Текст книги "Королева в придачу"

Глава 8

Король Генрих готовился к переезду в Ричмонд. Он любил переезды из замка в замок, любил перемену мест, оживленную суматоху переезда двора. И сейчас он с удовольствием наблюдал, как вокруг сновали слуги, носили баулы с вещами, разбирали королевскую кровать и всю остальную мебель, без которой он не мог обходиться. Да, он вернется в Ричмонд, увидит Катерину. Генрих ловил себя на мысли, что уже соскучился по ней. Вот только Мэри… Пока ему удавалось скрыть неприятности, связанные с младшей сестрой. Хотя шила в мешке не утаишь, и он вынужден был признать, что уже весь двор болтал о том, что принцесса впала в немилость. Вот и сейчас группа нарядных лордов собралась на галерее дворца, о чем-то оживленно беседуя. Король расслышал имя своей сестры, затем громкий смех.

Генрих вскипел, но взял себя в руки и подошел, улыбаясь. Они все поспешили поклониться, спрятав усмешки, но в глазах так и таился лукавый огонек. Бекингем, Уилтшир, Суррей, Гарри Гилфорд. Все из ближайшего окружения!

– Вы говорили о ее высочестве? Я слышал.

– Не совсем так, – попытался уйти от ответа Суррей.

– Но я слышал, как вы упоминали принцессу, – настаивал король.

Как бы ни гневался Генрих на сестру, он не мог позволить им трепать ее имя.

Тогда заговорил Бекингем.

– Мы говорили не столько о леди Мэри, сколько о Чарльзе Брэндоне, государь. Говорят, он недавно уехал. Вот я и хотел заключить пари с этими джентльменами о том, куда так срочно ускакал наш красавец-шталмейстер. Однако никто из них не поддержал пари, ибо никто не сомневается, куда и зачем отбыл Брэндон.

Король продолжал улыбаться. Он никому не говорил о цели визита Брэндона, но в словах Бекингема таился двусмысленный намек, и это задело Генриха сильнее, чем он мог предположить. Его улыбка стала натянутой.

– И куда же, по-вашему, поехал Чарльз Брэндон?

Генрих обращался к Бекингему, ибо, как он заметил, Гилфорд сделал осторожный предупреждающий знак герцогу. Видимо, они хотели что-то утаить от короля. Но не Бекингем, улыбка которого стала откровенно вызывающей.

Да, Бекингем торжествовал. Он всегда ненавидел Брэндона, а теперь, когда ему донесли, что Чарльз поскакал по дороге на Ричмонд, он считал, что тот сам дал ему в руки шанс против себя. И он сказал, не скрывая иронии:

– Брэндон поскакал к Мэри Тюдор.

– И что?

Теперь Бекингем перестал улыбаться, напустив на себя сочувствующий вид.

– Бедный Генрих! Такое доверие… и там, где вас столь бессовестно обманывают. Да неужели вы до сих пор не поняли, отчего так упорствует наша красавица Мэри? Неужели не поняли, почему Брэндон всеми правдами и неправдами затягивал переговоры?

– Брэндон? Затягивал? Чушь!

Король рассмеялся. Но смех его затих, когда он увидел напряженные, почти испуганные лица окружающих и заметил новые попытки Гилфорда угомонить Бекингема.

– Сэр Эдвард Стаффорд, – сухо начал король и сделал знак другим отойти. – То, на что вы намекаете, неслыханно! Извольте немедленно объясниться.

Бекингем не заставил себя долго упрашивать. Это был час его торжества, час мести. Он спокойно, даже с пониманием, заговорил, только в глазах светилось злорадство. Разве король не замечал, как много внимания уделяет его сестра милорду Брэндону? Разве не искали они встреч? Разве их не видели все время вместе? И вот теперь Мэри Тюдор и слышать не желает о короне Франции. Что это – боязнь чужой страны и объятий старого Валуа? Или страх перед позором, когда все узнают, что она не девственница? Не этим ли страхом объясняются и попытки Чарльза затянуть, почти сорвать переговоры? Ведь именно он придумал все эти немыслимые условия. Но Валуа их принял. А Мэри Тюдор по-прежнему упрямится. Вот Брэндон и поехал к ней, исключительно чтобы поддержать. Ибо эти двое ведут свою игру, а весь двор следит за ними, смеется, и никто не сомневается, что этот выскочка Брэндон и сестра короля – любовники. Бедный Генрих, он так доверчив, а, по сути, стал посмешищем.

При последних словах герцога Генрих набросился на него: схватив за горло, он стал трясти и душить Бекингема. Казалось, что король делал это с наслаждением. Лицо Эдварда Стаффорда побагровело, он захрипел, стараясь оторвать от своего горла пальцы Генриха.

Их еле растащили. Бекингем кашлял, жадно ловя ртом воздух, на глаза у него выступили слезы.

– Вы забываетесь, государь!

Так мог сказать только герцог Бекингем, потомок Плантагенетов, чья кровь не уступала Тюдорам. Да, Генрих имел право казнить его, но не унижать!

– Убирайся ко всем чертям! – заорал Генрих.

– И не подумаю оставаться, – огрызнулся Бекингем. – Вам благодарить меня надо, за то что я открыл вам глаза. И пока я не получу извинений – ноги моей не будет при дворе!

Он ушел, расталкивая сбежавшихся на шум придворных, а Генрих вдруг ощутил ужасный стыд. Что, если Бекингем прав? Что, если все эти учтивые джентльмены и леди тоже считают, что его сестра, английская принцесса, стала любовницей Чарльза Брэндона и только этим объясняется ее неслыханное упорство?

Король увидел лакеев, выносивших огромную разобранную кровать короля.

– Уберите это, – приказал он, – поставьте на место. Пока мы остаемся в Вестминстере.

Он не хотел дальнейших пересудов, желая разобраться во всем сам. Через полчаса канцлер Вулси, стоявший у окна, увидел, как король верхом с небольшой свитой выехал со двора. Верхом, а не на барже, значит, очень торопился. А тут еще этот слух о том, что Бекингема изгнали. Вулси был умным человеком и смог сопоставить два этих факта. Герцог Бекингем – недруг Брэндона, а воздух давно насыщен скандалом.

– Крамуэл, – обратился он к секретарю, – сообщите, что я сегодня не буду заседать в совете. Боюсь, что могу понадобиться его величеству в любой момент. И пусть держат гребное судно наготове, чтобы не терять времени, когда за мной пришлют.

За всю дорогу король не вымолвил ни единого слова. Но, несмотря на бешеную скачку, мысль его лихорадочно работала. Неожиданно для себя король понял, что Бекингем, вероятно, прав. Надо было быть слепцом, чтобы не понять, что Брэндон и его сестра все это время были парой – и именно таким слепцом он и был. Генрих чувствовал себя обманутым, преданным, обесчещенным. И если окажется правдой, что они любовники… Он так вонзал шпоры в бока коня, словно хотел выместить на нем свою ненависть к этим двоим. Брэндон, его давнишний друг, которому он открывал душу, которого любил, как родную кровь, и Мэри! Кому еще доверять, как не родной сестре?

Лишь за милю до Ричмонда, у переправы, где в Темзу впадает река Крейн, он смог взять себя в руки. Генрих хотел появиться незамеченным, чтобы застать их на горячем: в Ричмонде сейчас мало народа, и это не составит труда. Как наверняка и Брэндону не составит труда уединиться с принцессой. Но в самом ли деле они встретились, чтобы заняться любовью?

Сейчас, когда король немного устал после скачки, а течение реки, на которую он глядел, успокоило его мысли, он вдруг подумал: а может, все это клевета? О, он страстно желал, чтобы все было неправдой! Ведь как бы ни был дерзок и смел Брэндон, как бы ни выказывал внимания его сестре, он не дурак и понимает, чем ему это грозит. Конечно, когда-то вопреки воле короля Генриха VII Брэндон женился на Анне Браун, но тогда он был очень молод, а теперь ему двадцать девять лет, он сделал карьеру и поднялся благодаря ему, Генриху, так высоко, что вряд ли станет рисковать всем даже ради такой соблазнительной принцессы. Другое дело – сама Мэри. Генрих неплохо знал свою сестру. Непредсказуемая, импульсивная, не думающая о последствиях – такой она была всегда. И Генрих вдруг понял, что если в Брэндоне он еще мог сомневаться, то насчет Мэри у него нет никакой уверенности.

В Ричмонд король прибыл незамеченным. Он шел по анфиладам покоев, распахивая одну дверь за другой, почти не замечал, как изумленно ахали придворные, не отвечал на их поклоны. Оказавшись в апартаментах сестры, Генрих выслушал взволнованный доклад о том, что Брэндон заперся с Мэри и они находятся наедине уже более часа. От гнева он едва не задохнулся, покраснев до корней волос. Он всегда краснел, когда его охватывала ярость. Король застучал в дверь так, что заболели руки, и, когда дверь наконец распахнулась, он с каким-то внутренним удовлетворением отметил, какой у них обоих испуганный вид.

– Разве ваше величество не позволили мне аудиенцию с принцессой? – почти заикаясь вымолвил Брэндон, забыв поклониться королю.

Генрих медленно затворил за собой створки двери. Глаза его шарили по комнате. В этом затемненном закрытом помещении чувствовалось что-то интимное… позорное. И Чарльз, напрасно пытаясь казаться беззаботным, прищелкивал пальцами. Он всегда щелкал ими, когда нервничал. Мэри не отрываясь глядела на брата, машинально поправляя кружево на корсаже.

– Хэл, я не понимаю…

Она умолкла, видя, как его взгляд остановился на измятой постели, которую они не успели поправить. Генрих заметил, что сестра судорожно сделала глоток, словно ей не хватало воздуха. Король недобро прищурился:

– Итак, Мэри? Удалось ли сэру Чарльзу объяснить тебе всю нелепость твоего упорства?

Он заговорил нарочито мягко, даже выдавил из себя улыбку.

У нее был растерянный вид.

– Почти, государь.

– О, я не сомневаюсь, что у него для этого есть свои методы.

И он указал на измятое ложе.

– Quid dе sуmbolo?[14]14
  Что сие означает? (лат.)


[Закрыть]

– Ваше величество, я не понимаю… – Она была так бледна, что Генриха не удивило, если бы сестра упала в обморок. – Я плакала, милорд… Упала на постель и плакала…

– Но слезы оставили весьма малый след на твоих щечках, Мэри. И что же такое сказал наш славный Брэндон, что почти уговорил тебя? Что такого, чего не говорили ни я, ни королева?

Брэндон вышел вперед, словно заслоняя Мэри, стал оправдываться… но ни одного путного довода не привел. И все же он «почти» уговорил ее.

Генрих вдруг с размаху отпустил ему пощечину, еще одну, еще.

– Хэл! – вскрикнула Мэри.

У Брэндона расширились глаза. Прядь волос упала на лоб.

– Государь!

Он отшатнулся, и новый удар короля не достиг цели.

А Генрих словно иссяк, упал в кресло, все еще тяжело дыша, широко расставив ноги. Он был весь в пыли после скачки по жаре, даже камни на его камзоле потускнели.

– Я ведь верил тебе, Чарльз. А ты… Ты предал меня. Ты и она. Вы оба заслуживаете смерти.

Мэри стала тихо плакать, Брэндон молчал. Но, как показалось Генриху, вид у него стал даже независимым.

– Ну! – Генрих обращался именно к нему. – Говори! Защищайся!

– Что бы ни сказал мой король, я не смею противоречить ему.

– Тогда ты сознаешься?

У Брэндона были прекрасные манеры, и, когда он опустился перед королем на одно колено, в этом была известная грация. Глаза же – ну просто невинная девица.

– Мой милостивый повелитель, если моя глупость разгневала вас, то я горячо сожалею. Но клянусь Всевышним и его Пречистой Матерью – я не сделал ничего, что бы вышло за рамки моего почтения к вам… и ко всей августейшей семье Тюдоров.

У Мэри перехватило дыхание. Она и не представляла, как легко может Брэндон лгать. Стать клятвопреступником, поклясться самым святым… Но он ведь боролся за свою жизнь – не более и не менее! И Мэри стало страшно. Жизнь и душа… Сейчас спасти жизнь оказалось важнее, чем бессмертие души.

Голос Брэндона звучал уверенно.

– Не знаю, что вызвало ваш гнев, но осмелюсь напомнить, что я прибыл в Ричмонд по вашему повелению.

– И заперся наедине с моей сестрой, – прищурился Генрих. – Что же, я спрашиваю, такого ты сказал… или сделал, что, как ты говоришь, она уступила?

Мэри стояла в стороне и потрясенно слушала: Брэндон спокойно рассказывал о том, как объяснял Мэри, что ее ждет, и говорил, какую боль причиняют ему ее страдания, как мучается вместе с ней и умоляет ее подчиниться. И, конечно же, она уступила, ведь они всегда были как брат и сестра, и Мэри считается с его мнением. Получалось, он опять предавал ее, давая понять Генриху, что она относится к нему, Чарльзу, лучше, чем он к ней – ведь сам он старался ради блага короля, а она уступила, чтобы пойти ему навстречу. Мэри непроизвольно сжала кулачки в складках пышной юбки.

Генрих по-прежнему глядел на Брэндона прищурясь.

– А нам сказали… что вы с нашей сестрой любовники. И я велю немедленно обследовать принцессу.

Мэри слабо ахнула, Брэндон же оставался спокоен. Даже как будто перевел дыхание.

– Не знаю, о чем рассказывали вашему милостивому величеству, но кто бы что ни говорил…

– Бессовестно клевещет, не так ли?

– Мой милостивый государь…

– О, наша милость и снисхождение очень понадобятся вам, если вас признают виновным в подобной дерзости и глупости. Если же нет… Поговаривают, что после того как вы едва не стали супругом Маргариты Австрийской, вы осмелились возомнить о себе Бог весть что, даже стали поглядывать на принцессу Мэри.

– О милорд!..

Генрих поднял руку, велев ему умолкнуть.

– Вы готовы сейчас поклясться мне, что не касались Мэри Тюдор, не подбивали ее не повиноваться нам, не строили на ее счет никаких планов и не подавали ей надежд?

Брэндон не осмеливался взглянуть в сторону Мэри. Его жег стыд, но, с другой стороны, он боролся сейчас за свою жизнь и свободу. И отчаянно трусил. Ибо было в его закадычном друге Генрихе нечто такое, отчего страх мог закрасться человеку в душу.

– Прошу ваше величество выслушать то, что я скажу.

Да он не смел бы и дерзнуть на то, о чем говорит король. Его чувства к леди Мэри никогда не переходили границ известной учтивости… разве что он допускал некоторую фамильярность, памятуя о тех временах, когда все они были еще детьми и росли под надзором покойного короля Генриха VII – да пребудет душа его в мире. Но он, Брэндон, ни на сантиметр не преступал положенной черты, и в мыслях не смел надеяться на брак… или иные близкие отношения с Мэри Тюдор. Более того, он как раз хотел испросить у своего короля позволения на помолвку с внучкой герцога Норфолка, мисс Элизабет Лизл, опекуном коей он является и на браке с которой настаивает герцог.

Мэри почувствовала, что король смотрит на нее, и не знала, заметил ли он, что она на грани истерики? Ей было мучительно видеть, как перед ней унижали любимого мужчину, как он сам унижался, малодушничал и отказывался от нее. «Самая большая любовь человека – это любовь к жизни», – сказал ей Брэндон, и это было единственное, что оправдывало его в ее глазах. Но ей было стыдно за него. И больно… Она ведь еще помнила вкус его поцелуев.

Генрих ударил руками по подлокотникам кресла.

– Итак, вы сейчас уйдете, Чарльз Брэндон. Ибо мы не желаем вас больше видеть. Волей или неволей, но вы навлекли позор на нашу семью, и лучшее, что вы сможете сделать – это покинуть двор, покинуть нас, уехать в провинцию, обвенчаться с леди Лизл… и никогда, слышите, никогда не появляться нам на глаза!

Это была опала, королевская немилость. Но Брэндон понимал, что легко отделался. Он хотел почтительно припасть к руке короля, но Генрих вырвал руку, указав ему на дверь. Брэндон отвесил поклон Мэри, лишь на миг взглянув на нее. Ее глаза умоляли: «Значит, ты бросаешь меня!», но он, пятясь, вышел, прикрыв за собой дверь. Мэри не могла так владеть собой, как он. И провожала его глазами с такой тоской во взгляде, что выдала себя с головой.

Генрих, как разъяренный лев, кинулся к ней и стал трясти так, что у нее замоталась голова.

– Распутница! Шлюха! – шипел Генрих сквозь сцепленные зубы у самого ее лица. – Я так и предполагал, это ты соблазняла его… а не он тебя. Отказаться от высшей доли… от своего долга ради этого ничтожества!.. Он сам не желает вас, миледи! А ты… Ты никогда его не увидишь!

Мэри не могла больше сдерживаться.

– Генрих, пощади! Все, чего я хочу – это вернуться в Саффолк, жить в глуши, уехать от двора. И разве моя вина, что по рождению я так близка к трону?

– О да! Это дало бы тебе возможность вцепиться в Брэндона, как репей. Ты быстро расставила бы перед ним ноги, залезла бы ему под гульфик… А он… Он бы наплевал на тебя тогда. Он ведь честолюбец, в отличие от Мэри Тюдор!

Генрих оттолкнул ее, грубо швырнув на ковер. Ее всхлипывания только раздражали его. Он отошел к окну, резко откинул штору и долго стоял, почти загораживая собой проем, нервно сжимая и разжимая сцепленные за спиной пальцы рук. Наконец король заговорил, и голос его звучал властно и спокойно.

– Я решил, что больше не стану оттягивать вопрос с вашим браком, миледи.

Плач за его спиной прекратился так резко и неожиданно, что Генрих оглянулся.

Мэри сидела на полу, и глаза ее горели такой непреклонностью, что он даже опешил.

– Вы слышали, что я сказал?

Мэри подумала о своей разбитой, униженной любви, о том, как легко король отдавал ее незнакомому старику, о том, как оскорблял и глумился над ней, и в ней поднялся такой протест, какого она от себя не ожидала. Ей не за что было больше бороться, но она могла отомстить.

– Вы можете объявлять все, что угодно, но я скажу «нет». Вам придется отправлять меня во Францию не иначе как связанной по рукам и ногам, я же буду кричать в лицо этому старому злодею Людовику, что ненавижу его и, если он хочет продолжить свой род, то пусть прикажет, чтобы меня держали, – так я буду отбиваться. И когда меня поставят с ним перед алтарем, я все равно, сколько бы там ни собралось народа, стану повторять: нет, нет, нет!

Глаза Генриха сузились, образовав две голубые щелочки, ноздри раздувались от гнева, он шумно дышал, как разъяренный бык.

– Тебя будут пороть. Много раз. Пока твоя кожа не повиснет клочьями.

Она вздрогнула от смешанного чувства страха и злости.

– Господь и Богоматерь защитят меня, а я не уступлю!

– Господь и Богоматерь на моей стороне, – процедил Генрих сквозь зубы и вышел, хлопнув дверью.

Как и ожидал Вулси, за ним скоро прислали: как всегда, когда у короля возникали неприятности, он обращался к своему верному канцлеру. И сейчас гребцы дружно налегали на весла, гребя против течения в сторону Ричмондского дворца.

За поворотом реки они встретились с лодкой, на которой плыл в обратном направлении Брэндон. У Вулси были зоркие глаза, и он еще издали заметил печальный, почти отрешенный вид Брэндона и понял: то, о чем он думал, свершилось.

Когда лодки подплыли ближе и Брэндон заметил лиловую рясу канцлера-епископа, он как будто встрепенулся, похоже желая отдать лодочнику приказ приблизиться, но Вулси велел своим людям грести, не сбавляя темпа, и отвернулся, сделав вид, что, кроме аромата апельсина, который он вертел в руках, его ничего не интересует.

Более того, когда нос лодки уперся в причал ричмондской пристани, он отдал приказ своему секретарю Крамуэлю грести назад в Лондон, настичь Чарльза Брэндона, арестовать и препроводить в Тауэр. Лицо Крамуэля выразило изумление.

– Как же так, ваше преосвященство? Чарльз Брэндон такой вельможа… и друг короля, да и приказа об его аресте еще не поступало.

– Делайте, как вам велят, Томас! Считайте, что я и король уже отдали подобное распоряжение.

Крамуэль предпочел повиноваться.

В Ричмондском замке было очень душно, хотя время уже клонилось к вечеру. Вулси шел по переходам дворца, освещаемым неверным светом факелов. Дворец казался странно притихшим. И не только оттого, что придворные изнемогали от жары: на всем словно лежал отпечаток настроения короля. А что Генрих не в духе, Вулси понял, едва увидев его. Комната в апартаментах короля была освещена одинокой свечой, король сидел в одной рубашке, развалясь в кресле, ноги раскинуты, взгляд устремлен в темное жерло пустого камина. На вошедшего Вулси он едва глянул, не переставая вертеть в руках пустой кубок.

– Итак, Вулси, что мне сказать тебе? Разве только то, что мужчина стал несчастным с того момента, как Бог подсунул ему женщину. И все равно, кто эта женщина – возлюбленная, жена или самое невинное существо – сестра.

Вулси ничего не ответил, усевшись на скамью недалеко от короля. Генрих заглянул в кубок, словно жалея, что тот пуст, но, хотя графин стоял рядом на столике, не велел налить.

– Самое неожиданное, мой славный Томас, что королева, оказывается, тоже была в курсе, что между Брэндоном и Мэри что-то есть. Она призналась, что замечала кое-что, но не думала, что дело зашло так далеко, просто не осмеливалась мне сказать.

– Ее величество можно понять, – осторожно заметил Вулси.

Рыжеватые брови Генриха поползли вверх, к короткой челке.

– Не хочешь ли ты сказать, что тоже замечал?

Вулси крутил в руках апельсин.

– Конечно, весть не из приятных, но к разряду неожиданностей я бы ее не отнес.

– Как, и ты знал? Что же, получается, я один был слепцом? Но Брэндон!.. После всего, что я для него сделал.

– Ваше величество… – Вулси осторожно подбирал слова, не зная, как лучше выразить свою мысль. – Удалось ли вам узнать… гм… познал ли Чарльз Брэндон ее высочество… в библейском смысле?

Генрих резко отставил бокал.

– Ты забываешься, поп!

«Ну, тогда все в порядке. Хотя мне бы следовало понять это с самого начала, раз он отпустил Брэндона».

Нижняя губа короля задиристо выпятилась, лицо стало надменным и мрачным.

– Я велел Чарльзу Брэндону выполнить свои обязательства перед леди Лизл и не показываться более мне на глаза.

– Этого мало, государь. Я имел смелость отправить Брэндона в Тауэр.

Наблюдая за королем, он отметил, что Генрих еще питает привязанность к Чарльзу, и поспешил заверить монарха, что это лишь временная мера. Но ни сам Брэндон, ни Мэри не должны об этом знать, для них арест должен стать ударом, сигналом опасности и предостережением одновременно. Генрих начал догадываться…

– Ты думаешь, он так много для нее значит?

Эта мысль вновь всколыхнула в нем гнев, а с ним и жалость к себе. Именно себя Генрих считал наиболее пострадавшей стороной: он ведь так любил Мэри! Он был милостив и добр к ней, он выбрал ей блистательную партию, а она…

– Как она смеет противиться мне, если такова воля Господа? Я ведь все делаю по воле Божьей, – добавил он с каким-то особым достоинством. – Я усердно молюсь, чтобы ни помыслом, ни душевным побуждением не противоречить Богу. И когда я вопрошаю – я, король Англии, – Всевышний отвечает мне. Поэтому, если я велел Мэри стать женой немолодого человека, значит, так мне было велено свыше.

Вулси с готовностью поддержал короля, хотя про себя подумал, что так можно оправдать любой свой шаг. Счастье еще, что Генрих имел таких советников, как Вулси, умеющих удерживать его в рамках, не допускать самоуправства. Иначе поистине одному Богу ведомо, что натворил бы этот Тюдор.

Когда Вулси осведомился, где сейчас ее высочество, надменная маска сошла с лица короля. Оно стало печальным и жестким одновременно.

– Мэри в восточной галерее. Ее уже секли несколько раз, но эта дерзкая девчонка продолжает упрямиться. С ней сам черт не сладит! А ведь уже даже теряла сознание от боли. Гм! У Джекобса тяжелая рука.

Джекобс был королевским палачом. Да, видимо, Генрих зол не на шутку, если отдал сестру в руки заплечных дел мастера.

– Ваше величество, – после минутного раздумья начал канцлер, – не безопасно ли оставлять следы от розг на теле будущей королевы Франции?

Генрих исподлобья глянул на него.

– Мэри сама виновата!

Он тяжело вздохнул. Видимо, ему доставляло мало удовольствия, что пришлось прибегнуть к силе. Хотя это обычное дело, когда строптивых девиц подвергают телесным наказаниям, и Генрих, не только как король, но и как глава семьи, имел полное право поступать с ней так.

Вулси согласно закивал. Но когда заговорил, голос его звучал вкрадчиво.

– Государь, я не духовный пастырь леди Мэри, однако не позволите ли вы мне поговорить с ней по душам?

– Уже один поговорил по душам, – буркнул король.

Канцлер поджал губы, пряча усмешку.

– И ваше величество опасается, что и мое свидание с принцессой вызовет кривотолки?

Генрих поглядел на своего тучного краснощекого канцлера с удивлением и громко расхохотался. Приступ веселья привел его в благодушное настроение. И все же он спросил:

– Что же ты намерен сказать ее высочеству?

Вулси с наслаждением вдохнул аромат апельсина.

– У меня нет пока никакого плана. Конкретного плана. Все будет зависеть от обстоятельств. Но кое на что мне все-таки придется ей указать.

– На арест Чарльза Брэндона, например, – догадался король и протяжно вздохнул.

Вулси понял, что королю был неприятен арест друга. Да, несмотря на весь гнев, он все-таки был привязан к Брэндону. В глубине души Вулси завидовал Брэндону, завидовал той симпатии, которую питал к нему король. Но, будучи опытным царедворцем, даже это он мог использовать в своих целях. Давно сделав ставку на благоволение короля к своему другу, Вулси хотел его возвысить. Так высоко, как только мог, чтобы иметь в его лице мощного союзника. И если бы Брэндон не поступил так глупо, то уже через месяц Вулси смог бы продвинуть его к одному из высочайших титулов Англии. Канцлер и сейчас еще не терял этой надежды и осторожно заметил, что арест Брэндона лишь видимость, способ припугнуть сестру короля. Но отнюдь не способ, чтобы лишать корону столь верного слуги, как Чарльз Брэндон.

– Ты имеешь в виду герцогство Саффолк? – понял король.

Вулси молчал. Он давно подводил Генриха к этой мысли. Дело заключалось в том, что когда герцоги Саффолкские, Ла Поли, впали в немилость, то старший – Эдмунд ла Поль, герцог Саффолк, был казнен, но оставался еще младший, Ричард Ла Поль. Сейчас он находился на континенте и продолжал интриговать против Тюдоров. Он имел связи в Саффолкшире, у него нашлось много влиятельных родственников на континенте, что фактически создавало угрозу интервенции. Вопрос о вручении герцогского титула Саффолков кому-то из людей Генриха стоял уже давно, ибо только это могло лишить Ла Поля его прав, но сам Генрих медлил, не желая возвышать до герцогского титула никого из своей старой аристократии. Вот Вулси и предлагал ему дать этот титул преданному человеку, выставив кандидатуру Чарльза Брэндона, которого Генрих благодаря просьбам сестры так превознес. К тому же Брэндон через свою мать имел отдаленное родство с Ла Полями, что могло придать делу законное основание. Король уже стал склоняться к этой мысли, но тут Брэндон совершил такую оплошность из-за Мэри! Однако Вулси по-прежнему играл на привязанности короля к Брэндону.

– Если вы позволите мне встретиться с леди Мэри, – медленно произнес он, – то я не только выясню, насколько близок был с ней наш Чарльз, таким образом удостоверившись, заслуживает ли он нашего доверия, но и постараюсь убедить ее высочество выполнить свой долг.

Генрих вращал перстни на толстых пальцах, обдумывая сказанное.

– Если мы вместо наказания возвысим Чарльза… Черт побери, Вулси, ты понимаешь, что тогда он и в самом деле сможет стать ей ровней?

– Но, во-первых, ей вовсе не обязательно это знать. Во-вторых, когда сие свершится, она уже будет женой Людовика XII. А в-третьих, Чарльзу Брэндону и впрямь неплохо провести какое-то время в неведении в Тауэре, чтобы подумать о своем легкомыслии в отношении Мэри Тюдор и ощутить, как он зависит от воли короля, которая может его ниспровергнуть либо возвеличить.

Генрих улыбнулся. Ему всегда приятно было ощущать себя повелителем судеб, к тому же Вулси так уверенно говорил о браке Мэри, что Генрих уже не сомневался: его мудрый канцлер все уладит. Он подошел к нему, положив на плечо свою большую толстопалую руку. Король смотрел в глаза Вулси и улыбался – он все же любил свою «мясницкую дворняжку» и знал, что может на него положиться.

Восточная галерея находилась в том крыле Ричмондского дворца, которое было еще не до конца отделано, и там было мало жилых покоев. Так что, даже если бы Мэри кричала во весь голос, все равно она не была бы услышана. Но она не кричала. Об этом поведал Вулси палач Джекобс.

– Иногда она мычит сквозь сцепленные зубы, – сообщил он, – и все. Некоторым узникам поучиться бы у нее мужеству. Хотя, если честно, и бил-то я ее вполсилы. Но водой мы ее уже дважды отливали, даже жаль бедняжку. Но ведь его величество велели, как тут не постараться.

От него нестерпимо разило потом, и Вулси поспешил уткнуться в свой апельсин. Канцлер покосился на огромные бицепсы Джекобса, выступавшие из-под буйволовой безрукавки. У такого и «вполсилы» до кости достанет. Он с тревогой поглядел в дальний конец галереи, где горел лишь один факел, отбрасывая желтоватый круг на еще свежую, небеленую кладку стены. Там стояли два подручных палача, а принцесса сидела на полу возле скамьи, на которую ее клали, когда секли. Видимо, недавно у нее был очередной обморок, и ее опять приводили в чувство грубым приемом палачей – попросту облив водой из ведра. Вулси заметил, что Мэри сидит в луже воды, свесив голову со спутанными мокрыми волосами и упираясь руками в плиты пола. В огромном пустом помещении были слышны ее всхлипывания.

Вулси сделал всем знак удалиться. Когда они остались одни, он подошел к принцессе. Платье на ее спине было разорвано, в полумраке на белой коже виднелись темные рубцы от розг.

«Ее и в самом деле не сильно пороли, – холодно подумал он, не испытывая ни малейшего сострадания. – Все еще можно поправить, и Луи ни о чем не догадается».

Мэри беспомощно поглядела на него. Потом откинула упавшие на лицо волосы.

– Любуетесь, Вулси? Это все из-за вас. Ведь это вы состряпали для меня брачный контракт с Людовиком.

Ох уж эти Тюдоры! Во всем готовы винить других…

– Не для вас, миледи, – уточнил Вулси, – для Англии.

Он помог ей подняться. Принцесса дрожала в мокром платье, ибо даже в такой душный июньский вечер в этих голых стенах стоял холод. Вулси скинул с себя епископскую пелерину и набросил ей на плечи. Поискав глазами место, где бы они могли сесть, лорд-канцлер увлек принцессу в нишу окна, к широкому подоконнику. Теперь он был с ней почти по-отечески нежен. Достал из сумы на поясе свежий апельсин, очистил и дал Мэри. Она ела с жадностью, видимо, ослабела, была голодна, к тому же после розог ее мучила жажда.

– Вам, наверное, уже не один раз говорили, – начал канцлер, – какая высокая честь вам выпала, раз к вам посватался монарх такой страны, как Франция.

Она сделала жест, словно прося его умолкнуть, но он невозмутимо продолжал говорить о том, что ее брак с Людовиком XII укрепит мир между двумя королевствами, они будут долгие годы жить в мире и в этом будет ее заслуга. Нужно лишь молить Бога, чтобы она стала мудрой советчицей французского монарха, но при этом не забывала об интересах своей родины – Англии. И еще от нее ждут, что она поможет продлиться династии Валуа-Орлеанов, как в свое время поступила ее матушка Элизабет Йоркская, сочетавшись браком с Генрихом Тюдором для воцарения мира и чтобы дать начало новой королевской ветви.

Принцесса слушала молча. Вулси не говорил ей ничего нового, но, странное дело, она почти верила его словам, а может, просто панически боялась новых истязаний и находила утешение в неторопливой, убеждающей речи канцлера.