Текст книги "Одержимые войной. Доля"

– Это только номинально. Где сидеть, решай сам. Просто если надо будет принять наших зарубежных партнёров, мы тебя вызовем и организуем помещение, в котором ты и будешь проводить встречу. Но это будет редко. Вопросы есть?

– Так точно, товарищ сержант, – отчего-то решил сострить Григорий, почувствовав, что в интонациях председателя Локтева так и сквозит армейская командирская нотка. – Тот остаток положительного сальдо, что ваши люди будут мне скидывать, собственно чей?

– Это мелочи, – невозмутимо ответил Локтев. – Можешь распоряжаться. Важно, чтоб фирма не лопнула и на счету всегда был плюс. Надеюсь, прибегать к помощи твоего кармана не придётся. Ещё вопросы?

– Если возникнут задержки с оформлением документов или, чего доброго, отказы по какой-то персоне, кто будет отвечать за издержки?

– Молодец, грамотно ставишь вопрос, – вмешался Глизер. – Отвечаю. Если с твоей стороны всё будет точно и правильно, таких ситуаций в принципе быть не должно. Это американцы имеют привычку отказывать в визе без объявления причин. Ну, так мы с ними и не работаем. Сдались они нам!

– Если же всё-таки нечто подобное произойдёт, – добавил Локтев, – но произойдёт не по твоей вине, мы найдём способ разрулить ситуацию, чтобы ты не был крайним. Всё?

– Последний вопрос. Насколько всё же эта деятельность в противоречии с законом? Как я понимаю, мне придётся фиктивно трудоустраивать людей, которые якобы направляются в загранкомандировки.

– Правильно понимаешь. Уголовной ответственности за это нет. Если будешь исправно перечислять в фонд занятости населения, платить налоги с зарплат, то всё будет в порядке. Ну а зарплата может быть и по десять рублей. Сам понимаешь. Страна уже который год живёт по законам двойной бухгалтерии, и ничего, все привыкли. Так что не волнуйся. А уж мы постараемся не подсовывать тебе явных уголовников, которые едут в Европу совершать громкие преступления.

– Так зачем же им не поехать легальным путём? Разве это сейчас так сложно? И чем вообще они будут там заниматься?

– А вот это уже не твой вопрос. Тебе достаточно знать то, что мы с Марком Наумовичем тебе уже сказали. Ясно?

– Ясно, – выдохнул Шмулевич, чувствуя, что, как раз, ничегошеньки ему не ясно…

Началась новая полоса в жизни несостоявшегося дирижёра. За несколько месяцев хождений по кабинетам, результатом которых становились красочные визы в загранпаспортах незнакомых ему людей и приличные суммы денег в кармане, Гриша изменился и внешне и внутренне. Исчезла потребность в самокопании, пропала тяга к спиртному, успокоились нервы и напрочь исчез интерес к проблемам взаимоотношений с женщинами. Более того, он перестал бывать в Тумановской мастерской, даже не вспоминал о друге, но неожиданно стал появляться в кругу своих бывших коллег-музыкантов, из которого выпал, казалось, навсегда. У него быстро округлились черты лица, приобретшего свойства приветливой маски. Он получил возможность дорого и со вкусом одеваться, отчего всякий выход «в свет» стал для него ещё и поводом продемонстрировать своё материальное благополучие, что, сказать по правде, льстило его самолюбию, пожалуй, даже больше возможных успехов у женщин или на профессиональной ниве. На вопросы о том, чем занимается, следуя инструкциям своего благодетеля, Григорий отвечал, что владеет небольшой рекламной фирмой, приносящей достаточный для жизни в сложное время гиперинфляции доход. Бывшие однокурсники и, в особенности, однокурсницы при встрече норовили поздороваться с ним первыми. Почтенный Моисей Аронович Зильберт, давно не вспоминавший о некогда опекаемом им «подающем большие надежды» молодом человеке, завидев Шмулевича на одном из филармонических концертов, через всё фойе прошествовал к нему, широко улыбаясь непередаваемой кривой улыбкой, и с ненаигранной радостью, гнусавя и шепелявя свои неподражаемые междометия, поздравил «с возвращением в мир истинных ценностей». Причём сказано было так, что сам чёрт не разберёт, о каких ценностях именно идёт речь – о денежных знаках или музыке, так оценивающе разглядывал седовласый мэтр отечественной музыкальной критики Гришин твидовый костюм, пока с дружеским остервенением тряс его руку своей пухлой влажной ладонью.

Перемену в муже, естественно, заметила и Настя. Их отношения наладились, но вот, что странно: чем лучше обстояли дела у Григория в его семье, тем отстранённее делалась с ним Анна Владиславовна. Она словно завидовала сыну. А может, не одобряла того, чем он занимается. Правда, ни ей, ни жене ничего конкретного о роде своей деятельности Гриша не рассказывал, лишь однажды упомянув вскользь, что имеет дело с иностранными организациями. Сам же о причинах очередного охлаждения отношений с матерью не задумывался. Как часто бывает, хорошо идущие дела отбивают охоту задумываться.

Незадолго до Нового 1993 года, только что успешно отправив в Италию на очередной международный конкурс оперных певцов большую группу «цирковых артистов» во главе с переводчиком, неким отставным капитаном внутренних войск, с оформлением которого едва не возникли неожиданные проблемы, в приподнятом расположении духа Григорий зашёл в комнату матери с намерением сделать ей дорогой рождественский подарок. У него в руке была пластмассовая коробочка, укрывшая до поры от взора прекрасный серебряный гарнитур со стразами. Анна Владиславовна встретила сына холодным взглядом, столкнувшись глазами с которым, сразу захотелось отложить вручение подарка хотя бы до Нового года. Но желание сделать маме приятное, заодно похвастаться своими возможностями и подкупить её благорасположение, пересилило. Гриша протянул коробочку со словами:

– С Рождеством Христовым, мам! – он отдавал себе также отчёт и в том, что, поздравляя с католическим и лютеранским праздником накануне новогодней ночи, ещё и подчёркивает не утраченную сыновнюю связь с родовыми немецкими традициями семьи. Мать с грустной улыбкой приняла подарок, долго разглядывала его, потом закрыла коробочку и ответила:

– Спасибо, сын. Я тронута твоим вниманием, но до новогодней ночи примерять твой подарок не буду. А ты скажи мне, когда в последний раз навещал могилу отца.

– Ой, мам… Ты знаешь… Всё время занят… в общем, я… это… – замялся Гриша, пытаясь вспомнить, когда же действительно. Выходило, что с 1984 года, то есть, уже скоро девять лет, как не бывал.

– Вот-вот, сынок. О том и речь. А я как раз сегодня с кладбища. Ты хоть помнишь, какой сегодня день, кроме того, что сочельник? – с укоризной в голосе продолжала мать, и сын почувствовал, что готов провалиться сквозь землю. Ну, дурак! Вваливается с подарком в день смерти отца, да ещё и на десятую годовщину! Как же он мог забыть???

– Да, – выдавил он из себя и прибавил, оправдываясь:

– Я просто хотел… это… отвлечь тебя хотел, мама. Прости меня.

– Отвлечь! – покачала головой Анна Владиславовна. – Вот я и ломаю голову, что с тобой происходит. Всё взять в толк не могу. Сначала влез в какие-то странные дела и совсем забросил музыку. А помнишь, как, наперекор отцу, мечтал стать настоящим музыкантом? А теперь ещё и псевдоним взял дурацкий. И откуда тебе в голову-то пришло, Гриша? Что ещё за Шмулевич такой? Ведь ты же, ну, никакого отношения к евреям не имеешь! Это ж стыдно! Как чужое платье носить!

Внезапная волна раздражения в единый миг вскипела у Гриши в груди, и он, чего с ним давно не бывало, возвысив голос на мать, начал выпаливать горячие необдуманные слова ей в лицо. С каждым словом досада не убавлялась, а только возрастала, он уже не мог остановиться, а Анна Владиславовна со спокойным удивлением смотрела на сына и слушала, не перебивая, словно вся эта тирада и не задевает её вовсе, а только выглядит диковинной.

– Да, я так решил. Ещё в армии, когда меня прозвали Шмуликом, я понял, что между нами, мыслящими людьми и всем этим скопищем человеческих особей, которое до гомо сапиенса так и не доросло и никогда дорасти не сможет, пропасть. Они думают, что, раз они кормят, поят, одевают всех остальных в обществе, значит, они самые главные. Производители, видишь ли! Гегемоны! А на самом деле со времён Древнего Рима для них есть точное определение: плебс! И в своём плебействе они готовы с собственным дерьмом смешать всякого, кто выше их по разуму, по целеустремлённости, по талантам. Поэтому и унижают всячески человеческое достоинство, придумывая из веку в век всё новые способы уравниловки. А вершиной всему была советская власть. Вот уж воистину торжество плебса! Во что они превратили нашу интеллигенцию! Слово «инженер» стало ругательным. Врач получал меньше рабочего в два-три раза. Талантливый человек, чьими мозгами страна обогащалась больше, нежели трудом тысячи разнорабочих, получал жалкую пайку и почётное звание «народного», «заслуженного», на худой конец «мастера». На западе всегда умели ценить талант. Там каждый человек – личность. Умеешь что-то сделать лучше других, так, пожалуйста, получай своё. Отсюда и преуспеяние, состоятельные люди, которые во главе цивилизованного общества делают всё общество в целом благополучнее год от года. А мы что? Да у нас вся эта риторика всеобщей плебейской уравниловки в итоге закончилась катастрофой. Где теперь Советский Союз, а? Где коммунистическая партия? Ау! Нету ни того, ни другого. За то пока не перевелись предприимчивые люди, которые и сами обогащаются и другим дают заработать. Вот они-то, умные и талантливые, и есть настоящая элита, благодаря которой расцветёт страна. Но уже не та гигантская телега необъятных размеров, что скрипела на каждом историческом повороте да погромыхивала пушками, пугая окрестных ворон, а настоящая, новая. Может, это будет конфедерация мелких компактных государств. В них каждому гражданину будет уютно жить и интересно трудиться за самые что ни на есть настоящие, а не какие-нибудь деревянные деньги. Может, ещё как-то. Не знаю. В конце концов, это уже не моего ума дело. Но верю, что мало-помалу всё начинает налаживаться. Не само по себе, конечно. А благодаря предприимчивым людям, кстати, именно евреям, в первую очередь. Что евреи?.. Да ты посмотри, мамочка, как прочно у них всё схвачено! Как организовано! Древнейшая нация блестящей культуры, великих умов, жесточайшей дисциплины и, самое главное, осознанности общей цели. Именно благодаря этому они в последнее время, наконец, во главе всего цивилизованного мира. Я давно наблюдаю за тем, как всё лучшее в культуре, в музыке, например, создаётся трудолюбием именно евреев. Ты возьми дирижёров. А скрипичная школа? Виолончелисты, пианисты… Или поэзия! Один Бродский чего стоит! Я уже не говорю о Мандельштаме или Пастернаке. Да хотя бы Гейне! А проза? Разве есть что-нибудь более глубокое Томаса Манна или более трогательное, чем Шолом Алейхем? И как не гордиться тем, что хоть через псевдоним я приобщаюсь к этой традиции! Да и не ново это. Так же поступил писатель Синявский, когда печатался под псевдонимом Абрам Терц. Разве не еврейство – основа современной медицины, юридической науки? Да любая научная мысль невозможна без основополагающего вклада еврейской творческой мысли! Эйнштейн и Ландау в физике, Перельман в математике, Друскин и Сохор в музыковедении, Фрейд и Леви в психологии, Менделеев в химии…

– Тут ты, сынок, загнул, – наконец вставила Анна Владиславовна ровным тоном, – хотя фамилия Менделеева и похожа на фамилию известного персонажа русской литературы Менахем Менделя, Дмитрий Иванович никакого отношения к евреям не имеет. Почитай исторические источники, и узнаешь, откуда у его деда взялась такая странная фамилия. Что же касается твоего увлечения еврейской культурой, дело, конечно, твоё. Увлекайся хоть Китаем, хоть Африкой. В конце концов, это ни к чему не обязывает. Но ты должен помнить, всегда помнить, что от рождения до самой смерти остаёшься немцем. Русским немцем, замечу. В твоей крови будут звучать и трубы мейстерзингеров[63]63
  мейстерзингеры – средневековые бродячие уличные певцы, мастера пения (нем.)


[Закрыть], и зов валькирий, а руки всегда будут тосковать по мечу Зигфрида. Предки твои по призыву Великого Петра, который одним из первых понял, что русские и немцы – кровные братья, пришли сюда и без малого три века верой и правдой служили России, как бы она ни называлась. Да, в уходящем веке нас дважды сталкивали. Забывая при этом завещание великого немца Бисмарка никогда не воевать с русскими. Но не задумывался ли ты, сын, кто именно и зачем нас сталкивал? Когда в пылающем Берлине русский солдат спасал из-под бомбёжки немецкую девочку, ни о каких евреях никто не говорил и не думал. И когда Сталин в первые дни войны переселил почти всех немцев из западных и центральных частей России подальше от вторжения, никто не ставил ему этого в укор. А сколько немцев просились на фронт – сражаться с фашистами! И они понимали, когда некоторым отказывали. Скрежетали зубами от обиды, но понимали. А знаешь ли ты, претендующий на роль интеллигенции, элиты, что после начала войны Японии против США Рузвельт не просто переселил всех проживающих в Штатах японцев в специально созданные резервации, а сделал это в двадцать четыре часа!? Да ещё и посадил под арест около тридцати тысяч человек. Сразу же. Только за то, что они японцы! А знаешь ли ты, что и в Освенциме, и в других лагерях смерти, где тысячами уничтожали столь горячо любимых тобою евреев, младшими надзирателями были такие же евреи? Одни евреи отправляли на смерть других евреев, и никто не думал о безнравственности такого положения вещей. А третьи евреи, только очень богатые и высокопоставленные, финансировали мясорубку и спокойно взирали на то, как разворачивается трагедия их собственного народа. Эти ростовщики уже тогда знали, что пройдёт какое-то время, и с побеждённых немцев можно будет взимать миллиарды золотом на погашение так называемых долгов по холокосту[64]64
  холокост – официальное название системы изъятия всех ценностей, недвижимости и денег у евреев в Германском Третьем Рейхе


[Закрыть]. И всё золото пойдёт на строительство Израиля, который сразу после своего основания, руками русских, между прочим, так вот, всего через несколько лет затеет войну с арабами. На деньги, конфискованные у поверженной Германии, еврейские банкиры будут нанимать еврейских беженцев со всего света, чтобы те шли убивать ни в чём не повинных арабов – только затем, чтоб отхватить у них лишний кусочек нефтеносной территории. А ещё одни горячо тобою любимые высококультурные и целеустремлённые будут покровительствовать всему этому из-за океана, составляя железно дисциплинированное лобби в сенате и конгрессе. На ту же бойню, кстати, продолжающуюся по сей день, доить уже американский народ, который уж никак не повинен ни в каком холокосте. Вот ты говоришь, что без еврейской творческой мысли невозможно ничего ни в науке, ни в искусстве. Разве не знаешь о прочной спайке еврейских журналистов, учёных, общественных деятелей, которые сообща дезавуируют любое движение этой самой мысли, если оно не исходит из их источников? Или не знаешь, как руками Каплана и его команды стравили гениального учёного Вавилова с трудолюбивым селекционером Лысенко, в итоге убив одного, а потом сделав посмешище из другого? Хорошо ещё, что сохранилась коллекция семян! И это в блокадном Ленинграде, где с голоду сотни тысяч пухли. Они умирали от голода бок-о-бок с колоссальным запасом зерна, потому что те, кто сохранял этот запас, понимали, какую ценность для будущего человечества имеет этот уникальный фонд, собранный Вавиловым. Кстати, евреев тогда эвакуировали в первую очередь. Было такое распоряжение. Дескать, Гитлер их истребляет. А остальные – русские, финны, те же немцы, эстонцы, татары, кто жил тогда в Ленинграде, гибли. Тысячами, десятками тысяч. Разве Гитлер их не истреблял? А ты задумывался, сын, кто в тогдашнем партийном руководстве придумал отдать такое распоряжение – спасать евреев в первую очередь? Думаешь, грузин Сталин? Ничуть не бывало! Твой патентный поверенный Эйнштейн всего лишь сдёрнул пару идей у Пуанкаре, переиначил Ньютона и облёк в красивую упаковку. Как заправский одесский торговец из еврейского же анекдота. И что бы ты ни говорил о выдающемся вкладе евреев в мировую культуру, ни за что не поверю, что он хотя бы сопоставим с вкладом тех же немцев. Против твоего Гейне я поставлю Гёте и Шиллера. Против твоего Мендельсона – Баха и Моцарта. Против Томаса Манна, который, кстати, больше немец, чем еврей, хотя бы Гессе и Бёлля. И ещё одно, – Анна Владиславовна перевела дух; к концу своей речи она уже говорила несколько возбуждённо, чего за матерью сын никогда прежде не замечал, – ты думаешь, я не знаю, чем ты занимаешься? Напрасно думаешь. То, что на фиктивных бумагах ты зарабатываешь не вполне честные деньги, не делает тебя краше. Твои телефонные разговоры с твоими так называемыми партнёрами, прежде всего, с этим выскочкой Мариком Глизером, извини, просто дурно пахнут. Хотел бы сохранять лицо, хотя бы скрывал их от меня. Разве я не понимаю, что ты пособничаешь шайке спекулянтов, по подложным приглашениям вывозящим за рубеж отечественные ценности?

Гриша поперхнулся. Его глаза округлились. Такая очевидность не приходила ему раньше в голову. Он просто не хотел её допускать. Но нет! Отчего же спекулянты? Может, коммерсанты?! Локтев же обещал, что всё будет законно.

– Ты это точно знаешь? – подсекшимся голосом спросил сын.

– Догадываюсь, – ответила мать и отвернулась. – Там, где околачиваются такие, как Глизер, всегда нечисто. Как ты не заметил сразу?

– Ты с ним знакома?

– Эх ты, горе-коммерсант! Его же весь город знает. Он же известный махинатор. Остап Бендер. Изловчился вытягивать из государства деньги якобы на нужды ветеранов войн и многократно прокручивать их на сомнительных сделках. А с ним твой «афганский пахан» Локтев. Ты его разве не знаешь?

– Знаю. Немного. Мы из одной части.

– Немного, – покачала головой Анна Владиславовна, – поинтересовался бы, сколько нормальных предприимчивых талантливых людей, о ком ты с таким жаром говорил как про опору страны, этот бывший коммунист, переметнувшийся под новые знамёна, пустил по ветру. И вокруг него глизеры с рабиновичами преспокойненько себя чувствуют. Ты у них – шестерёнка, случись что, на тебя всё и свалят. Теперь понял?

Гриша помолчал и, тяжело вздохнув, промолвил:

– Не думал, что моя мать антисемитка. По-моему, глупо, даже для немки, – и вышел из комнаты, гулко хлопнув дверью.

В душе застыло смешанное чувство: досада, разочарование, горечь и смутное сомнение, а вдруг в том, что сказала мама, есть хоть толика правды! Если так, то всё, во что он так истово и отчаянно старался верить в последние годы, просто иллюзия, обман! И опять захотелось выпить. Давно такого желания не возникало, и казалось, пьянство одолел навсегда. Ан гляди ж ты, не такая это простая вещь – победить алкогольную зависимость. Григорий задумчиво открыл дверцу бара, обвёл глазами «золотой запас» – пузатую бутылку ликёра, початую бутылку армянского коньяка «Ахтамар», маленькую «Смирновской», и уверенно протянул руку к водке. За этим движением мать застала сына, без стука вошедшая к нему. Он дёрнулся и едва не уронил бутылку. Анна Владиславовна слабо улыбнулась и молвила с нескрываемым недовольством в голосе:

– Тоже мне, еврей-пьяница! Извини, что отвлекла. Просто я забыла сказать тебе, поскольку ты меня отвлёк: тебе пришло письмо.

– От кого?

Вместо ответа мать протянула сыну конверт. Он взглянул на обратный адрес и обмер. Повеяло дыханием забытой жизни из безвозвратного прошлого. Мать тихо вышла из комнаты, не видя, как лихорадочно сын вскрывает конверт. «И впрямь алкоголик! Руки дрожат», – усмехнулся Гриша, извлекая письмо. Оно было аккуратно сложено вчетверо. Откуда-то на ум пришли стихи:

 
Ты написала мне письмо
так аккуратно тонко сложенное.
Я понял: это не письмо,
а просто-напросто мороженое[65]65
  стихотворение Михаила Никифорова (1981)


[Закрыть]
 

Прежде, чем развернуть листок, Гриша, отложив его вместе с конвертом в сторону, всё-таки извлёк бутылочку «Смирновской» и гранёную стопочку. Налил. Медленно, точно томатный сок, выцедил тёплую водку, не морщась. Потом крякнул, пряча нос в рукаве, ну уж совсем не по-еврейски, и, спрятав в бар водку и стопку, вновь взял в руки сложенный вчетверо листок. Что он медлит? Почто не принимается за чтение? Отчего разнервничался?! Как мальчишка, право слово! Гриша развернул листок, и зрачки заскользили по строкам убористого почерка.

«Ну, здравствуй, солдат!

Совсем забыл про свою знакомую, а ведь чуть не сестрой меня признал. Помнишь, как ехал в поезде на дембель, и мы познакомились? Конечно, прошло больше шести лет. Но разве это срок? Знаю, ты звонил, писал мне. Собственно, потому и знаю твой адрес. Как видишь, не потеряла. А не отвечала потому, что сначала долго приходила в себя после аварии. Едва тогда не осталась без ноги. Но, слава Богу, всё обошлось. Похромала какое-то время, но теперь уже почти как целая. Не могла я, понимаешь, оставить родителей совсем без детей. Так что и с того света выкарабкалась, и здоровье восстановила полностью.

А потом было очень много работы, сразу навалилось всё. Даже за границу съездила. Была в Египте. Ещё были проблемы дома. Серьёзные проблемы. Писать об этом можно долго или не писать вообще. Скажу лишь, что теперь мы все разъехались. Я осталась в бывшей родительской квартире, мама какое-то время жила у сестры, потом умерла, а папа живёт теперь с новой женой, и у меня появилась сводная сестрёнка, мы изредка общаемся.

Но – о другом. Собственно, ради этого я и решилась на письмо спустя столько лет. Я скоро приеду в ваш город и пробуду у вас довольно долго. По делам. Очень хочется встретиться, поговорить. Есть, о чём. Как ты живёшь? Ты только не удивляйся, я многое про тебя знаю. При встрече объясню. Знаю, женился. Познакомил бы с женой. Может, я чего бы и сказала тебе. Наверняка, совет нужен. Я чувствую…

У меня выйти замуж не получилось. После смерти мамы осталась вообще одна. Всё-таки семья отца мне, как ты понимаешь, чужая. Да и странная это семья. Вторая его жена – моя тётя. А вторая тётка после похорон уехала в другой город, видеть меня совсем не хочет. Так что живу исключительно работой, которую безумно люблю и не изменяла своему призванию все эти кромешные годы.

Впрочем, и тебе, солдат, так и не смогла изменить. Вещицу, которую стянула у тебя, берегу. Пью из неё ключевую воду. Вот так-то, солдат!

Напиши мне, пожалуйста. Буду ждать.

Целую (как тогда, в поезде), Таня».