Текст книги "Одержимые войной. Доля"

– Вспомнил, – усталым голосом выдохнул в ватную тишину Гриша и опустил затуманившийся предательской слезой взгляд. – Я пойду. Ты, пожалуй, прав. Ни к чему мне в театр. Попробую прослушаться в какой-нибудь хор. Или в школу пойду работать. В общем… – не договорив, Гриша поднялся с места, махнул рукой и двинулся к выходу. На пороге остановился, развернулся вполоборота к художнику и его натурщице и с грустной ухмылкой добавил:

– А я, пожалуй, возьму себе творческий псевдоним. Гриша Шмулевич.

– Звучит! – прозвучало вдогонку…

…Больше года минуло. Настя провела на даче у бабушки лето. Гриша несколько раз наведывался. Сынишка радовался папе. Жена будто тоже была довольна его приездами. Сразу повинившись за несдержанность и вкратце поделившись проблемами, Гриша думал было уладить их отношения. Но Настя, выслушав мужа, заявила, что в ассистентуре ему не заработать достаточно для содержания сына, и вообще она не видит смысла в продолжении учёбы в консерватории, а вот у неё есть знакомый, он может предложить место в рок-группе за очень приличные деньги. Гриша слушал её, ощущая стенку, с каждым словом вырастающую между ними. Но согласился. Работу же надо искать.

Знакомый жены оказался симпатичным молодым человеком, сразу расположил к себе. Разговор поначалу показался бессмысленным. Молодой человек курировал по линии обкома комсомола какой-то молодёжный досуговый центр. Искал не столько музыканта, сколько арт-директора. Уж неизвестно, чего наговорила ему Настя, но он отнесся к Грише как к потенциальному кандидату на эту роль, чего тот, естественно, не ожидал. После трёхчасовой беседы комсомольский вожак склонил Берга принять предложение, и они выехали на место будущей работы. С середины августа Гриша приступил к новой для себя роли и за каких-то полмесяца так свыкся с ней, научившись командовать людьми, рисовать планы, принимать работу и организовывать непростой производственный процесс, что уже и думать забыл о пережитой обиде, нанесённой консерваторским руководством. Нормализовалась и обстановка дома. Числясь в штате обкома ВЛКСМ, арт-директор молодёжного досугового центра получал неплохое жалованье, кроме того, имел право на продуктовые наборы через спецраспределитель. В общем, можно сказать, жизнь нежданно-негаданно устроилась. Не вникая в тонкости политической жизни, занимаясь исключительно хозяйственными вопросами, Гриша чувствовал необыкновенный прилив энтузиазма, планируя через пару лет превратить вверенное его попечению учреждение культуры в настоящий центр художественной жизни города. Ему рисовалось, как он приглашает устраивать выставки лучших художников, проводит фестивали и конкурсы, концерты прославленных коллективов, ему грезились аншлаги на театральных премьерах. И вот, проходит лет семь-восемь, и он член горсовета, ответственный за культуру, а потом – депутат Съезда народных депутатов, открывает очередное заседание самого представительного собрания лучших людей страны за дирижёрским пультом, во главе созданного по его инициативе оркестра. Оркестр играет «Торжественную увертюру», все аплодируют, а на следующий день в газетах появляется сообщение о присвоении Григорию Шмулевичу звания Народный артист СССР… О-па! вот он и попался! Итак, Шмулевич… Но на работу его приняли как Берга. Может, забыть уже о карьере музыканта?

Мама не радовалась новому поприщу сына. Вслух не высказывалась, но по всему видать: недовольна. Почему? Сколько раз за прошедший год сын допытывался, откуда такая предубеждённость. То была недовольна выбором пути музыканта, а теперь и другой не устраивает.

Трагические апрельские события в Тбилиси эхом отозвались по всей стране. Даже аполитичный Гриша чуял неладное. Тем более что в обкоме ВЛКСМ, куда его вызвали на экстренное совещание, разгорелся настоящий скандал. Несколько человек из секретариата заявили о выходе из партии и комсомола, известная сплетница из орготдела говорила, готовятся списки, скоро начнут сажать неблагонадёжных. До сих пор далёкий от понимания происходящего в стране Гриша шестым чувством уловил витавшую в воздухе опасность, и чувство это день ото дня усиливалось. Начало лета вознесло на вершину полит-Олимпа рядом с Горбачёвым фигуру Ельцина, пошла серия кадровых перестановок в комсомольском аппарате, одним из итогов которых было решение бюро об отделении молодёжного досугового центра. Будучи в системе человеком, в общем-то, посторонним, этакой промежуточной шестерёнкой, Гриша не заметил, как быстро оказался не у дел. Год успешной работы, принесший центру известность, сборы от проведённых мероприятий, оказывается, не гарантировал арт-директору ничего. Запланированный на середину лета фестиваль современного искусства стал для Берга первым и последним осуществлённым проектом. На фестивальном вернисаже он показал многочисленной публике картины Туманова и его друзей. Концертную программу фестиваля украсили две известные в городе рок-группы, студенческий хор, которым руководил его однокурсник, самодеятельный оркестр народных инструментов. А ещё были показ мод, премьера нового фильма, театральная постановка. Фестивальный марафон отнимал всё время, занимал все мысли и чувства. Одновременно и радовал, и опустошал. Среди многочисленной публики фестиваля были активисты НДПР, которых Берг, разумеется, в лицо не знал, но о существовании в городе такой партии был информирован. Один из помощников шепнул своему шефу, что, мол, неплохо бы подойти, завязать контакты с молодыми политиками, чья популярность в последнее время стремительно растёт. Но Гриша так и не сумел этого сделать.

На время фестиваля, поглощённый напряжённой работой с утра до вечера, Берг-Шмулевич забыл о царящей вокруг атмосфере тревожного ожидания. Составлял план рекламной кампании, согласовывал графики репетиций, следил за порядком, контролировал работу билетеров, давал интервью журналистам, налаживал внезапно вышедшую из строя электропроводку, ругался с администраторами выставки, встречал и провожал артистов, гонял со стоянки перед центром посторонние машины, улаживал споры между реквизиторами и костюмерами коллективов, что не могли поделить предоставленное помещение, выбивал дополнительные деньги на оплату привлекаемых для работы на фестивале людей, беспрестанно названивал в разные организации, писал письма, торжественно открывал мероприятия. Семнадцать дней практически не ночевал дома. И был по-настоящему счастлив. Уходя в отпуск после года работы, он испытывал глубочайшее удовлетворение: фестиваль достойно венчал его первый год работы, и никто не скажет, что арт-директор плох – лучшего комсомолу не найти!

Фестиваль и впрямь удался! Благодаря хорошей рекламе, куда были вкачаны немалые комсомольские деньги, весь город знал о событии, публика валила валом. Гришины друзья по консерватории радовались представившейся возможности выступить перед земляками и играли не просто достойно, а выше собственных возможностей. Зильберт разразился целой серией статей о фестивале, растиражированной ведущими газетами города. В нескольких публикациях фамилия арт-директора упоминалась неоднократно. А в одной Григорий Берг был охарактеризован в превосходных степенях. Сам автор статей дважды звонил с поздравлениями, обещал похлопотать, чтобы через год-другой тёплое местечко в родном ВУЗе для такого перспективного и талантливого молодого человека всё же нашлось. Гриша сообщил Моисею Ароновичу о выборе творческого псевдонима, объясняя, что теперь, когда он известен в городе как общественный деятель, ему трудно под тем же именем выходить на публику в качестве артиста. Зильберт хвалил, приговаривая: «Браво! И псевдоним хорош, и решение правильное».

Сорокадневный отпуск начался в последнее воскресенье июля. Гриша купил путёвку в санаторий на Чёрном море для себя и семейства, и рано утром в понедельник все втроём отбыли на юг. На прощанье мама попросила быть осторожными, не застудить и не перегреть ребенка и обязательно сообщать ей, как дела, хоть раз в неделю. Сын пообещал, хотя и понимал, что едва ли сможет выполнить её просьбу. Когда через несколько дней счастливые курортники распаковывали вещи в уютном номере с видом на Геленджикскую бухту, просьба сообщать о себе напрочь выпала из головы Гриши. А вспомнил он о ней, когда раннее утро 19 августа обрушило на всех лавину неиспытанных прежде эмоций и не поддающейся логике информации. Григорий Эдвардович Берг наспех собрался и, оставив семью догуливать отпуск, помчался домой. Не без приключений достав билет на самолёт, уже вечером первого дня ГКЧП арт-директор погрузился в пучину «околопутчевой шумихи». Маме доложил, что прибыл на экстренное заседание и дома будет очень поздно, а сам рванул сначала к своему центру досуга, а потом планировал поболтаться по городу. Однако увиденное возле центра, на налаживание работы которого ушёл год интенсивного труда и яркой полнокровной жизни, заставило изменить планы. Всю площадку для парковки автомобилей перед зданием занимала митингующая толпа. Люди были настроены дружелюбно, смеялись. Но что они говорили! Оратор, стоя на ступеньках крыльца учреждения культуры, вещал об «украденных у народа миллионах», которые «ненасытные комсомольские аппаратчики» ухлопали на никчемное заведение сомнительного профиля. В качестве подтверждения демонстрировал увеличенное фото из буклета проведённого фестиваля, запечатлевшее полуобнажённую танцевальную пару, замершую в эффектном па. Он называл это «порнографическим этюдом на глазах у сотен зрителей»! Время от времени, улюлюкая и кривляясь на разные лады, публика изрыгала возгласы типа: «Банду коммунистических растлителей молодёжи – под суд!», «Вернём здание народу!», «Позор комсомольским вождям-перерожденцам!». На появившегося в толпе Берга не показывали пальцем, не признав в лицо. Поэтому он смог пробыть здесь довольно долго и услышать многое.

После пары часов под стенами досугового центра Гриша отчетливо понял, что ни в какой обком ВЛКСМ не пойдёт. Более того, понял, что скоро вновь предстоит искать работу. Люди разбрелись по домам, как стемнело, оставив после себя груды пивных бутылок, разбитое окно на первом этаже досугового центра и четверых добровольцев, взявших здание «под охрану» в тёмное время суток на случай, если «обкомовские путчисты надумают проникнуть внутрь». Эти четверо молодых парней крепкого телосложения, подобно матросам 17-го года, преспокойно развели прямо перед входом в здание костёр из принесенных невесть откуда коробок, деревянных ящиков и прочего горючего мусора, уселись подле него по-свойски и закурили, не обращая внимания на слоняющегося поодаль Гришу. Лишь через полчаса, когда, кроме них четверых и арт-директора, никого вокруг не оставалось, один из них окликнул Берга:

– Эй, парень! Чего мёрзнешь? Иди, погрейся, – и Гриша приблизился к «охранникам». – Видал, что деется?

– Я только сегодня прилетел, – зачем-то ответил Гриша.

– С луны, что ли? – усмехнулся один из четверых, прикуривая от костра. – Сам-то кто будешь?

– Музыкант.

– А зовут тебя как?

– Гриша Шмулевич, – краснея, ответил Берг и поймал на себе одобрительный взгляд одного, пробасившего, растягивая «о»:

– Революционных кровей, стало быть. А я Сеня. Филолог. Это Вася Боровик, автослесарь из кооператива «Шурави». Слыхал?

– Я сам из Афгана, – кивнул Гриша и вновь поймал одобрительные взгляды, на сей раз уже четырёх пар глаз. Автослесарь с усмешкой обронил:

– Мужики, редкий случай – афганский еврей музыкант. Предлагаю выпить! – и достал из-за пазухи походную флягу, а Сеня, тем временем, продолжал знакомить Гришу с товарищами:

– Слава Пекер, санитар.

– Спец по «дурикам» из «Дурки», – подмигнул Слава. – А это Лёша Бессонов, сын главврача этой самой «Дурки».

– Алексей Глебович, – протянул широкую ладонь Бессонов. – Собираюсь поступать в медицинский, а пока тоже санитар, на «скорой».

– Я много раз видел вашего отца, – непонятно зачем сказал Гриша и закурил. – Так расскажите, что происходит-то. Я услышал про Москву, и прямо из отпуска рванул. Ничегошеньки не знаю.

«Охранники» переглянулись, и Василий Боровик спросил:

– А где отдыхал-то, у моря небось?

– Как догадался? – пытаясь говорить по-свойски ровным голосом, чтоб не выдать своего волнения и настоящей причины присутствия здесь, переспросил Берг.

– Да чего уж! Самое время! Один тоже поехал отдыхать в Форос, а его там и закрыли, – задумчиво ответил Пекер. – Боятся, шакалы!

– Да чего же бояться-то? – с деланной наивностью воскликнул Гриша. – И так уже всё давно продрестали, что можно. Спохватились…

– Это ты верно подметил, Шмулик, – выдохнул Сеня, и Грише больно врезалось вслух внезапно всплывшее из далёкого прошлого армейское прозвище. – Только провокаторов кругом ещё ой, как хватает. Главное, в армии, милиции. А ну как начнут стрелять в народ?

– Ничего они не начнут, – с неожиданной для самого себя уверенностью отрезал Григорий и встал. – Ладно, понял я всё. Спасибо за информацию. Всё будет хорошо, ничего не бойтесь! – последние слова он сказал скорее для себя, чем для них, а для них добавил:

– Пойду, поищу своих. Может, тоже где-то «дежурят».

– Бывай здоров! – хором крикнули в спину быстро удаляющемуся от костра Шмулевичу четверо и, отвернувшись от него, пустили по кругу фляжку с горячительным. Ночь впереди длинная!

…Гриша в ту ночь тоже не сомкнул глаз. В разных концах города он натыкался на такие же добровольные «заставы», и разговоры везде были похожими, точно тексты для них написаны под копирку. Удивительно, как люди, считающие, что делают обжигающий глоток свободы, оказываются столь несвободными в своих мыслях и словах! Утомившись от путешествия по ночному городу, часам к четырём всё же добрёл до дому. Но вместо того, чтоб лечь спать, прошёл на кухню, поставил чайник и задумался, глядя в одну точку. За чем его и застала заспанная мать, вышедшая из своей спальни через минут пять после его прихода.

– Хоть бы умылся с дороги по-человечески, – только и сказала она. Гриша не ответил. Но спустя некоторое время, когда она уже ушла, тихо постучался к ней, вошёл и, усаживаясь на её кровати, молвил:

– Здравствуй, мама.

Она посмотрела на него грустным пронзительным взглядом и покачала головой. Потом, отвернувшись, ответила:

– Здравствуй, сынок. Ну что делать-то будем?

– Ты в каком смысле? Нас-то всё это, по-моему, не касается.

– Ты думаешь? А ты не в комсомольской организации служишь? Теперь все, кто там служит, могут легко врагами народа стать.

– Да ну, мам, ты всё преувеличиваешь! – отмахнулся Гриша, а сам уловил побежавший по спине холодок. – Если они в первый день ни на что серьёзное не решились, то проиграли. Скоро возвратят нам Президента, и всё пойдёт по-старому.

– Молодой ты ещё, сынок. Не понимаешь. Старые люди недаром говорят, в одну воду дважды не войдёшь. Нет, по-старому теперь ничего уже не будет.

Сын ничего не ответил матери. Помолчали. Потом он спросил:

– Как там Верка?

– А что это ты про кузину вспомнил? Нашёл время. Она, в отличие от своего братца, не мечется. Сидит себе на даче и в город носа не кажет. Такие события женщинам лучше пересидеть в укромном местечке. Это вы, мужики, всё воюете, воюете с ветряными мельницами, а жизнь лучше не становится. Ладно, сынок. Шёл бы ты спать.

– Спокойной ночи, – наклонился сын, поцеловав маму в щёку.

В обкоме решил не появляться. В конце концов, он ещё в отпуске, и о его возвращении никто не знает. К центру досуга он тоже больше не ходил. К чему себя лишний раз травмировать? Бесцельно профланировав по улицам и проспектам, на третий день, когда с путчем было ясно уже всё, а с дальнейшей работой, по-прежнему, ничего, прихватив по бутылке водки и пива, он направился по заветному адресу, где заплеванная лестница «старого фонда» ведёт к мансарде, в которой наверняка ждёт-не дождётся его старый друг.

Под бой массивных курант, установленных художником при входе в мастерскую, Гриша Шмулевич входил в жилище Володи Туманова. В полумраке прихожей он различил всё ту же фигуру: её не касалось ни время, ни политические события, ни социальное положение, ни состояние погоды. Нимало не изменившийся друг стоял напротив Гриши и как будто делал вид, что несколько секунд не признаёт гостя. Затем медленно расплылся в улыбке, сделал руками жест, словно пойдет сейчас отплясывать русского, и застонал, слегка переигрывая:

– Ба! Какие люди! И без охраны?! Григорий Эдвардович, да ты ли это? Орёл, ну как есть орёл! Наденька! – окликнул он кого-то из глубины мастерской. – Да, орёл! Как есть орёл! Ну, молодчина, что в гуще, так сказать, исторических событий не забыл простого советского художника, верой и правдой служащего отечественной школе критического реализма. Заходи, гостем будешь. Надежда Константиновна! – ещё раз позвал Туманов, и из коридора проследовала девица в длинной тельняшке, под которой, судя по всему, кроме гладкой упругой кожи, ничего не было. – Гляди, – обратился к ней художник, – каких верных сынов взращивают наши доблестные вооруженные силы вкупе с комсомолом – оплот старорежимного патриотизма и истерического интернационализма!

Девушка скользнула к Грише, глянув кошачьим глазом, и протянула узкую ладонь, представившись низким грудным голосом сексуал-демократки:

– Крупская.

– Дзержинский, – невозмутимо отпарировал Шмулевич, и все трое весело, от души расхохотались.

– Ну, проходи, проходи, герой-любовник, третьим будешь. Ты, чай, всё ещё женат?

– Есть грех, – вздохнул Григорий.

– Воистину! Хорошее дело браком не назовут и свидетелей не пригласят. Ну да, ладно, так и быть, приму грешника, ибо сказано, кто без греха…

Они прошествовали в комнату, заваленную хламом, где кроме нескольких табуреток, стола, из-под которого лукаво выглядывали разномастные бутылки, и широченного матраса на полу, прозванного Тумановым «трахтой», ничего жилого не было.

– Садись, грозный муж, рассказывай, как до такой жизни докатился. А мы судить да рядить будем.

– Да вот всё катился, и… – ответствовал Григорий, доставая из-за пазухи бутылки.

– Ну, ты становишься серьёзным мужиком. С утра…

– Наверное, есть повод, – серьёзно вставила Надя, рассматривая Гришино лицо так, словно это редкая дореволюционная марка.

– Есть кой-какой, – уклончиво ответил он и вопросительно посмотрел на Володю.

– Надюха, – понял намёк Туманов, – ну-ка, не ленись, слетай в наш «придворный» лабаз, сочини чего-нибудь поесть.

– Будет сделано. Разрешите бегом?

– Да-да, бегом. И если можно, рысью, – вяло проговорил Григорий и поймал заинтересованный кошачий взгляд.

– Пока суд да дело, пускай остынет, с глаз долой, – пробормотал Володя, пряча водку в холодильник, перегородивший коридор напротив маленькой, точно игрушечной кухоньки. Надежда Константиновна в плаще поверх тельняшки вышла с авоськой в магазин, а мужчины завели неторопливую, вдумчивую, как это называл Туманов, беседу.

– Ну, что-с, милостив-сдарь! Карьера рухнула, не так ли?

– Не карьера и была!

– Это ты не скажи, брат! Могла бы быть ой, какая карьера! Если б вовремя подсуетился. Ну да что говорить! По пивку – для рывку!

– Давай, – рубанул рукой воздух Гриша, и пока Володя разливал по гранёным стаканам пенный напиток, начал сбивчиво пересказывать, что видел напротив такими трудами выстраданного центра.

– Хватит плакаться, герой! – прервал рассказ Володя и поднял стакан. – Ты многого и не знаешь. Пока гулял свой отпуск, тебя слили.

– Как это?

– Как фекалии по фановым трубам. Ты что, не получил приказа о своём увольнении? Там ещё приличная сумма полагается.

– Как это – увольнении? По какой статье? На каком основании?! – начал кипятиться Гриша. – Только что провели такую мощную акцию. Было столько прессы, столько народу! За что?

– Не кипи, выкипишь весь, – спокойно отвечал Володя, прихлебывая из стакана. – Ты думаешь, у нас всё по чести делается? Блажишь, брат! Я после фестивальной выставки с трудом свои же работы вытащил. Хотели прибрать к рукам, и всё тут. Центр ликвидирован. Имущество передано акционерному обществу «Центр культурного и делового сотрудничества». Акционеры – бывшие секретари твоего родного обкома и всякая шваль. И уволили не тебя одного, всех. Сечёшь?

– Не вполне, – честно признался Гриша.

– Чего ж не понять! Старо, как мир. Чуя, что дело пахнет жареным, решили спасти добро. Тебе дали «сладкую» путёвочку, чтоб в нужное время был подальше от делёжки пирога. Едва уехал, в три дня всё оформили, замки сменили, вывеску только пока оставили.

– Зачем?

– А затем, чтоб народную поддержку в придачу получить.

– Как это?!

– Экий непонятливый! И как тебя в директора-то взяли! Сам же рассказывал, как народ митинговал и требовал комсомольский бордельчик прикрыть… Оно, конечно, толпу слегка подогревали. Несколько человечков плели про тебя и контору твою всякие небылицы посрамней да пострашней, чтоб вышло поубедительней. Они ещё сбор подписей организуют за изъятие у комсомола этого особнячка! А потом людям предъявят «мудрого инвестора», вложившего кровные бабки в создание «подлинно народного» предприятия. Этот папик расскажет, как он с боями отвоёвывал здание у гнусных комсомольцев. И будет здесь рай местного значения на земле. Ему скажут «Ура!» и будут в воздух чепчиками швыряться. Понял теперь?

– А как же я? – глупо моргая глазами, брякнул Гриша.

– А ты головка от пульверизатора! Не надо было жениться.

– Это-то при чём тут? Знаю, старый холостяк, тебе всяк женатик…

– Я твоими делами семейными не интересуюсь, старик. Тут меж нами рубикон, иже не перейдеши. Ты своё отгулял, я только нагуливаю. Ради какого рая ты от Царствия Божия на земле отрёкся? Я имею в виду мир неженатых мужчин. Ну, красивая, ну влюбился, ну ребёнка решили заделать. Хорошо! Но ты же не бюргер какой-нибудь, не лавочник. Гришаня, я-то знаю, сколько в тебе честолюбия и таланта! И где всё это? В нашем сволочном мире, любый братец мой, важно не то, кто ты есть, а то, с кем ты спишь. Думаешь, почему все эти комсомольские вожаки повязаны групповиками? А ты верный муж, и жену взял невесть откуда. Что она может дать твоей карьере? Из какой семьи? Либо уж оставаться, как я – вольным флюгером большого секса, либо выстилать прочные мостки. А ты – ни то, ни другое! Вляпался. И теперь единственное, как тебя могут использовать те, кто разбираются, с кем в койку прыгать, так это вот так. То есть как «сладкого». Помнишь персонаж у Ильфа и Петрова? Зицпредседатель Фунт – при Керенском сидел, при большевиках сидел? Тебя разыграли как пешку, хорошо, в тюрягу не упекли. А то и такой расклад могли сочинить… Эх, не разбираешься ты в людях, Гриша! И какого ляда тебя в горку несёт?

Дверь скрипнула, вошла Надя с продуктами.

– А вот и Крупская! Ладно, брось тоску-печаль. Пить-есть будем!

Пока пили-ели, Гриша делался всё мрачней. Надя, время от времени отпуская колкие реплики в его адрес, не могла растормошить. Володя, зная причину, хоть сам не старался его переключить, но и не мешал подруге. В какой-то момент уже изрядно посоловевший Гриша надумал сам выйти из своего состояния. Вскочил с места и давай дирижировать воображаемым оркестром, громко ревя раненным львом. В его рыке было не разобрать конкретное произведение, но угадывались спародированные тембры большого симфонического оркестра. А отчаянная жестикуляция в точности передавала характерные приёмы известных дирижёров. Когда, еле переведя дух, он повалился на «трахту» под Надин возглас «Браво, маэстро!», Володя увидел, что другу удалось превозмочь свой ступор, и сказал:

– Вот, что, болезный. Сегодня остаёшься с нами. Позвони маме и предупреди. Твои ведь на даче? Так что всё будет в порядке.

– А зачем это? – тяжко дыша, переспросил Гриша.

– Я буду писать твой портрет. А то что это такое! Друг ты мне или не друг! Я хочу запечатлеть своего друга для истории.

Володя и Надя перемигнулись, и девица с кошачьим взглядом протянула Грише телефонный аппарат на длинном проводе. Он взял трубку, набрал номер и, когда на том конце раздалось «Алло, я слушаю», стараясь говорить как можно спокойнее, произнёс:

– Мама, я у Туманова. Не волнуйся, я у него останусь. Не жди.

– Постарайся не напиваться, – только и сказала Анна Владиславовна, как Гриша, тяжело засопел в трубку:

– Ах, оставь ты, мама! Одно и то же. Можешь не тревожиться, я не сопьюсь. Я слишком честолюбив для этого!

Сидевшая рядом Надя прыснула, а Гриша медленно залился краской. Уже хотел было бросить трубку, как услышал:

– Тебе звонили по межгороду.

– Настя? У них всё в порядке?

– Нет, – чуть помявшись, сказала мать, – другой голос, – и, помявшись, добавила совсем тихо:

– Женский.

– Гм! – недоуменно промычал сын, – А что-нибудь передавали?

– Нет. Даже не представились. Но я почему-то беспокоюсь. В стране такое, а тебе звонят незнакомые люди. Да ещё по межгороду…

– Не знаю… Не знаю… Выкинь из головы… Ладно. Пока, мам! – оборвал разговор Гриша и положил трубку на рычаг.