и не было никакого разговора. Время шло, подследственного не вызывали, от «соучастника преступления» художника Туманова, так же выпущенного под подписку о невыезде, не было никаких вестей, хотя, казалось бы, нужно выстраивать совместную линию защиты, договариваться о показаниях и так далее. Иногда ей начинало казаться, что вообще не было никакого убийства, ареста, всё это дурной сон… Однако примерно через месяц после того, как Гриша вернулся домой, раздался телефонный звонок, вмиг вернувший начавшую было успокаиваться женщину на грешную землю. Звонивший представился адвокатом Вольфензоном, отрекомендовавшись от Моисея Ароновича. Через пять секунд Анна Владиславовна была уже в том близком к шоку состоянии, в каком с месяц тому её застал на улице Кийко.

К счастью, именно в этот вечер пришёл Костя. По обыкновению с нелепым тортиком. С порога уловил напряжение и спросил хозяйку:

– Что-то случилось?

– Адвокат звонил, – всхлипнула женщина и уткнулась в мощное плечо богатыря. Кийко бережно приобнял Анну Владиславовну, прячущую слёзы у него под мышкой, и в таком положении и застал их Гриша, выглянув из комнаты. Странное чувство всколыхнулось в нём, поднявшись откуда-то со дна. Он раздражённо заметил:

– Привет, Костя. Что-то ты к нам зачастил. Уж не сватаешься ли к моей маме?

Густо вспыхнув маковым цветом, тот врезал:

– А що в том такого? Колы я трохи помоложе, так не похуже!

Анна Владиславовна отпрянула от молодого человека. Разом высохли слёзы, аж в горле запершило. Она хорошо знала, как быть более, чем на десять лет, младше мужа. Эдвард Николаевич был ей и мужем, и опорой, и старшим товарищем, и непререкаемым авторитетом, относясь к довоенному поколению. Она родилась, когда война катилась на запад. И такое возрастное неравенство мужчины и женщины казалось ей естественным и нормальным. Только не приходило в голову, что может овдоветь. Да ещё так рано. А вот обратное положение, чтоб мужчина двадцатью годами младше, простите, абсурд! Если это шутка, то слишком уж грубая и прямая. Неуклюжая, как сам медведь, её произнесший.

– Скажи, что ты пошутил, – тихо попросила она, снизу вверх глядя на Кийко. А тот, по-прежнему красный, в упор глядел на женщину, едва ли не в матери ему годящейся, полными отеческой нежности глазами и, не отпуская её, отвечал:

– Вы, дорогая моя, извините, бываете, як чадо малое. Що вы без мэнэ? Тай Грише пособить трэба. Шибко запутался он! Тилькы не кажить зараз, що я неровня и всё такое. Цэ досужие разговоры, в них смысла немае. Я так вам кажу, що вы для мене, Анна Владиславовна, самый близкий и замечательный друг. Як я вас увидел тогда, когда вы чуть себя не порешили, с той минуты и понял, що коло вас тай останусь.

– Спасибо, папочка! – язвительно вставил Григорий.

– Вы в своём уме, мальчики? – воскликнула женщина. – Костя, я сейчас совершенно не намерена говорить о наших личных отношениях. Вы просто меня как обухом по голове ошарашили. Поэтому давайте пока будем считать: вы ничего не сказали, а я ничего не слышала.

– Но я же казав! – упёрся Кийко и подался к ней, но она мягко отстранила его рукой и, понизив голос, произнесла:

– Милый мой Костя. Я очень, очень благодарна тебе. Если бы не ты… Но сейчас не надо об этом. Я прошу. Пойдёмте попьём чайку и поговорим лучше о нашем деле, – А у самой защекотало внутри. Странным образом ей льстило, что молодой, с первого взгляда ей симпатичный человек делает ей предложение, хотя бы даже и в шутку.

Они проследовали на кухню: она впереди, сын с гостем следом. На пороге кухни Костя наклонился к уху Григория и шепнул:

– Григ, ты не борзей. Я всё-таки тебя старше, – подумал и добавил, – во всих розуминнях.

– Угу! – с ёрнической интонацией ответил «сын», – На полвека, – и похлопал «папика» по плечу.

– А може, и так. Що с того?

– Мальчишки, бросьте дурака валять! Дело-то серьёзное, – донесся до пикирующихся молодых людей голос Анны Владиславовны, внимательно и строго разглядывающей обоих, точно примеривая их друг к другу на предмет совместимости. Гриша бросил полный недоумения взгляд на мать, однако ж промолчал. А Костя, размашисто мотнув своей огромной головой, увенчанной пышной кудрявой шевелюрой, отчего воздух на кухне пришёл в движение, воскликнул:

– От це як справедливо, так справедливо! Дело серьёзное. Не до шуток, – и водрузился на табурет, не дожидаясь приглашений.

Да, было не до шуток. Положение вещей требовало осмысления. Но каждый из собравшихся на кухне понимал это положение по-своему. Начавший всерьёз испытывать к Анне Владиславовне какие-то необычные чувства, близкие к влюблённости и настоящей сердечной привязанности, Костя во главу угла ставил то, как, по возможности, сохранить мир и порядок в доме Бергов и выйти из «чисто юридической» передряги без потерь. Он был уверен, что Гришу искусно подставили, причём грешил на «крышу» – Локтева и Глизера, достаточно хорошо зная обоих. Гриша, по большому счёту, был озабочен единственным вопросом. Душа рвалась к Татьяне, но как осуществить сей порыв, он, связанный подпиской о невыезде, не ведал. С другой стороны, давила неприглядная ситуация с его разводом. На фоне этого прочие неприятности – с МИДом, с фондом ветеранов Афганистана, готовым выставить ему немалую неустойку, со следствием по убийству, к которому он не причастен, – куда-то ускользали, оставаясь бледной декорацией к главной драме, разрывающей его сердце. Анна Владиславовна, сбитая с толку и Зильбертом, и следователем, и Румянцевым, и адвокатом Вольфензоном, успевшим до официального вступления в права защитника по делу, вывалить на её голову гору непонятных фактов, безотчетно искала опору в Константине, всем своим более чем внушительным видом подсказывающим душе ощущение устойчивости и надёжности. Что же до сердечных проблем сына, то она их просто не понимала, поскольку толком не знала.

Знал бы Костя, что возлюбленная Гриши, проходящая по тому же делу как случайный свидетель задержания подозреваемых, приходится родной сестрой его однополчанину, которого он хорошо помнит до сих пор, потому как убили его в тот день, когда он вместе с приятелем загремел на «губу», а прощалась с ним часть в тот день, когда двое штрафников с этой самой «губы» возвратились, отбыв своё! Быть может, многое он сообразил бы быстрее, иначе отнёсся и к самому следствию, во многом строящему своё шаткое здание на «отягчающем обстоятельстве» посещения Бергом с Тумановым гостиничного номера девушки в день похорон. Разумеется, не знал этого и велеречивый Вольфензон, навязываемый Зильбертом Бергу в защитники по делу. Не подозревала о том и Анна Владиславовна, она даже не сопоставила незнакомую девушку в гостинице с той, чьё письмо некогда вручила сыну, и с той, кому в день приезда из армии сын звонил.

Они сидели за столом, перемывая факты, как камушки, и не находя в этих фактах никакой логической связующей нити, поскольку каждый смотрел на факты под своим углом зрения и в своей выборочной последовательности. Разговор не клеился. Линия поведения не выстраивалась. В конце концов, Гриша, всё ещё внутренне цепляясь к Кийко за мать, взорвался, сказав:

– Всё, хватит! Вы тут такие умные, за меня всё решаете. А мне это надоело! У меня может быть своя жизнь, я вас спрашиваю? Хотите строить свою, пожалуйста. Я больше слова не скажу. И в мои дела больше не лезьте! Буду выкручиваться сам… Или не буду.

– Да що ты раскудахтався, як пивень! – воскликнул Кийко. – Никто тебе не навязывается. Хочешь за решётку, та йды соби хоть до грецьких каникул! Мы ж тильки помочь тебе хотим, гадаем, як знайты зацепку абы яку. А ты сам себэ топишь, дурило! Вольфензон, вин грамотный адвокат. Та тильки адвокат! А значить, будэ отрабатывать версию, яку ты ему кажешь. А ты упёрся рогом, як буйвол кабульский, и ни слова по дилу! Неужто не бачишь, что всэ серьёзней нэма куды?