Текст книги "Одержимые войной. Доля"

Николай Иванович принял нежданный дар и поясно поклонился дарительнице. Старушка двоеперстно перекрестила странника и наказала немедля уйти из села. Калашников ушёл, чуя нутром: сокровище в его руках требует немедленной эвакуации, как чудотворная икона из объятого пожаром храма. С трудом уложив сундучок в рюкзак, быстро собрался и вышел на дорогу, пересекающую многокилометровой, в вязкой грязи, колеёй глухие заболоченные леса, веками защищавшие непроходимым щитом Вязницы от внешнего мира. Почти сутки шёл странник трудной дорогой, неся на плечах тяжкую ношу, до ближайшего хутора. Переночевав там, с рассветом отправился дальше в путь, ещё день шёл до следующего ночлега. Ноги сами вели, память не фиксировала поворотов и развилок дороги, безошибочно выбирая нужное направление и оставляя боковые ответвления, упирающиеся в глухие лесные тупики. Лишь на третий день к вечеру добрался художник до села в пятьдесят дворов, обозначенного на карте как Опушка. Оттуда раз в два дня ходил автобус до деревни Прихабы, а там – попутками до райцентра добраться можно. Вскоре в Вязницах появятся люди в штатском и перероют весь дом почившего старца, вскроют полы, перекопают огород, осквернят могилу, и будет это только первой бедой, нарушившей естественный ход событий в жизни Вязниц. Потом случится пожар, в огне которого сгорит дом старушки Домны Варфоломеевны. Сама она чудом избежит огня, оказавшись в тот час на берегу лесной речки Малой Вязи с бельём в руках. Вернулась сердешная с постирушки, а вместо дома – одни головешки, да люди с вёдрами бегают. А пройдёт всего год, и в забытом государством селе появится неведомая прежде напасть. Начнётся с пастуха Силантия, что пас общинный скот на скудных лесных выпасах. Заболел он, чего отродясь не случалось ни с кем из местных жителей. И странно заболел – метался в припадках, тело судорогой сводило, на устах пена выступает. Старики покачивали головами, приговаривая: «Бес в него вселился». Горевали, что нет Ипатия, тот справлялся с любым бесом во мановение ока. Вспомнили тогда о служащем в далёком потаённом православном монастыре батюшке, владеющем силою архангельской. Имя ему – отец Василий Бесов Изгоняющий. К нему послали Домну Варфоломеевну. Путь неблизок – более сотни вёрст на север, а там к великому озеру, и по берегу его еще вёрст полста. Ну да Бог сподобит, сможет старица добраться до батюшки. Тот появится через два месяца. Уже отпраздновали Покрова, и первый снег укрыл землю. По белой простыне ранней зимы пришли путники в черном – погорелица Домна Варфоломеевна и отец Василий Бесов Изгоняющий. Первым делом пришли к могиле старца Ипатия. Долго стоял перед камнем Владыка, и глаза его были устремлены вдаль, ничего не видя вокруг. Перекрестясь двоеперстно, православный батюшка кивнул спутнице: веди. Войдя в дом пастуха, застали они его лежащим посреди горницы без движения. Глаза бессмысленно устремлены в потолок. Лицо желто. Губы бледны, лишь слабые подрагивания впалой груди показывали: дышит ещё. Владыка попросил спутницу удалиться и приступил к таинству. Солнце зашло, когда он покинул дом горемычного. Собралось человек восемь местных старцев. Стояли молча, опираясь на посохи, и терпеливо ожидали. Владыка глянул на них, поклонился земно и сказал:

– Беда пришла. Имя ей дурная трава. Лихой человек приходил, дал травы ему, а в траве той проклятие земное. Кто раз воскурит дыма ея смраднаго аще и выпьет настоя ядовитаго, тот по капле душу начнет терять свою. Издревле в человецех трава сия слабаго ищет, а, найдя, приманивает. Зовётся дурман-травою. Изо всех бесов, человека одержащих, сей вреднейший, ибо защититься от него сам человек не может. Нужна помощь извне. Вовремя меня скликали. Встанет недужный. Молоком два лунных месяца отпаивать, не соблюдая постов.

Стали старики обсуждать, кто бы мог занести заразу, через кого пришла беда в Вязницы, от веку жившие без греха. И порешили, что это молодой водитель, привозивший в последний раз милицейского начальника. Ходил подле своей смердящей машины с папироской в зубах. А от её дыма у всякого, кто рядом стоял начинала голова кружиться и горло першило. Он. Больше некому…

С тех пор минули годы. Николай Иванович сумел расшифровать часть загадочных письмен, но чем больше прочитывал, тем сильнее колобродил в нём дух непокорный. Его так и корёжило всего, будто и в него бесы вселяются. Воспитанный в советском атеистическом духе, художник не верил внутренним ощущениям, и стремился заглушить их то работой в мастерской сутками напролет, то обильной выпивкой, к чему не прибегал прежде. Сокровище своё прятал в мастерской под половицами, где оказалось достаточно пространства, чтобы поместить сундучок. Ни коллеги, ни даже жена не знали, что хранится в мастерской. Потом появился заказчик с хорошими деньгами. Обаятельный и обходительный, он интересовался кокошниками и дивными резными игрушками из разных экспедиций, там и сям покоившимися на своих местах в мастерской художника. Расспрашивал о деревенских впечатлениях. А потом предложил за баснословные деньги написать обнажённый портрет русской красавицы в подвенечном кокошнике на фоне деревенской баньки обязательно с резными наличниками в северно-русском стиле. Несмотря на крайнюю оригинальность идеи, он оказался весьма осведомленным в этнографических деталях, забраковал первые эскизы наличника, часть эскизов баньки. Когда же дело дошло до выбора натурщицы, и Калашников подумывал, не дать ли объявление в институте, сам привел девушку, представившуюся Дианой, и пожелал, чтобы на картине была запечатлена именно она. Потом оставил задаток в тысячу рублей и удалился. Диана оказалась действительно красавицей. Совершенные формы слегка портило только родимое пятно на левом боку. Но его можно было скрыть, поставив девушку в полупрофиль другим боком. Она была грациозна и в меру застенчива, что делало её обаяние ещё более притягательным. Калашников сделал с неё четыре этюда, после чего почувствовал, что Диана привораживает его. Прекрасное тело, дышащее утренней свежестью и всегда источавшее еле уловимый аромат миндаля, русые локоны, мягкими волнами ниспадающие ниже плеч, чарующе нежный, зовущий взгляд огромных широко распахнутых влажных серых глаз, обрамлённых длинными черными ресницами, точно очерченные губки, скрывающие ряд жемчужно белых ровных зубов, руки с гибкими запястьями и слегка удлинённой кистью, увенчанной тонкими нежными пальчиками, так волнующе подрагивающими, когда её рука касалась его, если он подходил и просил переменить позу или подсказывал, как сесть или встать, сделали своё дело. Калашников влюбился без памяти, забыв о жене, ребёнке, обо всём на свете, и, пропадая в мастерской дни и ночи напролет, вкушал сладкие часы любования Дианой. Девушка не делала соблазнительных намёков, он не предпринимал попыток сблизиться с нею сверх того, что предполагает общение художника с натурщицей, но однажды это произошло само собой. Николай Иванович в очередной раз подбирал позу, поворачивал очаровательную головку девушки то к свету, то от света, вдыхая волшебный миндальный аромат её кожи. Он ещё не приступил к холсту, не навёл краски, и руки его были чисты. Было жарко, и сегодня он был лишь в легком спортивном костюме. Приблизившись к девушке в очередной раз, Калашников почувствовал, как нежная рука, словно уставшая пребывать в неподвижности, скользнула по его чреслам, и у него отнялось дыхание. Внимательные серые глаза оказались напротив его глаз, и он, охваченный неудержимым порывом, прильнул к её устам в долгом поцелуе, на который она сразу ответила, обвивая его руками и прижимаясь обнаженным телом. Работа в тот день не далась. Зато он испытал такое блаженство плоти, какого не знал ни с одной женщиной на свете. Начался бурный роман, закончившийся вполне ожидаемым скандалом. Не будучи до встречи с Дианой ветренником, два года назад женившийся художник, остепенился, прекратил свои странствия и растил маленького сына. Тихая домовитая женщина, делящая с ним кров, была ему верной, хорошей и заботливой женой и хозяйкой, никогда не устраивая выволочек по поводу его длительного отсутствия, зная наверняка, что верный муж дальше мастерской никуда не денется. Безумие пылкого влюбленного, охватившее его внезапно и жестоко, в одночасье разрушило складывающуюся семейную жизнь, продолжения которой он уже и не хотел. Развод, на который он подал с такой стремительностью, на какую способны только люди, не отдающие себе точного отчёта в том, что делают, состоялся в положенный срок, и всё это время они едва ли не ежедневно встречались с Дианой в мастерской, предаваясь поочерёдно то любви, то искусству. Готовая ко дню развода картина была передана заказчику, торжественно отсчитавшему наличными остаток гонорара и с улыбкой покинувшему мастерскую. А день спустя, устроив в мастерской небольшую дружескую вечеринку в компании Дианы и бывших однокурсников и коллег, Николай Иванович застал подругу в дальней комнате в объятиях искусствоведа Сени Суркиса, кого меньше всего хотел приглашать, но поддался настояниям коллег, уверявших, что «обижать Суркиса нельзя, от него слишком многое в Союзе зависит». Измена Дианы как обухом по голове ударила, выбив из неё остатки здравомыслия и самообладания. Драка с Суркисом, затеянная тут же, закончилась для Калашникова уголовным делом. Адвокат успокаивал, обещал выиграть условный срок. Каким-то наитием, словно в бреду или под чьим-то гипнозом, Иван Николаевич за день до суда, под подпиской о невыезде и не чая слишком сурового наказания, зачем-то проник к себе в мастерскую, вскрыл заветные половицы, вынес сундучок и под покровом ночи у могилы своего любимого учителя, за которой, кроме него, никто не ухаживал, ибо не было у почившего пять лет тому назад ни родных, ни близких, вырыл в сухом песке довольно глубокую яму, сам поражаясь своему проворству, да и похоронил тайное сокровище. Наутро состоялся суд. Против Калашникова неожиданно выступил общественный обвинитель, направленный Союзом художников. Как и когда правление Союза его выбрало, несчастный не знал. Но тот, мало известный в кругах профессионалов изобразительного искусства, был достаточно широко известен в кругах партийных. Он нашёл в своей речи такие слова, характеризуя Сеню Суркиса и его обидчика, что никакие усилия адвоката уже не помогли бы. Калашников предстал соблазнителем бедных натурщиц, растлителем и коварным лжецом. Якобы прикрываясь интересом к старине, похищал у безвинных старушек их семейные реликвии и обставил ими свою мастерскую. Общественный обвинитель настаивал на проведении обыска в мастерской художника, дабы присовокупить к делу о хулиганстве дело о многочисленных кражах. Суд отказался от возбуждения нового дела, но вынес частное определение в отношении секции народных промыслов Союза художников, санкционирующей экспедиции непроверенным членам Союза. Под стражу Калашникова взяли прямо в зале суда, он уже не узнает о том, что вскоре в родном творческом союзе разразится грандиозный скандал. Место препровождённого на пенсию председателя секции народных промыслов ненадолго займёт не имеющий к её работе отношения Сеня Суркис, а вскоре секцию решением правления Союза прикроют. А за это время Семён Суркис добьётся исключения Калашникова из Союза художников, лишения его мастерской, сам въедет в неё, проведет грандиозный ремонт с перепланировкой, все собранные предшественником за долгие годы походов раритеты «благородно» передаст музею народного творчества, не забыв записать на своё имя этот красивый жест. Заказчик, чей щедрый гонорар ушёл на адвоката, увёз портрет Дианы. Эскизы остались в мастерской, то есть, в полном владении Суркиса. Он поступит с ними, как Калашников в драке с ним. Искромсает, изломает, разорвёт и изрежет в клочья. Но первый набросок сохранит в подарок Диане. Та, покрутив полгода с ним роман, бросит наскучившего любовника и исчезнет в неизвестном направлении. Спустя несколько лет её вроде встретят на банкете по случаю учреждения новой премии в Союзе писателей. Но, возможно, то была и не Диана. Или какая другая Диана. Следы её затеряются. Да и осуждённый художник за первый год срока успеет так быстро остыть к своей бывшей возлюбленной, что и в голову бы не взял разыскивать по выходе на свободу.

Потом были книги из тюремной библиотеки, единственное утешение в лагерной жизни. Среди них особый отклик в душе встретили книги по православию. Уж неизвестно, каким чудом странная для советских времен подборка оказалась на зоне, но за её чтением Калашникову удалось скоротать свой срок настолько, что и не заметил, как пролетели годы за колючей проволокой. Всё, что было в его жизни прежде, выстраивалось в незримую цепь, увязывающую все разрозненные события, и возникло новое ощущение времени – чувство вечности.

Из колонии Калашников вышел новым человеком и с прочно привязавшейся уголовной кличкой Монах. На воле потратил много времени на восстановление членства в Союзе художников, но, отбросив эту затею как никчёмную, принялся за иконопись. Ощущение необходимости этого возникло в одночасье – как ангел крылом тронул. Не ища ни заказчиков, ни славы, он незаметно обрёл и то и другое. Местное отделение Союза художников городка Речинска, куда он перебрался, предложило ему вступить в его ряды. Николай Иванович согласился, поставив условием, что будет числиться под псевдонимом Николай Монахов. С обретением нового имени, которое ему удалось даже записать себе в паспорт по заявлению о смене имени и фамилии, он окончательно, как он думал, оторвался от своего прошлого. А также и от семьи брата Ивана, которому своей судимостью, как он полагал, мог здорово навредить. Правда, с юных лет они с Иваном практически не общались. Слишком разные были интересы, да и жизнь сложилась слишком по-разному. Иван работал инженером в КБ, растил дочку, строил дачку. Это Николая метало по свету перекати-полем. В последний раз виделись на свадьбе у Николая. На суд Иван благоразумно не пришёл, чему художник только рад был, слишком позорно и гадко всё это. Теперь же между ними столько стен воздвигнуто, что уж точно не перескочишь. И, слава Богу, думал художник, сосредоточенно погружаясь в новую жизнь под новой фамилией.

Состоялась персональная выставка, собравшая огромное число богомольных старушек и вызвавшая бурю недовольства в рядах номенклатурных чиновников всех мастей. Выставку преждевременно прикрыли, и больше Монахову предложений участия даже в коллективных выставках никто не делал. А он и не стремился к этому. У него появилась тайная мечта открыть в ставшем родным городе церковь, восстановив здание из руин, в которые превратило его советская власть. И провидению Господню было угодно позволить ему осуществить мечту. Все годы в провинциальном Речинске Монахов дружил с пожилой вдовой бывшего регента церковного хора Евфросинией Николаевной Беглецовой, для которой написал несколько икон. Чистая дружба двух набожных людей вызывала пересуды в скучной провинции.

Заветную мечту посетить могилу учителя и откопать спрятанное сокровище откладывал с месяца на месяц, с года на год. Пока не случилась новая беда. На сей раз уже безо всякой вины с его стороны, за чьё-то чужое преступление, по ошибке следствия и суда или по коварному навету невидимых врагов, оказался Калашников-Монахов вновь за решёткой. И вот в последние дни пребывания на зоне судьба послала ему Царя, кого все знают лишь как «хозяина» зоны. А он оказывается тем, кто связывает воедино нити разорванного сюжета его жизни, указуя, куда идти дальше. А бедолага Штопор этого не понимает!

– Да, Штопор, ты дурак, если так говоришь, – после долгой паузы ответил Монах, – меня завязать нельзя. Но все мы живем в миру. И здесь, на «зоне», и там, на воле. И все соблазны мира, все скорби мира проходят через наши тела и души. Не в том святость человеческая, чтобы пройти по земле и не запачкаться в её грязи. А в том, чтобы ни на секунду своего бытия не забывать о вечном. О душе, например. О Слове. Помнишь: «И Слово было у Бога. И Слово было Бог»[55]55
  цитата из Библии, Быт. 1.1.


[Закрыть]? А понимаем ли мы, что значит эта формула? Ведь её можно прочесть и туда и обратно. Если Слово – Бог, то Бог – Слово. О том и поют в храме: «Без истления Бога Слова Рождшую, Сущую Богородицу Тя величаем»[56]56
  фрагмент из Кондака, канонической части Православной литургии, совершающейся ежедневно в храмах


[Закрыть]. Бога Слова! Вникни. Царь не ворог, не искуситель. Что ни предложит, не станет мне ни петлей завязывающей, ни бичом карающим. Важны слова, в коих Бог. От кого бы ни исходили. Вспомни Евангелие. Кого простил Христос на кресте? Куда склонилась глава его? Разве не был прощённый великим грешником[57]57
  по преданию, среди троих распятых на Голгофе один в последний миг жизни уверовал во Христа и, раскаявшись в преступлениях, попросил прощения. Спаситель даровал прощение и склонил голову в его сторону.


[Закрыть]? Был. Но, уверовав в Бога Слова, испросил Слово прощения. И Господь даровал по вере. А ты, маловерный, сомневаешься, горько видеть сие.

Штопор замялся на миг. Слишком велика была страсть, распирающая его. Бывает и так: со страстью, почти бесовской, приходят люди к Богу, а придя, не могут принять Его. Мучимы правым огнём, жаждая справедливости, алкая цельности, не могут найти способа примирить в душе небо и землю. Вот и маются, либо пускаясь во все тяжкие, как изверятся в возможности воссоединения двух полюсов, либо самоистязаясь в наивном тщании, что так, дескать, обретают подлинную святость. А религия в переводе означает воссоединение. Вечного и сиюминутного. Земного и небесного. Суетного и неподвижного. Двух полюсов, без коих невозможна жизнь. Назвавший его по имени-отчеству Монах, задел очерствевшую в страсти богоискательства душу уголовника. Но не примирил разорванные этой страстью полюса. Штопор возразил:

– Тогда на хрена всё это? Наказывают за преступления, в которых уже раскаялся? Почему наш «самый гуманный в мире» суд всё равно сажает фраера, плюя на то, что он искренне покаялся? И даже судья знает, что если помилует его, он скорее станет праведным человеком, чем если побывает в колонии? Если достаточно, как ты говоришь, только Слова, то почему Слово раскаяния не снимает наказания?

– Вот ты опять в своем штопоре. Ропщешь на богоустановленный принцип неотвратимости кары. А любой суд не учитывает раскаяния и не смягчает наказания?

– Но ведь ты-то сам, Монах, ни в чём не виноват! А срок мотаешь, а ещё повяжут с блатными. Руками того же Царя. Разве не орудие в руках дьявола и наш суд, и наша воровская система, где всяк откинувшийся – заведомо «шестёрка» в руках матёрых уголовников?

– Я тебе уже сказал, завязать того, кто видит горний свет, невозможно. А за что я отбываю свой срок, уж не тебе судить. Если нет в обществе закона, по которому можно было бы судить за грехи в душе, то Господь попущает судить за вины чужие. Ведь не судит мирской суд за мысль об измене. А в библии сказано: «Не прелюбодействуй в сердце своем». У меня на душе столько грехов, сколько на десятерых хватит. А ты всё из меня какого-то праведника лепишь!

– Но разве другие, те, которые тут реально за дело сидят, сделали столько добра, сколько ты? А ты их считаешь чище себя! Зачем же ты к себе такой строгий, а другим прощаешь столько?

– Штопор, – почти ласково отвечал Монах, – глупости говорить не надо! Мне по жизни Господь столько авансов надавал, что веку не хватит все отработать. А с этих мужичков какой спрос?

– Но ведь те, за кого ты сейчас тут паришься, выходит, ушли от суда! Как же неотвратимость кары?

– Суда мирского, Степан Васильич, – ещё раз назвал Штопора по имени-отчеству Монах, повторив с медленной расстановкой: – мир-ско-го. Но есть другая кара. Божья кара страшней мирского суда будет. Почём ты знаешь, поплатились они сами либо дети их? У нас суды не судят за грехи родителей. А высший суд ещё и тем страшен, что судит до двенадцатого колена. Почитай Писание. Это тайный закон природы. Впрочем, тайный для тех, от кого слугам антихристовым удалось его скрыть. Те же, кто внимательно читает Писание и следует его заповедям, прекрасно знают, что такое вырождение, за что оно ниспослано родам человечьим. Учёные называют эволюцией, слепо видя часть процесса. Помнишь притчу: слепцов подвели к слону, опишите, мол? Один сказал, слон тёплый и гибкий, держась за хобот. Другой – слон похож на дерево, держась за ногу. А третий – слон холоден и гладок, держась за бивень.

– Я знаю, что пока на земле не восстановится хоть какая-то справедливость, я себе места не найду! – буркнул Штопор. Монах глянул на него с сочувствием и ответил, задумчиво растягивая слова:

– Мы не знаем справедливости. Мы можем знать лишь совесть.

Штопор, Степан Васильевич Бакланов, которому сидеть ещё оставалось два года, ничего не ответил. Сплюнул и пошел прочь. А Монах через два дня был на воле.