Текст книги "Одержимые войной. Доля"

– Это твоя судьба, Григ! Заклинаю, памятью Надежды моей заклинаю, Григ, не предавай! Что сделано, то сделано. Былого не воротишь. Пока мы молоды и глупы, чуть не каждый ломает столько дров, сколько можется! Но в этих серых глазах, Григ, не просто судьба твоя, а рода твоего. Слышишь меня? Беги! От всей этой вонючей «шмулёвщины». Она засосёт тебя и выплюнет, как только переварит! От собственного заблуждения в трёх соснах! Настя неплохая баба. Но она из этих же. Я её раз видел. Достаточно… Надюху мою они убили… Беги, пока не поздно! Я, видишь, опоздал. Но ты должен успеть!

Сколько времени они сидели в номере и пили чай, никто не знал. Гриша боялся сделать неловкое движение, которое кто-то расценит, как сигнал, что пора уходить. Разум прояснился, и с ним начали возвращаться разные ощущения. Он вспомнил, что несколько дней не подавал о себе весточки дома. Вспомнил о брошенной работе и возможных неприятностях. Ужаснулся тому, что натворил. А потом стал отгонять этот страх и мысли о какой-то работе, о каких-то суетных мелких делах. Пред лицом Жизни и Смерти всё блекнет. Пустое. Сказал своим, чтоб не ждали. В конце концов, не маленькие, поймут, что раз мужчина ушёл, значит ушёл! Может, и не нужно никакого разговора, а нужно было вот так – просто собраться и уйти…

Угадав его мысли, Таня спросила, пронзив взглядом в упор:

– Ты сказал ей? – потом повторила:

– Ты сказал?

Не смея ни солгать, ни ответить, как есть, Гриша долго молчал, схватившись за руку любимой, как хватаются за соломинку, потом неубедительно проговорил:

– Ты же видишь, мы только что… Я не… успел.

Таня медленно отняла руку. Потом, отведя глаза и уставившись в свою чашку, повертела локон и снова глянув на Гришу, но уже совершенно другими глазами, молвила:

– Водят тебя. Просто водят. Как ты не видишь? Смотри, чтоб не развели навсегда, – и, положив ладонь на его запястье, добавила:

– Я уезжаю послезавтра, – и встала. Володя, будто не слышавший ни слова из того, что предназначалось не для его ушей, тем не менее, понял главный смысл короткого диалога и воскликнул, обращаясь к обоим:

– Дети мои! Хотите я вас повенчаю? Немедленно!

– Как это? – уставился на друга Гриша. Татьяна резко развернулась, будто готовая сорваться и бежать то ли навстречу, то ли прочь.

– У меня есть друг священник. Мы можем тайно. Только перед Богом. Я прошу…

– Ты бредишь, – выдохнула Таня, медленно оседая на стул. Силы разом покинули её. И в тот момент, когда Гриша, вспыхивая, готов был тут же отхлестать друга по щекам, ведь нельзя же так, вновь раздалась тревожная трель, и все трое уставились на дверь, не в силах тронуться с места.

– Откройте! Милиция.

Анна Владиславовна забила тревогу накануне. Сначала она была просто удручена. Она поняла, что между сыном и невесткой случилось непоправимое. Как всякая бабушка, любящая своего внука вне зависимости от взаимоотношений его родителей, она попыталась по-своему «сгладить углы». Допытывалась, что же наговорил жене сын перед тем, как уйти. Настя, обычно сдержанная и приветливая со свекровью, тут окрысилась и бросила, мол, ничего, просто мужик по бабам пошёл. Мать чуяла: это вряд ли. Она знала своего сына: не может так просто загулять. Тридцатник мужику скоро, пора бы уж и остепениться. Да и не тот человек, чтобы этак взять да и бросить всё. Когда же стал названивать Марик, требуя объяснить, куда делся Григорий, Анна Владиславовна по-настоящему всполошилась. Она обратилась в милицию. Почему-то из её головы выскочила фамилия Туманова. Вспомнила бы о художнике, возможно, нашла бы в записных книжках его адрес и телефон. Но не сообразила. Не вспомнила. Ударила сразу во все колокола. А милиция, тем временем, отрабатывала свои сценарии. Маховик следствия, раскрученный по делу об убийстве натурщицы, сожительствовавшей с художником, крутился по своей траектории, в орбите которой враз оказались все знакомые Туманова, и среди них Григорий Берг. Поэтому, когда мать одного из фигурантов стала разыскивать своего сына, шестерёнки маховика пришли в синхронное движение, и следы потерявшегося были отысканы как раз в день похорон. За двумя забулдыгами было установлено наблюдение. Их вели от кладбища до кабака, где они изрядно приняли на грудь, потом – дальше, до гостиницы, куда, к удивлению «оперов», довольно легко проникли, что ещё более насторожило наблюдателей. Когда «объекты» скрылись в номере, в группе возникла суматоха. Новый фигурант по делу, да ещё иногородний? Времени на архивы, запросы и прочее было немного. Но, на удачу, первый же запрос о выяснении личности снявшей номер девушки дал эффект. В дело вмешались смежники. Руководителю операции позвонил некий чин из ФСБ, представился Лебезянским и дал команду действовать. «Объекты» оставались в номере, а уже приближался час, когда либо гости должны покидать гостиницу, либо оформляться на проживание. Разумеется, при наличии свободных мест. А ну как под покровом темноты попробуют скрыться? Кто знает, не вся ли троица причастна к убийству? Приятель подозреваемого непрост. Менял фамилию, имеет боевой опыт, а ещё связан с махинациями по линии МИДа. Не исключено, что действует мощная преступная группировка. За художником числятся мелочи с переправкой художественных ценностей за границу, но придраться сложно. В общем, похоже, дело об убийстве может обрасти весьма интересными подробностями по другим делам, и азарт сыщиков возрастал от часа к часу.

Ворвавшимся в номер оперативникам предстала странная картина. Двое мужчин с опухшими лицами, но уже вполне протрезвевшие за журнальным столиком в халатах и полотенцах, явно недавно из душа, и хозяйка номера, вполне одетая, но несколько взъерошенная. Чем троица тут занималась, можно только гадать.

– Всем сидеть на местах! – скомандовал старший. – Документы!

– Вы в своём уме? – воскликнула Таня, – я зарегистрирована в этом номере. Позовите портье, он вам подтвердит. А это мои гости.

– Молчать! – скомандовал всё тот же. – Я повторяю приказ. Предъявите документы.

Медленно приходя в себя, Гриша попробовал апеллировать к здравому смыслу оперов:

– Во-первых, вы не можете не видеть, в каком мы виде. Документы не могут находиться ни в трусах, ни в полотенцах, ни в халатах. Так что, для начала неплохо было бы дать нам хотя бы одеться. А во-вторых…

– А во-вторых, – перебил, разъяряясь, старший, – ты сейчас договоришься у меня. Вот прибудет полиция нравов, повяжут вас тут всех за развратные действия, и будет вам весёленькая статья…

– … которой в кодексе нет, – невозмутимо парировал Григорий и получил ощутимый тычок в спину от одного из «оперов», кому явно не нравилось нахально невозмутимое поведение задерживаемого. Таня бросилась на обидчика с кулаками и наверняка бы тоже получила, если бы Гриша не метнулся наперерез со словами:

– Не надо! Остановись! Не смей! Ты не видишь, что это не люди, а… В общем, так, – обратился он к нападавшим убийственно спокойным тоном. – Требую вашего следователя и прокурора. Это для начала. Кроме того, объясните, по какому праву вы врываетесь в номер и пристаёте к людям, которых ни в чём не обвиняют и ни в чём не подозревают.

– Умный, да? – слегка смягчился старший. – Вы подозреваетесь в причастности к убийству. И мы имеем право на ваше задержание. Так что придержи язык и выполняй то, что тебе говорят. Это понятно?

– Вполне, – как можно более спокойно отвечал Григорий, руки которого меж тем начинала бить противная мелкая дрожь. – А кого мы, по мнению вашего высокоумного начальства, зарезали?

– Нет, я сейчас урою этого умника! – закричал один из «оперов», но старший его осадил. Вышедший из охватившего его оцепенения Туманов произнёс:

– Это так вы, вашу мать, отрабатываете хлеб, уроды? Мою невесту прикончила какая-то сволочь! Я вою по ней неделю. А они, козлы, мать их за ногу, выразить мне своё вонючее соболезнование пришли! Я так понял???

В эту минуту в дверном проёме показались администратор гостиницы и плотного сложения молодой человек в кожанке на меху.

– Минуту, – вмешался он, – вы Туманов, да?

– Туманов, – со злобной усмешкой выдавил из себя художник.

– Замечательно. А этих двоих назвать можете?

– Одного могу. Это мой друг. Гриша Берг. Музыкант.

– Замечательно. Значит, поминки по подруге. С незнакомой девушкой. Я правильно вас понял? Что ж, красиво, по-современному.

– Это мой жених! – наливаясь внезапной яростью, закричала Таня, Гриша держал её крепко за руки, чтобы не натворила глупостей.

– Замечательно! – рассмеялся «кожаный». – Прямо как в жарких странах, где господину жениху довелось пострелять в воробьёв. У него, вроде, одна жена имеется. Не многовато?

Обводя глазами молчащую компанию, «кожаный» добавил:

– Кстати, жених, мамочка ваша сильно волнуется. Куда пропал сынок? Между прочим, вскоре после убийства. Вы, кажется, отличный стрелок? И значок соответствующий имеется… Я не ошибаюсь? Хочу, чтоб вы хорошо подумали, стоит ли оказывать сопротивление. Так-так, а это, значит, Татьяна Александровна Кулик. Вы часом не из тех ли чёрных археологов, что копают оружие, взрывчатку, заодно сбывая за бугор иконки разные, а?

– Что вы такое несёте! – взорвался Григорий. – Вы ещё ответите! Вы оскорбляете женщину! У вас же мать, наверное, была когда-то…

– Вы о своей так помните, что она вас с милицией разыскивает. В общем, хватит песни петь. Одевайтесь, поедете с нами.

– Я же ясно сказал: без прокурора не тронусь с места. Вы не имеете права! – на что «кожаный» медленно подошёл к нему вплотную и, не снимая гнусной улыбки, проговорил, растягивая гласные:

– Имеем, молодой человек, имеем. Уж на три-то часа задержать до выяснения личности имеем право. А санкция прокурора на ваш арест – дело времени. Трёх часов, думаю, вполне хватит. Ведь так? Обвинение вы уже услышали. Так что я все ваши просьбы, можно считать, выполнил. По закону! Или я ошибаюсь? У остальных какие-нибудь просьбы имеются? Тогда проследуемте в КПЗ[103]103
  КПЗ – камера предварительного заключения (аббр.)


[Закрыть], господа.

– Вы дорого заплатите за свою ошибку! – процедил Григорий и тут же получил сокрушительный удар по шее, от которого плюхнулся на колени, а перед глазами побежали разноцветные искорки.

– Это не их ошибка, Гришенька, а наша, – прошептала Таня, подставляя вытянутые руки «оперативнику».

На запястьях защёлкнулись наручники, и уже через пять минут всех троих, наспех одетых, а двоих из них ещё и не до конца просохших после душа, вели вниз по лестнице, туда, где за окнами их ждал морозный зимний вечер и полная неизвестность впереди.

Глава 29. Покойники на марше

Раскатистое эхо канонады разнеслось над ночным городом, и одновременно в разных его частях в чёрное небо взвиваются оранжевые снопы искр. Они возникают подобно фантастическим гигантским кустам, освещают погружённое в ночь пространство на короткое время и гаснут. А после вновь расцветают, с каждым взрывом приближаясь к тому месту, где за их завораживающими вспышками пристально наблюдает часовой. Он стоит не шелохнувшись, сжимая в руке ремень автомата, и считает огненные кусты. Один… Два… Пять… Десять… Двадцать три… Многосоттысячный, а может, и миллионный – кто их тут считал! – Кабул высвечивается с каждым взрывом то одной, то другой своей частью. Город, столь разноликий, сколь и пугающий своей пестротой, ночью превращается в сказочного огнедышащего змея, изрыгающего из своей огромной пасти яркие всполохи. И это пламенное представление – уже которую ночь подряд. Ужасаясь мысли о том, что каждый такой всполох стоит чьей-то жизни, часовой продолжает считать, заворожённый зримой панорамой войны. Призрачный город, спрятанный в кольце гор, окруживших его со всех сторон, переливается оранжевыми огнями. При каждой вспышке вверх на десятки метров взлетают предметы, тела, части тел. Вычерчивают в небе плавные силуэты и ложатся наземь. Это – чья-то боль, чья-то смерть и, одновременно, чья-то работа. Кто-то же нажимает курок, посылает снаряд, метает мину или гранату! Как получилось, что он, человек сугубо мирной профессии, ни сном, ни духом не чаявший оказаться причастным к массовым человеческим жертвоприношениям, стал свидетелем этого бессмысленного в своей мощи кошмара войны? Всё детство и юность посвятивший музыке, ставя перед собой высокие цели, о достижение которых могло бы сломаться даже самое крепкое честолюбие, он теперь вынужден отдавать долг Родине таким страшным способом… Нет, этого Гриша никак понять не мог, сколько ни бился над разрешением мучившей его загадки. Конечно, предчувствие достигало его уже давно. Но одно дело слепое предчувствие, а другое – зримая явь.

В эту ночь обстрел столицы продолжается долее обычного, и удары разрывающихся ракет настигают свои цели значительно ближе к их горке, чем в предыдущие дни. И канонада всё отчётливее. В случае приближения обстрела до определённой отметки часовому предписано поднимать тревогу, и Гриша напряжённо наблюдает за происходящим, продолжая считать и мысленно готовясь к худшему. Поразительно, но нет страха. Вообще. Точно это не смертельная опасность летит по небу тяжёлыми металлическими птицами, разрывающимися на тысячи горячих осколков при падении, а прекрасный в своём величии звездопад, за которым так хорошо наблюдать. Разум холоден. Сердце холодно. Только счёт. Восемьдесят девять… Девяносто… Девяносто один…

Девяносто первый взрыв взметнул в ночное небо плавно кувыркающиеся обломки двухэтажного здания, и там сразу же вспыхивает пожар. Языки пламени начинают лизать соседние строения. И вот полыхает и там. И уже целый квартал объят огнём. Гриша видит, как в панике от дувала к дувалу перебегают люди. Бесстрастно отмечает: вот женщина падает, прижимая к груди младенца, вот к ним бежит мужчина, и, не добежав, вспыхивает факелом, вот каменная глыба от разорванного в клочки здания, падая с неба, рассекает надвое старика в халате, его раздвоенное тело ещё делает несколько попыток шагнуть вперёд, но не может, ноги меж собой не связаны, и падает навзничь двумя хлюпающими кровью половинками, вот несётся по объятым пожаром ночным переулкам автомобиль, тщетно пытаясь скрыться из этого ада, а уже через минуту он лежит в арыке вверх колёсами…

Девяноста второй удар пришёлся точно по линии, обозначенной, как граница тревоги. Гриша вскидывает автомат стволом вверх и выпускает в небо короткую очередь. Тотчас отвечает ближайший пост, и через несколько секунд над батальоном разносится сирена тревоги. Личный состав бегом размещается в укрытиях. Часовые, согласно приказа, занимают положение лёжа. Гриша матерится, как конюх из запойного села, потому что на его посту везде под ногами липкая жижа, после которой шинель час отстирывать. Но приказ есть приказ. Уже лёжа в грязи, он с усмешкой дивится на себя: не столько заботится о собственной безопасности, сколько исполняет приказ, но понятно же: лёжа целее будешь! Едва подумал, как следующий взрыв, девяноста третий по счёту раздаётся совсем рядом, даже как будто в собственной голове. Сверху сыплется какая-то дрянь, мелкие камушки стучат по каске, а шагах в двадцати с жалобным свистом в землю втыкается смертоносный осколок. Гриша отрывает голову от земли – оглядеть обстановку, и видит, как заполыхал контейнер на складе ГСМ[104]104
  ГСМ – горюче-смазочные материалы (аббр.)


[Закрыть]. Он машинально вскакивает и хочет кинуться к пожарному щиту, как получает короткий тычок в спину и окрик разводящего: «Не сметь! Лежать!». Едва он исполнил эту команду, как пламенеющий контейнер глухо ухнул, разваливаясь на куски, и они отдельно друг от друга разлетаются малиновыми прямоугольниками по черноте неба. «Хорошо ещё, не в нашу сторону, – успевает подумать Гриша, наблюдая за их траекторией». А следом за разорвавшимся контейнером начинают поочерёдно громко хлопать лопающиеся баллоны. Это уже на территории соседнего автобата[105]105
  автобат – отдельный автомобильный батальон Кабульского гарнизона


[Закрыть]. И хотя эти хлопки, в отличие от взрыва контейнера, совершенно безопасны, от их звука Григория наконец-то настигает страх, бессмысленный и неуправляемый. Очевидно, что-то биологически несовместимое с организмом человека в самом хлопающем звуке, помимо сознания воздействующем на психику. Страх волнами пробегает снизу вверх раза два и застревает в нижней части живота, отчего накатывает дурнота и жутко хочется облегчиться. Понимая, что отправлять естественные надобности часовому категорически запрещено по уставу, Гриша как может, борется с приступом, вслух уговаривая себя, что это всего-навсего рефлекс, а он человек, значит, в состоянии подавить рефлексы. Кое-как у него это получилось, и через непродолжительное время живот начинает отпускать. Он вновь приподымает голову. И понимает: пока он боролся с собой, ситуация вокруг изменилась. Половина автобата объята огнём, а обстрел, похоже, прекратился. Со счёта он всё-таки сбился, пока справлялся со страхом. Интересно, до сотни залпов дошло или нет?

Вскоре дают отбой тревоги. Гриша, тяжело дыша, поднимается, забрасывает на плечо автомат, предварительно поставив на предохранитель. Потом оглядывает себя, насколько позволяла темнота, освещенная единственным прожектором на вышке да пожаром у соседей. Прикидывает, сколько кило грязи прибавила шинель, и качает головой…

Позже, когда в караулке[106]106
  караулка – караульное помещение, место дислокации состава свободной смены караула и отдыха отдыхающей смены караула


[Закрыть] он увидит себя при нормальном свете, ему будет не по себе. Таким чумазым не был ещё. Поднявшаяся заступать на пост отдыхающая смена, которой, тоже досталось из-за тревоги, а потому недовольная и хмурая при его виде развеселится.

– Наш Шмулик уделался, как свинья! – подденет Гришу караульный, яростно гогоча. Ему будет вторить другой, демонстративно затыкая нос:

– Фу! Неужели кабульская земля так воняет?

Пытаясь не реагировать на поддёвки, Гриша будет неловко посмеиваться сам. Но его ответные реплики не воспримут никак. Обстановку разрядит начкар[107]107
  начкар – офицер, начальник караула (аббр.)


[Закрыть], приказавший рядовому Бергу сняться с караула на двадцать минут для приведения себя в порядок. В каптёрке запасные шинели, в баке вода, чтоб умыться. Значит, бегом марш!

Первым делом Гриша помчится отмываться, потому что ему кажется, что он всё-таки уделался. Опасения будут напрасными, но налипшая земля и впрямь воняет преотвратительно…

…Этот давний эпизод своей армейской юности Гриша вспомнил, переступая порог КПЗ, где в его ноздри ударил до боли знакомый запах кабульской грязи. В полумраке камеры глаза не сразу различили людские фигуры. Когда же различили, они уже обступили его со всех сторон, разглядывая новичка. С минуту постояли молча. Потом из общей серой массы выделился один широкоплечий здоровяк в солдатской шинели поверх грязной майки и, вплотную приблизившись к Грише, пробасил:

– Ну что, кролик, прописываться будем или на халявку зыришься?

Примерно представляя себе, что от него хотят, Гриша вдруг ощутил полное безразличие к окружающей его смене житейских декораций, а потому молча сунул руку в карман и достал оттуда завалившийся под подкладку червонец, протянул здоровяку и просто сказал:

– Возьми за прописку.

Тот криво ухмыльнулся, обводя взглядом присутствующих. Потом снова уставился на Гришу:

– Экий фраерок к нам закатил! Оно мне чирик суёт. Сдачу возьми, – и двумя ударами от плеча в живот и ребром ладони по шее уложил новичка на пол. Когда Гриша, корчась от боли, повалился, широкоплечий перешагнул через него, двумя пальцами поднял червонец и примолвил:

– Кролик, а законы знает… Спать будешь там.

Восстановив дыхание, Григ поднялся и поплёлся к койке, на которую указал бугай. Его провожали насторожённые взгляды сокамерников и неразличимые либо непонятные реплики вполголоса. Когда он уселся на свою койку, к нему снова подошёл здоровяк. Бесцеремонно плюхнувшись рядом, отчего пружины матраса жалобно скрипнули, прогибаясь, широкоплечий спросил:

– Ну, плети, кролик, кто таков?

– Был музыкантом, – спокойно отвечал Гриша. – Сейчас и не знаю, кто. Похоже, что уже никто.

– Не свисти, – сплюнул здоровяк. – За что здесь оказался?

– В том-то и дело, что не пойму ни хрена.

– А ты мне скажи. Я лучше «оперов» твоё дело разберу. Ну?

Гриша выразительно посмотрел по сторонам. Бугай кивнул и, не оборачиваясь, приказал:

– Эй, братва! А ну канай по нарам! Все! И порезче, а то мне с кроликом побазарить надо.

В камере началось шебаршение, скрип нар, и всё затихло. Широкоплечий перевёл взгляд на Гришу и процедил:

– Ну, давай, слушаю.

Гриша не заставил себя просить дважды. Рассказал «главному по камере», как про себя обозвал бугая в шинели, нелепую повесть своего задержания, не утаив ничего. Он не испытывал опасений. Ему казалось, что между миром, где он жил до сих пор, и миром, где живёт его собеседник, такая пропасть, что вообще непонятно, как они встретились друг с другом. А значит, поведать о себе ему – всё равно, что исповедаться марсианину: никакого вреда, а на душе, может, и полегчает. Бугай в шинели не перебивал. Слушал внимательно, иногда смачно сплёвывал на пол. Пару раз хмыкнул на что-то. Гриша старался говорить тихо, чтобы ни одно слово до чужих ушей не долетело. Докончив рассказ, смолк, глядя себе под ноги.

– Значит, взяли и друга, и подругу, – задумчиво проговорил здоровяк. – Да, кролики, нехорошая история… Крыша-то хоть есть у тебя?

– Есть, – ответил Гриша и назвал фонд и фамилии Локтева и Глизера. Бугай присвистнул и переспросил:

– А ты сам-то часом не из афганцев будешь?

– Из них самых, – подтвердил Гриша. Бугай приобнял его за плечо и сказал:

– То-то я смотрю, грамотный. Порядок знаешь. Держи свой чирик и впредь ничего мне не суй. Спи себе. Завтра тобой займутся.

Он встал и вразвалочку пошёл через всю камеру к своему месту. Гриша проводил его взглядом и повалился на жёсткое ложе, моментально погружаясь в забытьё.

Ему приснились люди, шедшие долгой дорогой, теряющейся в тумане один за другим. Точно в спину. Лица сумрачны. Движенья размеренны. Туман стелился у них под ногами сизой пеленою, скрадывая шаги, отчего иногда казалось, что не идут они, а плывут по колыхающимся волнам. Гриша не знал этих людей. Он стоял на обочине дороги, встречая каждого вопросом: «Кто ты?». Отвечали через одного. Неохотно откликаясь на вопрос, они поворачивали к нему бесцветное лицо и говорили примерно одно и то же: «Я самоубийца», или «Я насильник», или «Убийца я, убийца, просто убийца». Среди людей были по большей части мужчины, но встречались и женщины. Столь же сумрачны и бесцветны. Лишь чуть тепла исходило от их тел. Не сразу сообразил Гриша, что чередою бредущие мимо него полностью обнажены. А, обнаружив это, ужаснулся тому, как нагота безобразна. Даже нагота совершенных в своих пропорциях женских тел, которые встречались меж шествующих мимо. Он стал ломать голову, что же безобразного может быть в наготе этих людей, пока до него не дошло – они все покойники. И тела-то у них не телесного, а землисто-серого цвета. Но почему же они тогда куда-то идут? Один за другим, один за другим? И вообще, где это он сейчас находится? По какую сторону бытия?

Паника охватила Гришу. Он попытался кричать, не в силах сообразить, что спит. Крик не получался, лёгкие точно наполнила вода. В какой-то момент ему показалось, что он и впрямь под водою. Стало быть, утонул, и всё, что ему видится, предсмертные галлюцинации. Надо собрать всю волю, заставив разум вспомнить, как он оказался в воде, понять, как отсюда выбраться. Вдруг ещё можно всплыть? Григ начал делать отчаянные движения руками и ногами, пытаясь подняться из поглотившей его глубины наверх. Похоже, получилось. Вокруг стало светать, и мысли мало-помалу пришли в порядок. Двигавшиеся мимо покойники стали удаляться, делаясь всё мельче, мельче, пока не превратились в неразличимую по отдельным звеньям цепочку. Гриша обнаружил себя плывущим в огромном изумрудного цвета океане на чудовищной глубине. Он, холодея от ужаса, понял, что давно не дышит. Попробовал сделать усилие, чтобы наполнить грудную клетку не воздухом, так хоть водой. Не получилось. Тогда он принялся разбираться, каким образом продолжает думать, испытывать ощущения, если не дышит, находится на огромной глубине, и, стало быть, давным-давно утопленник. Пока он решал эту головоломку, продолжая неистово плыть вверх, к свету, внезапно пространство вокруг преобразилось. Он оказался не под водой, а парящим высоко в небе. Пузырьки воздуха, растворённые в водной пучине, обернулись сгустками облачного пара, взвешенного в небесах. Стайки рыб превратились в стайки птиц. Вновь не чувствовал Григ, что дышит. Как будто не было ему нужды в дыхании. Внезапно прямо перед ним вновь возникла череда людей. Они шли навстречу, озарённые светом. Как и встреченные им на туманной дороге, они были обнажены, но их нагота сияла таким совершенством красоты, что глаз оторвать было нельзя. Каждый подобен лику святого. Но что-то в их облике причиняло Грише щемящую боль. Он попытался понять, что, остановив свой полёт перед ними, и вдруг увидел среди двигавшихся навстречу ликов знакомое лицо. Надя! Господи, это же убитая на днях красавица подруга Володи Туманова, из-за которой… Стоп! Память стремительно возвращала Григория к реальности. Видения начали рассыпаться, растворяться в бездонном пространстве. На месте недавних обнажённых фигур перед глазами Григория возникала неприглядная картина затхлой камеры, в которой он оказался по нелепой случайности. Наконец-то осознав, что он только что пребывал во сне, Гриша открыл глаза. Вокруг тихо. Заключённые спали. Кто посапывал, кто стонал во сне. Похоже, никто не бодрствовал. Тяжело дыша, Григ сел на нарах. Отчего-то болел бок и было тяжело дышать. Наверное, это из-за духоты в камере. Плюс ещё пережитый стресс, количество принятого накануне спиртного, да ощутимые удары, нанесенные несколько часов тому «главным по камере». Потирая ноющий бок, Гриша встал и поплёлся к отхожему месту.

Из противоположного угла камеры за ним пристально наблюдала пара зорких глаз. Паренёк, задержанный минувшим утром с поличным на продаже наркотиков, давно следил за новеньким. За час до этого он, внимательно осмотревшись, тихонько скользнул к спящему Григорию, осторожными ловкими движениями обшарил, не разбудив и не привлекая ничьего внимания. Найдя в заднем кармане спрятанный червонец, аккуратно вынул его и спрятал в свой карман. Затем достал маленькую ампулу-шприц и нежно, не тревожа сна, сделал спящему укол, после чего, довольный собой, кошкой прокрался на своё место.

Гриша еле добрёл до «толчка». Его тошнило и ломало. Он не понимал, что происходит. Когда склонился над отвратительного вида отверстием в тюремном полу, его вырвало. Из глаз побежали искры. Ещё немного, и он упадёт, потеряв сознание! Держаться! Держаться! Откуда-то из глубины камеры возник доходяга неопрятного вида и сердобольным голосом спросил:

– Новичок, может, охрану позвать?

Гриша промычал невразумительно. Внятной речи не получилось. Старичок-доходяга всплеснул руками и рванул к железной двери камеры, начав громко колошматить в неё обеими руками, крича «Охрана! Охрана! На помощь!». Заскрежетал засов, дверь со скрипом отворилась, и на пороге появились несколько охранников с оружием в руках.

– В чём дело? – недовольно гаркнул старший из них, озирая пространство КПЗ, где закопошились разбуженные криком доходяги обитатели. Очевидно, он ожидал какого-то провокационного инцидента, но никак не того, что увидел, когда доходяга, указав на не понимающего ничего вокруг Гришу в полуобморочном состоянии, сказал:

– Новичку плохо. Кажись, отравился.

– Конвойный, – скомандовал старший, – мигом новичка в лазарет!

Гриша пришёл в себя наутро. Всё тело страшно ныло, точно всю ночь его мяли и ломали. Голова была ватная. То, что здесь называли лазаретом, менее всего походило на помещение, связанное с медициной. Такие же обшарпанные грязные стены, разве чуть светлее, чем в КПЗ. Такие же казённые нары, разве что не двухъярусные. Наличие постельного белья полностью отрицалось его состоянием. Серое, застиранное до невообразимо ветхого состояния, из-за чего сквозь прорехи выглядывали бурые клочья слипшейся ваты старенького матраса, оно вызывало отвращение и своим видом и, более того, запахом. Впрочем, возможно, запах этот издавало не столько бельё, сколько пол и стены помещения, впитавшие зловоние сотен несчастных, прошедших через испытание тюремным лазаретом. Какая именно здесь оказывалась первая помощь, сказать трудно. Очевидно, всё-таки какая-то оказывалась. По крайней мере, к амбрэ[108]108
  амбрэ – запах (франц.)


[Закрыть] гнилого белья и стен примешивался стойкий душок спирта и нашатыря, свидетельствующий о том, что хотя бы простейшими процедурами больных тут пользуют.

Пробуждение было тем мучительней, что в явь переместилась часть ночных кошмаров. Перед глазами Гриши сидел один из призраков, преследовавших его в давешних видениях. Он попытался, зажмурившись, мысленно отогнать наваждение. Не получилось. Серолицый старичок в белом одеянии с бородкой, как у младшего беса из преисподни, неоднократно выплывавший из туманных дебрей прошедших снов, по-прежнему невозмутимо сидел на табурете напротив него и с меланхолической улыбочкой наблюдал за пробуждающимся. Гриша слабо застонал, и это означало, что он окончательно переместился в реальность, поскольку впервые за несколько часов кошмара услышал собственный голос. Значит, старичок реален?

– Кто вы? Где я? – выдавил из себя Берг и услышал писклявый старческий голос в ответ:

– В тюремном лазарете, а я тюремный врач. Давно на игле, милый?

– Какая игла! Кроме табака и водки я ничего не…

Фразу закончить он не смог. Тупая боль властно сдавила голову обручем, и он снова застонал.

– Ай-ай-ай! А вот врать врачу нехорошо, – пропищал бес и добавил:

– Благодарите Бога, что вовремя вас вытащили с того света. А то бы отбросили копыта, и разговаривали бы мы с вами уже совсем в другом месте. Хе-хе!

Гнусный смешок серолицего старикашки вызывал не меньшее отвращение, чем запахи и вид лазаретных интерьеров, но сопротивляться не было ни малейших сил. Гриша только стиснул зубы. Жалкое подобие человеческого голоса вырвалось из его груди вопросом:

– Где мои друзья? За что нас задержали? Почему нам не предъявляют…?

– Голубчик, не надо так нервничать! В вашем состоянии вам сейчас просто бесполезно интересоваться всякими глупостями. Знаете ли, это даже смешно. Хе-хе! И я же просто доктор. Такие вопросы не в моей, так сказать, компетенции. В ваших же интересах, милейший, ответить на мой вопрос. Сколько времени вы сидите на игле?

– Идите к чёрту! – возмутился Гриша, еле собравшись с силами, чтоб изречь эту фразу.

– Хорошо, хорошо, голубчик, – поспешно согласился бес в халате и встал с табурета, – ухожу. Приветик передать? Хе-хе…

Берг снова погрузился в полусон. Предметы, запахи и звуки стали сливаться в неразборчивое месиво, и лишь головная боль не давала полностью отключиться, держа тонущее сознание на плаву.