Текст книги "Королева в придачу"

– Благодарю, Франсуа. Моя плоть и кровь… Клодия, дитя мое, подойди. И Рене. Велите принести мою маленькую обезьянку Рене.

Он велел позвать и свою незаконнорожденную дочь, мадам де Лонгвиль. И своего бастарда Мишеля, кардинала и епископа Буржского. Окружающие переглядывались: этот незаконнорожденный сын короля умер три года назад. Никто не решался напомнить об этом Людовику. Видели, что мысли короля путаются. Он что-то бормотал, разговаривая с покойной королевой Анной. Бредил.

Перед уходом Мэри поцеловала мужа в лоб. Ей пришлось задержать дыхание, чтобы не вдохнуть уже явственного запаха смерти.

Ночью она отстояла торжественную мессу в часовне дворца, и слезы все лились и лились из ее глаз. Вернувшаяся в ее апартаменты свита попыталась развеселить королеву. Зажгли множество свечей, стены были украшены веточками остролиста с красными ягодами. Подали святочную кашу, приготовленную на английский манер, а на французский – множество кровяных колбас, ритуальный хлеб с орехами. В камине пылало святочное полено. И все же королева была печальна. Вспоминая прошлое Рождество, начинала плакать.

Английские фрейлины пытались успокоить ее.

– О миледи, утешьтесь. Ведь такая ночь, весь мир объят радостью.

– Не спеть ли нам песенку святочного полена? – предложила Анна Болейн.

И, усевшись у камина на разостланной медвежьей шкуре, дерзко ударила по струнам:

 
Ну-ка, милые девицы,
Коль хотите веселиться,
Руки чище отмывайте,
Пламя ярче раздувайте.
Если руки не отмыть,
Можно пламя погубить!
 

С Мэри вдруг случилась истерика: она рассмеялась громко и нехорошо, раскачиваясь на стуле.

– Что вы так смотрите на меня? Ведь сегодня праздник. Давайте веселиться. Пусть играет музыка!

Лютня, ребек, клавесин – она заставила звучать все инструменты. Играла на клавесине с Нанеттой Дакр в четыре руки, велела плясать пажам, камеристкам, стражникам, шутам. Выволокла танцевать карроль даже тучную мадам де Нэвэр. Пусть потом ябедничает Луизе.

– Будем веселиться! А там – хоть Судный день…

Ее неестественная веселость пугала. А потом она приказала принести все перины и подушки, какие только оказались поблизости, свалить все в кучу, а сверху под наклоном уложить крышку от клавесина. Мэри первая залезла наверх и, подобрав юбки, съехала с этой импровизированной горки. За ней Анна Болейн, следом Нанетта, пажи, стражники… Визг, смех, крики. Развевающиеся юбки, съехавшие на затылок чепцы, жаркие быстрые объятия, куча мала!..

В самый разгар веселья дверь распахнулась и появилась бывшая регентша Анна де Боже. На ее лице с грубыми, по-мужски крупными чертами возникла гримаса отвращения.

– Стыд и срам! Король при смерти, а его жена…

Мэри убрала с лица растрепавшиеся волосы.

– Успокойтесь, мадам де Боже. Сегодня рождественская ночь. И кто знает, может, король еще выздоровеет. У него просто очередной приступ. Вспомните, у него уже бывали подобные одиннадцать лет назад, тогда все тоже думали, что он умрет, а он выжил. И даже женился на мне.

Анна де Боже стояла, как каменное изваяние.

– Когда раньше Людовик XII болел, его супруга, достойная королева Анна, не распутничала с пажами, а совершала паломничество к самым почитаемым святыням Бретани. И король выздоровел. Вы же… Вы же порочите своим поведением высокий титул королевы Франции!

Она надменно удалилась. И не преминула сообщить о неподобающем поведении королевы кому следовало. Теперь даже те, кто поддерживал Мэри: граф де Тремуйль, герцог Лонгвиль, кардинал Прие – отвернулись от нее и не позволяли оставаться наедине с королем, опасаясь, как бы она не вытворила чего-нибудь такого, что могло огорчить его величество. Напрасно. Мэри была подавлена и тиха. А Людовик и не замечал ее, постоянно находясь в беспамятстве.

Зато к Мэри явилась Клодия. Они вместе молились, но, вставая с колен, Мэри заметила, что принцесса улыбается. Вообще она была как-то странно оживлена.

– Скоро родится маленький принц, – сообщила она, и Мэри едва не подскочила от страха, не в силах вздохнуть.

Та же по-своему истолковала ее замешательство.

– По воле провидения я жду ребенка, – улыбаясь, сказала Клодия. И добавила гордо: – Ведь мы с Франсуа станем королями, а, следовательно, наш сын будет признан дофином.

Для себя она уже похоронила отца, а к Мэри пришла специально, чтобы дать понять, что теперь ничто и никто не разлучит ее с Франциском. Даже ее красивая мачеха. Когда Клодия уходила, глаза ее светились откровенным злорадством, а Мэри еще острее осознала весь ужас своего положения. Ведь и у нее под сердцем тоже был тот, кто мог бы называться дофином!

«Боже, что же они сделают со мной?» – в страхе думала она. Легла в постель и, задернув полог, расплакалась в подушку. Пусть думают, что она рыдает по утраченной короне. Она же теперь опасалась за свою жизнь. Даже не могла написать брату, чтобы он защитил ее. Генрих и Англия далеко… и Брэндон тоже.

«Чарльз, спаси меня!» – шептала она, со страхом понимая, что спасти ее невозможно. Ребенок Клодии… и ее дитя. Нетрудно догадаться, чей окажется предпочтительнее.

Через день после Рождества над Францией пронеслась настоящая буря. Ветер выл и стонал, неся колкую снежную пыль, вырывая с корнями деревья, срывая крыши с домов и колокола с колоколен.

В Ла Турнеле грохотали ставни, с крыш летела черепица, изо всех щелей дуло, и холодный ветер гасил пламя факелов, вздымал обивку стен. Чтобы согреться, в каминах сжигали целые леса, но ветер вгонял обратно клубы дыма, и все покои были полны им, словно удушливой темной мглой.

Король Людовик находился при смерти.

В последний день декабря у постели умирающего собрались самые близкие ему люди: его дочь Клодия, герцог и герцогиня де Лонгвиль, граф Тремуйль, Анна де Боже и духовник короля Гийом Парви. Королеву не пригласили, лишь в дальнем углу топтался в качестве ее представителя робкий Томас Болейн.

Людовик тусклым взглядом глядел из-под опущенных век, дышал со слабыми хрипами. Он был очень измучен и желал смерти. Над ним склонился его духовник:

– Молитесь, сир, и повторяйте за мной: «Господи, прости мне грехи и не суди меня, твоего верного раба, за те грехи, которые другие совершали от имени моего».

Людовик лишь слабо пошевелил губами, даже как будто попытался приподняться, но голова его бессильно упала на подушки. В опочивальне наступило молчание, прерываемое лишь воем ветра за окном да всхлипываниями женщин.

Глава 17
Январь 1515 года

Королева проснулась от тишины.

Буря прекратилась, весь мир казался засыпанным снегом. Камин остыл, в спальне было нестерпимо холодно, и она еле докричалась, чтобы пришел истопник и развел огонь. Одеваясь, Мэри стучала зубами от холода.

Ей не спешили сообщать о смерти мужа. А так как в последнее время ее фактически не допускали к нему, она и сама не сразу узнала. Но начала догадываться: во дворце было непривычно тихо. Редкие придворные сновали по переходам, похожие на мышей, ищущих щель, куда можно юркнуть. Мэри сотрясала дрожь – то ли от холода, то ли от потаенного страха. Только тишина часовни немного успокоила ее. Она на коленях доползла к подножию статуи Святой Девы и, обхватив ее, замерла, словно ища у нее защиты. Когда появилась баронесса д’Омон с сообщением о том, что Людовик XII, милостью Божьей король Франции, скончался, Мэри какое-то время смотрела на нее расширившимися серыми глазами, а потом потеряла сознание.

– Вот ведь как не хочет расставаться с короной, – процедила баронесса сквозь зубы.

Забальзамированное тело короля Людовика XII положили в свинцовый гроб, и третьего января самые знатные вельможи Франции в скорбной тишине перенесли его в собор Нотр-Дам. На заснеженных улицах Парижа слышались рыдания народа. Людовик XII Валуа был добрым королем, многое сделавшим для Франции, и воистину не зря назывался «отцом народа».

Траурно гудели колокола. На панихиде вдовствующая королева Мария, вся в черном, стояла у изголовья гроба. Людовик, маленький, лысый, словно истаявший, покоился в гробу на парчовых подушках. Мэри смотрела на него, думая, что бы ожидало ее, если бы он не умер и она объявила всем, что беременна. Как бы тогда сложилась ее жизнь… и судьба королевства? Но короля не стало, ее короткое трехмесячное царствование подошло к концу, и ей очень хотелось верить, что теперь она не окажется в еще большей беде, чем когда выходила замуж за Людовика. Но то, что ее тело хранило в себе, пугало до дрожи. Ее ребенок… Она не испытывала к нему ни нежности, ни чувства материнства, только страх и неприязнь.

– Король умер! Да здравствует король!

Франциск стоял недалеко от Мэри. Порой она ловила на себе его взволнованные взгляды. Услышала, как его друг Флеранж громко сказал кому-то:

– Для Франсуа первый день года всегда решающий. Он родился первого января, первого января потерял отца и именно в первый день года стал королем.

Герцог Лонгвиль резко повернулся к нему:

– Это еще окончательно не решено. Герцог Ангулемский может быть признан королем только по истечении шести недель и если за это время королева Мария не объявит, что ждет ребенка.

Мэри почувствовала, как все глядят на нее. Все понимали, что она не может быть беременной. Но все же это было так!..

Вернувшись к себе, она, ни с кем не разговаривая, прямо в одежде легла на кровать и долго лежала так, уставившись в потолок. Вокруг нее тихонечко всхлипывали прислуживавшие ей женщины. Она же не плакала. Сегодня она вдруг поняла, что означает быть королевой. Это случилось, когда она увидела, что при дворе есть люди, которым невыгодно воцарение Франциска и которые вопреки всему хотят верить, что благодаря ей он может не стать королем.

Простая формальность, когда наследник трона, преклонив колени, спросил ее: «Мадам, могу ли я считать себя королем?» – заставила ее похолодеть от страха. И так же формально она ответила: «Сир, я не могу пока ответить на ваш вопрос». Свой ответ она даст позже, когда истекут шесть недель ее траура и когда она открыто объявит, что не беременна. Но она беременна, и ее ребенок имеет все шансы быть признан королем! О Боже, это невозможно. Королем должен стать Франциск из рода Валуа-Ангулемов, это его законное право. Ее же дитя, появившееся вследствие интриг ее брата Генриха… Его не должно было быть! О Брэндоне она предпочитала сейчас не думать, понимая, что по-прежнему любит его и даже готова простить. Вот если бы она могла увидеться с ним, уехать, тогда этот ребенок, плод их греха, имел бы право на существование. А пока… Сколько же людей будет ожидать ее окончательного ответа по истечении срока траура! Шесть недель… За это время ее ответ может ввергнуть королевство, оставленное Людовиком в мире и благоденствии, в пучину войн, ибо всегда найдутся те, кто захочет отстаивать права «его ребенка», и те, кто встанет на сторону Франциска. Имеет ли она право стать яблоком раздора? Но это был второй вопрос. А первый был личный. Что станется с ней? Позволит ли ей партия Ангулемов остаться в живых? Не проще ли для них тайно избавиться от нее? Ей было страшно, и надеяться она могла только на себя. Помоги ей, Боже!

На следующий день ее препроводили из Ла Турнеля в особняк Клюни на улице Матюрень-Сен-Жак. Начался период ее траурного заточения.

По обычаю вдовствующая королева должна была провести шесть недель в уединенных покоях, где все стены и окна завешаны черным сукном, полог, покрывало и ковры – все траурного черного цвета, а покои освещены лишь пламенем камина да двумя-тремя свечами. Ранее траурный наряд королев был белым, но со времени Анны Бретонской стал темным как ночь. И вот юная королева должна была надеть глухое черное платье, спрятать лицо под черной вуалью, лежать в черной постели… Это давило на психику и выглядело так, как если бы она сама лежала в могиле. Но Мэри держалась, была молчалива, и никто не видел ее плачущей. При ней находились только две дамы – баронесса д’Омон и мадам де Нэвэр. По просьбе Мэри ей дали лютню, книги, принадлежности для вышивания. Но Луиза, которая обрела наконец неограниченные полномочия, настояла на том, чтобы к королеве никого не допускали, окна ее всегда были закрыты и зашторены, чтобы ее не выпускали на прогулку даже в крохотный дворик особняка.

Особняк Клюни был маленькой крепостью на левом берегу Сены в так называемом Латинском квартале Парижа, окруженной глухой стеной и замкнутой от остального мира. Построенный пятнадцать лет назад аббатом Жаком д’Амбуазом, он считался относительно новым зданием со всеми современными условиями и роскошью. Камины в нем не дымили, сквозняки не гуляли по коридорам, потолки были украшены лепными орнаментами, а полы выложены паркетом. Для вдовствующей королевы предназначались апартаменты в восьмигранной башенке с небольшой прихожей, обставленной удобной, обтянутой черным плюшем мебелью и красивым камином с барельефом, изображающим сцены охоты. Все это выглядело бы роскошно, если бы не было столь мрачным и если бы Мэри не чувствовала себя здесь словно заживо замурованной. Правда, когда ее стражницы оставляли Мэри одну, она открывала окно, глядя сквозь узорчатую решетку в небольшой прямоугольный садик с голыми деревьями и черными от сырого мха каменными скамьями. С трех сторон его окружали стены особняка с изящной балюстрадой, сводчатой галереей и острыми фронтонами. С четвертой стороны сад примыкал к решетке обители сестер-бернардинок. Построивший этот ансамбль аббат с самого начала проектировал его как нечто среднее между крепостью и монастырем, поэтому из Клюни имелся свободный ход в соседнюю обитель, но в последнее время сообщение с монахинями полностью прекратилось и там, где небольшая аллея сада примыкала к решетке, давно разрослись кусты и плющ. Сейчас, когда листья облетели, Мэри могла из своего окна видеть, как в положенные часы благочестивые сестры парами двигались от здания дермитория в молельню. Звук их песнопений был единственным звуком человеческого голоса, который могла слышать королева. Все остальное время ее окружала полная тишина, изредка раздавался звон капели тающего на скатах крыш снега да звучала перекличка часовых в Клюни.

А двор тем временем уже спешил выразить свое почтение новому королю.

Франциск и в самом деле чувствовал себя королем. Он принимал посольства, получал дары, строил проекты. Молодой герцог уже владел государственной печатью, отдавал приказы; у него возник план привести в порядок старую резиденцию французских королей Лувр, где расположился его двор. Одновременно Франциск занимался формированием армии, обсуждал свои права на троны Милана и Неаполя, вовсю готовясь к итальянской кампании. Обо всем этом Мэри сообщала Луиза Савойская. Вот уж кто навещал ее почти ежедневно! Эта женщина являлась словно из другого мира, и говорила, говорила, говорила, не спуская при этом с вдовствующей королевы пытливого взора. На вопрос Мэри, не собирается ли навестить ее Франциск, она вновь начинала перечислять его дела – дескать, у ее дражайшего сына нет ни единой свободной минуты.

Мэри кусала губы. Слава Богу, под вдовьей вуалью Луиза не могла видеть ее лица и написанного на нем страха. Ибо сейчас, когда ее попросту отодвинули в сторону, Мэри оказалась один на один с этой женщиной, очутилась в ее власти. Вдовствующей королеве полагается только молиться и исповедоваться, но Мэри ни на миг не сомневалась, что приходивший к ней священник – человек Луизы. Ее английского духовника к ней не допускали, как не допускали никого из ее свиты. Только два этих цербера в юбках – баронесса д’Омон и мадам Нэвэр! Им необходимо было выяснить, не беременна ли вдова Людовика. Ох, эти их намеки, расспросы, назойливое внимание!..

– Мадам, во Франции, если король умер и неведомо, беременна ли его супруга, она должна какое-то время находиться в изоляции. Ибо считается, что любая беременность, объявленная в первые шесть недель со дня кончины короля, может быть приписана усопшему.

Мэри в упор глядела на них: как бы вытянулись их ненавистные физиономии, если бы однажды она объявила, что беременна! Но нет, нельзя. Франциск почти король, и его мать первая сделает все возможное, чтобы насильно лишить ее ребенка. В той изоляции, в которой Мэри находилась, это нетрудно осуществить, более того, Луиза не остановится даже перед тем, чтобы лишить ее жизни. Эта прекрасная мать попросту избавится от нее, придумав какую-нибудь правдоподобную причину, объясняющую смерть королевы! И когда появлялась Луиза, когда Мэри видела ее зеленые бесстрастные глаза, она почти осязала исходившую от нее опасность.

А Луиза и в самом деле боялась, что королева окажется беременной. Она молились, чтобы этого не произошло, и донимала своих астрологов. Те, стремясь ей угодить, хором предсказывали, что созвездия сошлись так, что ничто не мешает ее сыну подняться на вершину власти. Им нетрудно было делать предсказания, ведь Франциск уже фактически считался королем. Луиза придирчиво изучала составленные гороскопы. Да, все верно, однако звезды только предполагают, ей же нужно знать наверняка. А тут еще сам Франциск никак не избавится от своего нелепого чувства к Мэри Тюдор и то и дело проявляет желание навестить вдовствующую королеву. Ее сын по-прежнему хочет эту женщину, а уж та явно не упустит случая затащить его к себе в постель! И Луизе требовались вся ее находчивость, весь такт и смекалка, чтобы не допустить этой встречи. Она всегда изыскивала способы отвлечь Франциска, даже призвала в Париж тех женщин, которых когда-либо отмечал своим вниманием ее сын. Мадам Савойская велела явиться бывшей фрейлине Анны Бретонской, Анне де Роган – поэтессе и художнице, роскошной блондинке с черными глазами. Вызвала и небезызвестный «тюльпан Франции», Жанну Дизоме, которую ее сын принял с распростертыми объятиями. Герцогиня Луиза охотно потакала этим прихотям сына. Она специально стремилась собрать вокруг него самых красивых женщин страны, Франциск же не переставал повторять:

– Королевский двор без красивых женщин – все равно что год без весны и весна без роз.

Но Франциск легко мог быть влюбленным в нескольких женщин сразу, а Мэри Тюдор все еще была для него недосягаема… Более того, пока вдовствующая королева несла траур в затворничестве, вся Европа полнилась слухами, кому же теперь достанется рука прекрасной Марии Английской. Почти все европейские принцы, не связанные супружескими узами, забрасывали Лондон и Париж письмами с предложениями руки и сердца Мэри Тюдор. Ведь она не только считалась очаровательной молодой женщиной, но и приходилась сестрой Генриху VIII, у которого все еще не было наследника, и в случае если он останется бездетным, Мэри Тюдор имела законные права на английский престол. Ходили, правда, слухи, что королева Катерина опять беременна, но это уже воспринималось как анекдот – никто не верил, чтобы испанка смогла выносить до положенного срока хоть одного ребенка. Поэтому Мэри сразу стала объектом политических брачных расчетов. Одним из первых на руку Мэри стал претендовать отвергнутый ею прежде жених Карл Австрийский. Он просто атаковал Генриха и Франциска письмами, требуя вернуть ему ту, на которой он был обязан жениться еще по решению их отцов. Не менее настойчиво сватались к Мэри и принцы Неаполитанский и Португальский. Стало известно, что и герцог Баварский начал переписку с Генрихом VIII по тому же вопросу. Даже престарелый император Максимилиан, уже трижды вдовец, поклявшийся не обременять себя больше брачными узами, и тот вдруг размечтался о красивой и юной французской королеве, с немалым вдовьим пансионом.

В Париже Франциск с изумлением читал то одно, то другое послание со свадебными проектами.

– Эта женщина свела с ума весь христианский мир!

– Не она, а ее положение, – уточняла его мать.

Она видела, как начинали сиять глаза сына, и хмурилась.

– Франсуа, не забывайте о Клодии. Вы ее венчанный супруг, и она носит вашего ребенка.

– Но врачи говорят, что плод будет крупным… у Клодии искривленный таз. Кто знает…

– Даже думать об этом не смейте! Потеря наследника трона – величайшее горе для монарха.

Мать отвлекла его, сообщив, что получила весть, будто брат Мэри весьма благосклонно отнесся к предложению герцога Баварского. А его королева Катерина, которая опять беременна и потому снова в милости, подбивает Генриха вернуться к проекту брака Мари с ее племянником, эрцгерцогом Карлом. Они с Франциском не должны этого допустить! Союз Англии с исконными врагами Франции, Габсбургами, невыгоден для них. Поэтому, пока вдовствующая королева еще является подданной Франции, им следует приготовить для нее союз, отвечающий интересам королевства. Что скажет Франциск, если они обсудят брачный проект королевы с Карлом Савойским?

– О нет, Карл слишком хорош собой. Мари может им увлечься, – поспешно возразил Франциск.

Луиза понимала, куда клонит сын, и предложила союз молодой вдовы с кузеном Франциска Антуаном, герцогом Лоранским. Ведь Мари тогда останется подданной Франциска, хотя и будет женой другого. Вот тогда Луиза не препятствовала бы любовной интрижке сына с рыжей англичанкой! Она положила руки на плечи сына. Он был такой высокий, сильный, красивый… Луиза понимала тех женщин, которые теряли голову от ее Цезаря.

– Мой дорогой Франсуа, я ведь понимаю, что вам по-прежнему мила эта Тюдор. И не желаю вам ничего, кроме счастья.

Он поцеловал ее руку и прижал к своей щеке. Так он делал, когда был совсем маленьким мальчиком. Луиза растрогалась до слез.

– Матушка, – начал он. – Не считаете ли вы, что мне пришло время нанести визит вдовствующей королеве?

Улыбка исчезла из глаз Луизы, улыбались одни губы. Хорошо, что сын все еще в ее власти, даже советуется с ней. Плохо другое – он не успокоится, пока не получит того, что хочет. И случись это…

– Сударь, сын мой, я понимаю ваше желание, как верного рыцаря, навестить прекрасную вдову в месте ее заточения. Но вы не только рыцарь, сир, вы король Франции. Долгие годы я воспитывала вас как будущего монарха, и посему умерьте свой пыл. А пока не лучше ли вам встретиться с коннетаблем Шарлем Бурбоном и обсудить с ним план предстоящей итальянской кампании?

Она действовала наверняка. Ибо, как бы ни увлекался Франциск прекрасным полом, ему очень хотелось стяжать себе славу на военном поприще. Как и Людовик XII, он жаждал отвоевать герцогство Миланское, на которое имел династические права. В его планы также входило взять реванш за поражение своего предшественника в Итальянских войнах. Молодой Франциск грезил лаврами полководца, и его матери ничего не стоило отвлечь сына от мыслей о вдовствующей королеве.

К себе Луиза вернулась в самом благостном расположении духа. Но там ее уже ждала дама Нэвэр, которая тут же затараторила, захлебываясь слюной:

– С ней явно что-то происходит! Сегодня, когда англичанка встала, у нее закружилась голова, она покачнулась и несколько минут стояла, ухватившись за столбик полога. Эта дрянь была так бледна, что я испугалась. А еще вчера, когда д’Омон по ее просьбе принесла блюдо моченых яблок, она съела их почти все, даже отказалась от ужина!

Луиза нахмурилась, нервно теребя четки у пояса. Что это? Обычное недомогание и причуды или проявление того нездорового состояния, которое наблюдается у женщин в первую пору беременности?

Она решила разузнать все сама, нанеся королеве визит.

– Мне сообщили, что по утрам у вас бывают головокружения? – с самой сочувствующей улыбкой осведомилась она.

Мэри вдруг вспылила.

– Было бы удивительно, если бы их не было! О великий Боже, кто я – пленница или королева? Меня держат в башне, не позволяют и носа высунуть на волю, окна мои зарешечены, на дверях засовы, кругом стража. Целыми неделями я сижу в темноте, дышу дымом от камина, не вижу света Божьего… Да любой бы на моем месте расхворался!

С ней случилась настоящая истерика. Она металась по комнате, заламывала руки и рыдала. Постоянный страх, тоска и одиночество нашли выход в потоках слез.

Луиза спокойно наблюдала за ней. Королева, одетая в траурное платье с тугим лифом и узкими, плотно зашнурованными рукавами, казалась особенно худенькой. Беременна ли она? И что это за истерика? Вызвана ли она заключением и одиночеством, или это вспышка раздражительности, часто случающаяся у беременных женщин? Луизе трудно было судить. Сама она во время беременности не испытывала никаких неудобств. Будущее материнство было ей в радость, а не в тягость.

– К чему эти рыдания, мадам? Вы ведь королева и должны понимать, что ваше вынужденное заточение объясняется соображениями не только церемониального, но и практического характера: ведь если вы беременны, крайне важно установить, что отец ребенка именно король.

– О, тогда вы можете быть спокойны – последний раз я находилась в опочивальне с покойным государем полтора месяца назад.

Мэри лгала, назвав последний срок, когда была с Чарльзом. Она тут же увидела, как изумленно взметнулись тонкие брови герцогини.

– Ошибаетесь, ваше величество. Последний раз вы провели ночь с Людовиком Валуа четырнадцатого октября, то есть более двух месяцев назад.

– Тогда, если вам все так хорошо ведомо, зачем этот фарс, это заточение? Не лучше ли отпустить меня домой, в Англию? Я ведь неустанно пишу об этом своему брату-королю!

Она знала, что ее корреспонденция тщательно изучается. Мэри посмотрела на Луизу и со страхом увидела, что лицо той вдруг стало откровенно злым. Резко обозначились морщины у искривленного рта, она вмиг превратилась в злобную старую фурию – словно душа этой женщины отпечаталась на лице, проступив сквозь благопристойную маску-улыбку.

– Вы лжете! Все, чего вы хотите, моя красавица, это остаться королевой Франции! Вы клянчите у меня разрешения выпустить вас раньше срока, чтобы, оказавшись на свободе, могли объявить о своей беременности, а ваш брат-король начал бы с нами войну за права вашего так называемого наследника, посеял раздор среди французской знати и чтобы к военной интервенции во Франции прибавилась гражданская смута среди сторонников и противников моего Франциска!

– О нет! Я на такое не способна! Все, чего я хочу, – это спокойно жить, выйти замуж и там, вдали от всех…

Она осеклась, чуть не вымолвив «родить ребенка», и с леденящим ужасом поняла, что обе они разговаривают так, словно с ее беременностью и так все ясно. Мэри заметила, что и Луиза поняла это. Ее красивые руки заходили ходуном, на щеках выступил багровый румянец. Зубы сверкнули в улыбке, как оскал зверя.

– Я загрызу тебя!.. – почти задыхаясь, вымолвила она. – Загрызу, если ты, шлюха, станешь на пути моего сына.

Какого труда стоило юной вдове взять себя в руки! Ведь она всегда знала, на что способна эта женщина.

– Мадам Луиза, я могу поклясться на Библии, что не беременна от Людовика.

– От Людовика – да. Но если вас обрюхатил смазливый выскочка Саффолк или кто-либо еще: паж, швейцарец, конюх? Слишком прыткая вы особа, чтобы не подставиться кому угодно, только бы остаться на троне. Анна де Боже рассказывала, в каком беспутстве вы проводили ночи, когда Людовик умирал. И я скорее сгною вас заживо или велю скрутить вам шею и объявлю, что вы свалились с лестницы, чем позволю заявить о беременности!

Теперь Луиза говорила откровенно. Слишком долго она таила в себе ненависть к рыжей англичанке. И эта тварь осмелилась едва ли не намекать, что ждет ребенка!

– Берегись, рыжая сучка! Ты в моих руках. Англия далеко и…

– Довольно! – резко прикрикнула Мэри.

Она видела злую улыбку тонкого рта Луизы, холодный блеск широко поставленных зеленых глаз, испарину на бледных впалых щеках, и ее охватило отвращение. Луиза казалась ей безобразной и опасной. Ядовитой…

– Убирайтесь вон, вы, старая скользкая ящерица, и не смейте больше появляться у меня! Иначе я запущу вам в голову первым, что попадет мне под руку. Кто же тогда будет заботиться о правах вашего ненаглядного Цезаря?

Мэри была в ярости и от осознания своей беспомощности действительно могла выполнить угрозу. Луиза это поняла, отшатнувшись от королевы, но, подойдя к двери, все же взяла себя в руки и оглянулась с холодной улыбкой.

– Эти угрозы только осложнят ваше положение. Ящерица, гм!.. – Луиза была задета. – Смею заметить, что мой символ не ящерица, а саламандра – животное, не боящееся огня.

Благородная дама вышла, хлопнув дверью. Мэри без сил опустилась в кресло и огляделась. Черная комната, черная кровать, черные шторы. Могила, в которой она погребена заживо. Она и то, что зреет в ней. Новая жизнь и, возможно, ее смерть. Ибо эта женщина-ящерица ни перед чем не остановится.

Вошла баронесса д’Омон. Не подходя к Мэри, она уселась на постель в углу, где обычно ночевала, чтобы и ночью следить за королевой. Мэри не могла ее видеть. Подойдя к узкому окну и чуть приоткрыв его, она вдыхала сырой зимний воздух, словно миазмы, оставшиеся в комнате после Луизы, отравляли ее. Вскоре, после звона колокола, королева увидела за решеткой сада бернардинок, прошествовавших в часовню: монахини в темных одеждах шли вереницей за своей настоятельницей, за ними, опустив на головы куколи, двигались послушницы в сером.

«Святые сестры, молитесь за меня!» – мысленно попросила Мэри. Не раздеваясь, она легла на кровать. Сколько еще она сможет скрывать свое положение, сколько выдержит? Брэндон… Во всем виноваты он и ее безмерная глупая любовь, ее неудержимая страсть к его ласкам, заставлявшая бегать к Чарльзу по переходам дворца. Пока он не уехал к другой… Но ведь он оставил Жанну! И где он сейчас? Наверное, вернулся в Англию и ни о чем не догадывается. Но что Брэндон мог сделать, если бы даже знал? Мэри принуждала себя сердиться на него, хотя понимала, что в случившемся виноваты они оба. Но бывали минуты, когда она осознавала, что ей ничего так не хочется, как вновь оказаться рядом с ним. Она по-прежнему любила его, ждала и тосковала.

На следующий день ее неожиданно навестил Франциск.

Это случилось уже ближе к вечеру. Мэри молилась, стоя на коленях, когда услышала на лестнице какой-то шум, шаги, властный, приказывающий голос. Дверь распахнулась, и в проеме появилась высокая фигура в роскошном, сверкающем драгоценными камнями одеянии. Находившаяся в комнате де Нэвэр лишь тихо ахнула, присев в реверансе. Франциск мельком глянул на тучную даму, кивком велев ей удалиться.

– Мари!..

Он смотрел на нее сияющим взором, и Мэри медленно поднялась с колен, как всегда ощутив радость и волнение от его восхищенного взгляда, откровенной влюбленности.

Королева показалась ему такой же красивой, как и раньше. Бледная, похудевшая, большеглазая, еще более хрупкая и… И вся в черном. Франциск нашел, что темные тона сообщают ее облику некую драматическую трогательность. К тому же Мари по-прежнему так элегантна – длинная креповая вуаль, ниспадающая с ее чепца до пола, придавала ей торжественный вид, а руки, обтянутые узкими рукавами, такие тоненькие, казались особенно беззащитными. Но под черным бархатом грудь по-прежнему восхищала своей пышностью… вызывала желание коснуться ее. Франциск шагнул вперед, протянув руки, словно собираясь обнять королеву… но сдержал себя. Сняв широкий берет, будущий король Франции церемонно поклонился. Королева присела в низком реверансе, погружаясь в пышные юбки на каркасе.