Текст книги "Одержимые войной. Доля"

– Как самочувствие?

– Це що, риторический вопрос чи профессиональный звычай? – с неохотой пожимая руку профессору, отвечал гигант.

– Я не хотел вас обидеть, дружище! Но согласитесь сами, не всякому выпадает оказаться в такой ситуации, – рассмеялся Беллерман.

– А в який такий ситуации?

– Ну, как же! Бывший подчинённый и бывший начальник поменялись местами.

– Тю! – протянул Кийко. – Нормальное дило. Це ж не чоловик та жинка, щоб ролями поменяться нияк було. А зараз и не такие дела делаются. Я кажу, немае царя, щоб не скинуть. Вы тут, собственно, о чём-то важном? Так я уйду, колы помешав. Или так, треплетесь?

Профессора покоробило. Ему не нравился простодушный с виду и наглый, как таран, великан. Неоднократно он пытался, сталкиваясь с ним, перешибить его могучую мужицкую энергию, или, на худой конец, поддеть на чём-нибудь. Обидеть Костю было делом невозможным. Лишь вогнать в краску. Но подчинить его волю своей – никогда. Исподволь проверяя его во время общения на гипнабельность и всякий раз убеждаясь в абсолютной невосприимчивости великана к гипнозу, профессор испытывал глубочайшее разочарование. Впрочем, рассуждал он, Кийко, вероятно, представляет собою природную аномалию, шутку природы, никакого смысла в её эволюции не имеющую, а потому бесперспективную. Однако досада на невозможность что-либо сделать с ним то и дело посещала Беллермана, и он старался избегать с ним контактов. Тот, в свою очередь, не испытывал симпатий к профессору, хотя, говоря точнее, вообще не испытывал к нему никаких чувств. После передряги с кассетами Никитина, откуда, как он полагал, его вытащили могучие руки всесильного Локтева, вставшего за соратника по афганскому братству, его отношение к профессору сдвинулось в сторону высокомерной неприязни. Исчезнувший из его жизни капитан КГБ, кого он всё ещё чаял когда-нибудь увидеть, не зная об его убийстве, в своё время кое-что поведал о Беллермане и его делах. Но поскольку такие чувства, как неприязнь, презрение или злоба, для широкой души Кийко были так же нехарактерны, как болезни для его гигантского тела, он не мог долго удерживать их в себе, и в самое последнее время слегка смягчился к профессору, раз волей-неволей приходилось иногда общаться. Просто помнил, что успел ему рассказать Никитин о Беллермане, и сохранял дистанцию. Тому ничего не было известно о взаимоотношениях Кийко и погибшего капитана – то была «территория» группы Целебровского и Логинова. Знай бы он это, иначе бы строил отношения с гигантом.

– Костя, – за профессора ответил Краевский, – я думаю, ты должен знать, Владислав Янович предложил мне…

– Руку и сердце, – съязвил Костя.

– Дурак! – обиделся Краевский. А Беллерман, смеясь, воспользовался паузой и вмешался:

– …форму взаимовыгодного сотрудничества. У меня есть кой-какие материалы из области популярной медицины. Я думаю, это привлечет читателя. На предпоследней страничке можно было бы давать всякие рецепты, травы, и тому подобное. Это нынче в моде.

Краевский обескуражено посмотрел на профессора.

– Угу! Продажа народных травок оптом и в розницу по гарным ценам, – недоверчиво пробасил Костя, а Беллерман, словив взгляд главного редактора, добавил:

– Правда, я не понял, принял ли Анатолий Владимирович моё предложение. Если не принял, то у меня есть и другие идеи.

У Краевского с души отлегло. А Костя вновь забил гвоздик:

– Я тильки оце не розумию, вам, Владислав Янович, дуже хочется зробить нам що-нибудь гарне чи шо? Це як наче за дивчиной ухаживаете.

– Вам это, похоже, не нравится, Константин?

– А я и не дивчина, щоб мени нравилось чи не нравилось. Просто вам-то з нас який прок?

– Меня всегда умиляло, почему в нашем русском обществе таких ошеломляющих успехов добиваются малороссы, – поигрывая бликами на стёклах очков в никелированной оправе, протянул профессор. Костю аж передёрнуло:

– Шило, побач, як наш профессор з русской фамилией Беллерман хохлов прыжучив. Вы, Владислав Янович, чоловик солидный и уважаемый. В своём деле, гадаю, ведущий специалист. Но це не значить, що в филологии и истории тоже. Швыдкие суждения ума не кажут.

– Ну что ж, извините, если я задел ваше национальное самолюбие. Я думаю, мне лучше пойти. Ещё раз вас всех поздравляю. А вы, Анатолий Владимирович, подумайте, подумайте хорошенько над моим предложением. Всего доброго.

Кийко хотел было бросить вдогонку: «А дзуськи «задели!», да махнул рукой. А когда тот скрылся из виду, Краевский спросил великана:

– Какого лешего ты взъелся на него?

– Та щоб очи мои его не видели! – сплюнул Костя, – Дуже жидов не люблю.

– Тоже мне, западенец незалежный! Нашёл жида!

– Самого, что ни на есть, распорхатого, – заключил Кийко и провёл в воздухе рукой, словно шашкой рубанул. На самом деле, нынче Беллерман задел болезненную с недавних времён для хохла тему. После Беловежской трагедии, когда три плутоватых брата-славянина – Ельцин, Шушкевич и Кравчук втайне от мира и своих народов сговорились о расторжении Союзного договора, то есть об уничтожении СССР, украинцы, живущие в России, белорусы, живущие на Украине, враз стали для многих чужаками. Прожив среди русских полжизни, при том, что вовсе не приспосабливался быть, как все, и даже не пытался говорить чисто по-русски, Кийко прежде не ощущал ущербности своего существования здесь, а не в родной Могилёвщине. Ему и в голову не приходило искать встреч с земляками лишь на том основании, что они земляки, а тем более, активно пытаться наладить контакт с землячеством. Если случайно где и встречались земляки, они приветливо здоровались друг с другом, но, перекинувшись парой слов, обычно спокойно расставались. Не было потребности устанавливать дополнительные, а потому искусственные, связи. Теперь всё иначе. Явная глупость такого положения вещей, при котором действительность заставляла человека задумываться о своих национальных корнях там, где не было и не могло быть никаких противоречий с народом, в среде которого живёшь, задевала Костю всё больнее и больнее. Он впервые задумался о том, что, пожалуй, стоит выбрать, научиться ли говорить по-русски или перебираться на историческую родину. Ближайший отпуск он уже решил провести у своей тётки, чтобы собственными глазами посмотреть, сможет ли он вписаться в украинскую жизнь. А ведь не был там больше десяти лет, писал редко, в ответ получая в каждом письме замечания, что по-украински пишет с ошибками. И тут и там выходило – недоделок! Реплика Беллермана, пришедшаяся по больному месту, вывела Кийко из равновесия настолько, что он позволил себе обозвать профессора жидом, вкладывая в это слово не столько определение национальности, сколько уничижительный смысл, какого, на самом деле, вполне литературное слово не имеет.

– Ладно, – перевёл тему Краевский, – кроме борьбы с семитами и антисемитами в нашей редакции есть множество тем, которые надо разрабатывать. Первый номер у нас свёрстан, но мы должны мыслить на три номера вперёд. Ты согласен со мной?

– Ну, и?

– Я тебе не конь, – миролюбиво заметил Краевский и продолжил:

– Хоть редколлегия собирается у нас по понедельникам, нужно внеочерёдно собраться сегодня.

– А смысл?

Краевский не успел ответить, поскольку к собеседникам подошел председатель НДПР Локтев и громко поприветствовал:

– Здорово, господа! Ну что, уделали мы ихний интернационал?

– Привет, Дима, – протянул лопатообразную ладонь Кийко и переспросил:

– А про який такий интернационал ты кажешь? У нас, колы так рассуждать, свий интернационал буде: я хохол, вин москаль, у тебе басурман полно, а наш профессор жидком ходит, як твий Глизер.

Дмитрий Павлович хохотнул и, резко прервав смешок, заметил:

– Беллермана не трожь. Иной жидок пары хохлов стоит. А под интернационалом я имею в виду большевистских недобитков.

– Эк заговорил! – воскликнул Краевский, – а сам-то давно ли красную книжицу на сердце держал?

– То была другая эпоха, – сурово заметил Локтев и пояснил:

– После путча, отречения Горбачёва, разоблачения того, что натворили большевики, полагаю, не может быть иллюзий. Или есть мнения?

Главный редактор промолчал, поджав губы. Ему было противно задумываться на эту тему. Он так и не решил окончательно, каких же политических ориентиров придерживается сам. Склоняясь к понравившейся ему линии, объявленной Ельциным, «всякая правда вне политики», он видел себя в журналистике искателем этой самой правды, только и всего. Локтев время от времени напоминал своему ставленнику, что возглавляемый тем печатный орган не просто рупор абстрактной правды, а, прежде всего, партийный орган. Краевский искренне не понимал, что такое партийный орган, кроме того, что газета должна освещать внутрипартийную жизнь и рекламировать партийных лидеров. Дима отвечал в том духе, что не всю правду следует выносить на газетные полосы, всегда согласовывать любой материал с представителями ЦК. Краевский соглашался, но внутренней ясности не было. Он вступил в партию Локтева без нажима, хотя и не вполне понимал её перспектив. Но по привычке доверять авторитетам, не перечил. Накануне назначения Краевского на должность главного редактора будущей газеты Саид Баширов заметил Дмитрию Павловичу, что, судя по всему, в этом кресле Толян не задержится. Локтев не ответил. Какие он имел виды на будущее главного редактора, газеты и партии?.. За время создания и «раскрутки» партии из Локтева сложился типичный авторитарный руководитель, создающий видимость демократии, а на деле артистично повелевающий очарованными им людьми. Что-что, а очаровывать научился – и мужчин, и женщин. В этом ему незаметно помогал Беллерман, попутно создавая в ближайшем окружении лидера одну за другой послушных марионеток с «откорректированной личностью». Краевский, как бы ни сомневался в НДПР, в методах решения тех или иных задач, в идеологических установках Локтева и его команды, все же был послушен его воле, зачастую в ущерб своей. И сейчас мимический жест главного редактора, вроде бы не согласного с установками партийного вождя, ровным счётом ничего не означал. Отразилась тень того Краевского, каким он был до клиники. Локтев не отреагировал:

– Значит, других мнений нет. Кстати, Костя, а тебе пора бы уже вступать в наши ряды. Просто неприлично после сегодняшней пресс-конференции оставаться беспартийным. Ну, а Толяну, думаю, хватит копаться в идеологических тонкостях. Костя, я хочу поговорить с тобой наедине. Пойдём ко мне в машину, – тоном, не допускающим возражений, повелел Локтев, и, Кийко, кивнув Краевскому, мол, ещё вернусь, пошёл следом за председателем. Чуть поодаль двигались телохранители, которыми с недавних пор Локтев обзавёлся. Они прекрасно знали ближнее окружение охраняемой персоны, вели себя спокойно, позволив Косте идти близ Локтева. Со стороны могло показаться, телохранителем был именно он, на полголовы выше и на полплеча шире самого крупного из охранников. Но выражение глаз не то. В машине разговор пошёл о старом. С тех пор, как исчез капитан Никитин и Кийко чудом избежал непредсказуемых последствий, Локтеву удалось многое выяснить. Он напряг своих информаторов в самых разных структурах – от развалившегося на множество служб КГБ до ГРУ[77]77
  ГРУ – Главное Разведывательное Управление Вооружённых Сил (аббр.)


[Закрыть], где имел тайные ото всех, даже от Беллермана, контакты с армейских времен. Полученная информация вырисовывала вполне стройную картину произошедшего, недоставало лишь одного – конкретной фамилии стоявшего за киллером человека. Этой фамилии, естественно, ему дать не могли. Он вполне логично вычислил, что единственным доступным для него человеком, кто может дать ему эту фамилию, был профессор Беллерман. Однако к нему за этим обращаться не хотелось. Безотчётно, но вполне определённо. А, услышав последние реплики Кости «про жидов» в его разговоре с Краевским, Локтев убедился: интуиция не подвела. Может, смышлёный хохол сам назовёт недостающую фамилию, если узнает подоплёку случившегося больше года назад. Как знать, не пересекалась ли с кем деятельность «Памяти»?

В течение получаса Дмитрий в подробностях рассказывал Косте историю убийства капитана Никитина, продолжившую серию кадровых зачисток, прокатившуюся по стране с августа по октябрь 1991-го и подготовившую беловежскую кончину СССР. Костя слушал, не перебивая, и по мере приближения рассказа к концу, делался всё более мрачным. А после обронил одну единственную фразу:

– Хочешь мира – готовься к войне.

– Это ты к чему? – переспросил Локтев.

– Це капитан казав, а я, дурак, не зрозумив. А он имел чуття.

Они помолчали с минуту. Потом Локтев спросил:

– Как думаешь, кто же всё-таки?

– Терпеть не могу жидов! – снова невпопад выдохнул Кийко, и Председателя аж передёрнуло:

– Да иди ты к чёрту со своими жидами! Можешь дело говорить?

– Целебровский, бильше некому. Тильки он зараз в Москве.

Фамилия Целебровского в голову Локтеву приходила. И не раз. Но, имея с ним свои отношения, он менее всего был склонен видеть в этом деле происки Валентина Давыдовича. Скорее уж, Логинова. Но тот, считай, без пяти минут пенсионер, отыгранная карта, сколок советской эпохи, так что его фигурой можно и пренебречь. Приходила в голову даже фамилия Можаева. Но, вычисляя его возможную роль в драме, к которой оказался причастен Костя, Локтев эту фамилию отвёл. Не к лицу сидящему высоко и смотрящему далеко мараться о такие сущие мелочи, да ещё и со смертоубийством! К тому же, на Бориса Васильевича Можаева в видеоматериалах Никитина, из-за которых и разгорелся сыр-бор, ничего нет. Странное дело: за истекший год с небольшим страна пережила такую бурю – с приватизацией, инфляцией, сменой правительств, шахтёрскими забастовками, и злосчастная история с видео-компроматом не стала никому не интересной «исторической ветошью», как однажды обозвал утратившие актуальность новости Краевский. Никто больше из-за неё копий не ломал, словно все причастные к ней сделали друг перед другом вид, что всё прошло и позабылось. Тогда, отсидев на положении «нелегала» в квартире Локтева всего-то трое суток, Кийко благополучно вышел из подполья, и, на удивление, никто им не интересовался. Он спокойно возобновил работу в «Памяти», пока та не была закрыта. Потом так же спокойно поработал в отделе информации фонда, пока тот окончательно не «усох», превратившись в мелкое подразделение мощной НДПР. И сегодня, когда вокруг столько фото– и телекамер, столько «информаторов» и «информированных», никто не проявил к «хохлу» интереса. Один Локтев, что ли, год с гаком вёл расследование «дел давно минувших дней», храня, как зеницу ока, копию кассеты, причину гибели капитана Никитина?

Кийко назвал Целебровского. Значит, о нём ему тоже кое-что известно! Дмитрий выжидательно посмотрел на Константина. Тот некоторое время молчал, уставившись в одну точку. Потом слегка потянулся, задев макушкой потолок салона, и произнёс:

– Гарно у тебе в машине! А представь, колы в «жигули» мени влазить! – и улыбнулся.

– Кончай трепаться! – нетерпеливо перебил Дмитрий. – Кто таков твой Целебровский? Что у него на тебя есть?

– Ничого нэмае. А вин… Ну як тоби казаты, щоб нэ збрехати! Вин також КГБ-шник. Тильки з другого отделу. Мэни про него Никитин не особливо-то рассказывал. Так, кое-що…

– Ну! Ну же!!

– А що «ну»! Ну, такый же жид, як твой Беллерман. Одним миром мазаны. Тильки цэй хрен покруче будэ. В Москву дистався…

Очевидная мысль о том, что Беллерман как представитель конторы тоже может оказаться причастен к убийству капитана, доселе не приходившая в голову председателя, заставила напрячься, он присвистнул и сощурил на Костю полный напряжения взгляд:

– Что ж это? Одной рукой помогает, а другой капканы ставит?

Кийко недоуменно уставился на председателя:

– А с чого ты взяв, що доктор нам помогает?

Локтев ещё более сузил зрачки и прикусил язык. Он понял, что откровенничать с Костей дальше не может. Одно из двух: либо этот наивный великан что дитя малое, и тогда может по глупости наломать дров, либо косит под простачка, и тогда вообще лучше его потихоньку вывести из игры. А стоило ли вообще спасать его тогда?

– Слушай, Константин, – решительно проговорил Локтев, – ты скажи честно, ты что, дурак, что ли? Ничего ещё не понимаешь?

– А що мэни пониматы! Я в политику не лезу. Секретами не торгую. Куда кажут, иду, добываю полезную информацию и публикую. Вот и всё! Що ж я, виноват, что ли, що страну раздербанили, и куда ни плюнь, везде шипит! Я просто по людям бачу: котрый свий, котрый чужак. Вот и всё! Вот ты свий, афганец…

– И как же ты распознаёшь-то, который свой, а который чужой? Вместе водку пить и сало жрать, значит, свой, а коль отказался, так нет?

– Що ты! – махнул рукой Костя, и машина качнулась на рессорах. – Хотя, конечно, за салом и горилкой чоловика краще видно.

– Який же афганец сала не любыть! – передразнивая акцент Кийко, язвительно воскликнул Локтев. – А что, разве среди нашего брата афганца чужих нет?

– Як нема! Е трошки, тильки их зараз видать.

– Эк ты загнул! Видать ему. Ну вот есть такой Гриша Берг. Он же ещё псевдоним себе придумал. Шмулевич…

– От придурок!

– Не без того. Знаешь такого?

– Трохи знаю, пару раз видав. И шо?

– Как, по-твоему, он свой человек? Или всё-таки чужой?

– Ни, так казаты не можу, побачить надо. Я не дуже помню его. Тильки кликуха его жидовская мэни нэ подобаеться!

– Вот заладил! – поморщился Дмитрий и назидательно возгласил:

– Запомни, нэзалэжный, есть жиды, а есть евреи. Как говорят в Одессе, две большие разницы. И попрошу впредь при мне свои антисемитские словечки не употреблять. Я понятно говорю?

Костя покраснел, насупился. Но, собравшись с духом, вымолвил:

– Як я бачу, партия твоя объявляет о защите коренных народив, и перво-наперво русского. Це ж и в программе вашей прямо так и е. И е слова о пропорциональном представительстве. И як же ты их защищаешь, колы они зараз ци сами пункты вашей программы и нарушают?

– Кийко, да ты и впрямь дурачок, что ли?! Ну, кто же всерьёз будет сейчас заниматься подсчётом этих самых пропорций? Любая партия должна иметь привлекательные для населения установки. А для этого должна подыскать себе свой подходящий электорат. Когда нас направили… ну, помогли нам с первыми шагами, мы пошли навстречу к своему избирателю будущему. И среди тех слоёв общества, что нас действительно поддерживают, лозунги о национальном равноправии, об этой пресловутой пропорции в представительстве и так далее оказались популярны. Мы, по-твоему, что ж, должны переучивать свои массы? Нет же! Мы им предложили то, что они хотят. И на этом увеличиваем себе поддержку. Но это же не значит, что мы сами думаем так же, как они там все. Мы же пар-ти-я! Лучшая часть поддерживающей нас массы. И наша задача – обеспечить себе максимально большое количество голосов на Съезде народных депутатов.

Костя ещё больше насупился и мрачно заявил:

– Вот, чому ты держишь при себе цього «швондера».

– Глизер отличный юрист, – резко заметил Локтев, поняв о каком «швондере» говорит Костя.

– Та й чуе кишка, чьё мясо изъила. Цей юрист когда-нибудь тебя без сорочки оставит.

– Нет, это, в самом деле, смешно! Я всегда знал, что хохлы евреев недолюбливают. Но умный же человек должен становиться выше предрассудков, Костя! А ты же умный человек. Не нравятся тебе евреи, ну и не ешь их! Никто не просит тебя на еврейке жениться, – на этих словах Костя слегка покраснел. – Но Глизер просто юрист. Хороший юрист!

– Тильки не показуй його своему электорату.

– В этом нет никакой необходимости, – рассмеялся председатель, – он делает своё дело. Только и всего!

– А я, вот, не пойму, своё чи не своё дило робыть приходится.

– Ну, старик, это уж тебе решать. Причём быстро. Сейчас.

Кийко, не привыкший к быстрым решениям даже за годы работы в журналистике, чаще всего требующей именно высоких скоростей в мыслях, помолчал, сосредоточенно разглядывая мозоль на левой ладони. Потом открыл дверь, намереваясь молча выйти из машины. Но Локтев взял его за плечо и жёстко потребовал задержаться.

– Зачем? – спросил Кийко бесцветным голосом.

– Затем, что уйдёшь сейчас – больше порог фонда не переступишь.

Костя с удивлением разглядывал Диму. Откуда в глазах этот страх, смешанный со злобой? И на кого! На верного товарища, никогда не предавшего, на друга, кого сам же выручил недавно из большой беды, на соратника, бравшегося за сложную и ответственную работу. Что это с ним? Костя отдёрнул плечо и, тряхнув копной кудрей, пробасил:

– Колы ты друг, отпусти. Из редакции я ухожу.

– Куда?! – почти закричал Локтев, чувствуя, как кровь приливает к голове.

– На кудыкину гору! – сорвался Кийко. – Я не хочу в политыку гратыся. Що я там не бачив! Пока мы все братками булы, водку пылы, писни спивалы, я був просто добрый хлопець Костя Кийко. Потим, колы началы бабки заколачивать, мэни також цикаво було. И в «Памяти», когда таких же нормальных пацанов стихи и песни публиковалы, фотографии военные, когда раненных шукалы… Це була нормальна работа. То вже потим началась свистопляска. Якись ливи темы з розгромами на кладовищах, с шизанутыми якимись. Що з нами зробилось? Нэ бачишь? А ведь ты тогда от нас отказався, Дима. Помнишь, смежники нас к себе забирали? Будь ласка, меньше пивроку. Кобы не путч с «Лебедыным озером», где б мы булы зараз, га? Мэни ось уже, где, – Костя саданул себя ребром ладони по шее, – игры с вашими секретами, конкурентами, борьбой за власть. Одного вже убилы нэ за дрибку табаку. Я тоби казав, що знав. Целебровский! Нибыто секретные разработки по психотронному оружию чи шо. Куда еще-то? И так в дерьме!

– Ладно, прости, Костя, – смягчился Локтев, – я погорячился. Если хочешь, уходи из редколлегии. Держать не стану. Всё равно на пресс-конференции не засветился, не подставишь. Но скажи, почему вдруг?

– Терпеть не могу жидов! – опять повторил Костя и добавил. – Це не о евреях. Знашь, що за таке «жид»? Слухай, будь ласка. Жид – это такое состояние: у тебе всё вроде е, а мнится, що мало. Потому, що главного немае. Вот тут немае, – и он похлопал себя по груди слева, потом грустно усмехнулся и продолжил:

– А когда тут немае, всё, що ни добьется чоловик, в пыль обращается. Хтось бабки лопатой гребёт… Но им мало! Они, несчастные, всё гребут и гребут, а им всё мало и мало! Жадные, потому жиды! Они боятся, що тилькы остановятся, зараз всё потеряют. Це их беда, но им и не помочь. Хтось дереться нагору, де влада, як ти горные козлы… Та не свиты глазами, Дима! Я ж правду кажу… Каких бы вершин ни достигли, всё мало! Я розумию, ты пока не такой, но скоро таким будешь, якщо не остановишься. Так ни ж! Тебе не дают остановиться. Не дают самые страшные жиды. Ци третьи – им надо кровь людскую пить. Кого убивать, кого слегка поранить. Колы де вийна, им сама радисть. Це они нормальных людей мутят, одне з одным стравливают. А потом кривцю смокчуть, як вии голодни. Эти с удовольствием идут во всякие медики, щоб побильше страданий бачить. Иные пособят недужному, щоб не помер зовсим. Но щоб через время снова к ним прийшов. И – до одури! Устал бачить! Отпусти подобру. Ты знаешь, я чоловик надёжный, що знаю з таемного, никому не кажу. Та й шкоды ниякои вид мэнэ вам не будэ. Та нэ можу бильше я во всем цьом участвовать. Отпусти.

Дима молча наклонил голову и слушал, не подымая глаз. Одни слова цепляли, другие летели мимо. Он понял, работать с хохлом уже не доведётся. Значит, решение посадить на его место Краевского правильное. Лишний раз внутренне похвалил себя за интуицию. Она же подсказывала: лучше всего сейчас по-хорошему расстаться. Но годы тёплых товарищеских отношений, симпатия, питаемая им к хохлу, не давали решиться. Он молчал. Видя, что с ним происходит, Костя попытался помочь ему. С трудом разворачиваясь в салоне, протянул ладонь и, глядя распахнутыми глазами прямо в глаза давнему товарищу, промолвил:

– Прощавай, братыку! И не забувай, хто ты е, и хто мы вси е.

В душе Локтева шевельнулось что-то тёплое, щекочущее. Забытое ощущение на миг возвратилось к нему. Он поднял увлажнённые глаза на друга Костю, потянулся было застыть в крепком дружеском рукопожатии. Но едва ладони их соприкоснулись, разглядел он в Костиных глазах такое, от чего передёрнуло, и, подчиняясь импульсу, он схватился за протянутую руку со странным, почти сладострастным остервенением, судорожно сжал и буквально прошипел:

– Ну и уходи, христосик юридивый! Держать не стану. Но и назад, коль попросишься, не верну. Всё. Отвали.

Костя вышел из машины и направился к Краевскому.

– Ну что ты так долго? Дел же полно! – воскликнул тот.

– Прощавай, брат! А я ухожу из редакции.

Краевский замер. Услышанное не укладывалось в голове. Ещё каких-то три часа назад с жаром спорили о предстоящей работе, и вот…

– Вы что, с Локтевым расплевались?

– Ни, Толян. Це мий выбор. Устал дуже. Так що не поминай лихом.

Костя побрёл к выходу. Неожиданность разрыва была внешней. Внутренне оба были готовы именно к такому повороту, как показали последовавшие дни. Краевский увлечённо налаживал дело, с каждым днём всё уверенней чувствуя себя в роли редактора, испытывая даже облегчение от того, что не приходилось сталкиваться постоянно с тем, кто прежде занимал эту должность. Кийко, быстро оформив увольнение, буквально через день нашёл новую работу. Он пошёл вахтёром в школу, потеряв в зарплате, престиже, но ощутил себя на воле.