Текст книги "Королева в придачу"

Леди Гилфорд, со стороны наблюдая за Мэри, видела, что та весела и всем довольна. Поэтому вечером, укрывая свою воспитанницу вышитым одеялом, она была очень удивлена, заметив на щеках Мэри следы слез. Гилфорд поспешила притушить огонек светильника, чтобы никто из остальных находившихся в опочивальне не заметил этого. Решительно выпроводила всех за дверь.

– Ну, что еще, девочка моя? Ведь все было так чудесно.

– Да, чудесно, – согласно кивнула Мэри. – Но, Гилфорд, если бы ты только знала, какая тоска живет во мне. Сколько мне надо приложить усилий, чтобы отвлечься! – И через минуту добавила: – Как ты думаешь, Брэндон вспоминает меня?

«Экая напасть!» – досадливо поморщилась гувернантка. Ничего не ответив, она пожелала Мэри спокойной ночи.

Франциск и его друзья только и говорили, что об очаровательной королеве из Англии. Восхитительна, соблазнительна, прелестна – какими только эпитетами они не награждали ее!

– Наконец-то во Франции появилась королева, достойная сей великой страны! – говорил Франциск. – После уродливой Шарлотты Савойской, жены Людовика XI, и скучной ханжи Анны Бретонской – разве не очаровательное разнообразие?

Все дружно выражали свое согласие. Один Гриньо мрачно покусывал пышные усы, не разделяя общего веселья. Франциск заметил это.

– А что скажет моя дуэнья? – обратился он к своему воспитателю шутливым тоном, обняв его за плечи.

– Я скажу, черт побери, – нелюбезно огрызнулся тот. – Скажу, что эта кокетка действительно слишком хорошенькая, и ее красота и живость вполне могут воодушевить стареющего Людовика на подвиг, в результате которого у Франции появится наследник престола, едва мы отпразднуем день Пресвятой Троицы.

Франциск перестал улыбаться. Взгляд его стал грустным.

– Ты хочешь сказать, что мои надежды на корону теперь иллюзорны?

– Более чем когда-либо. Однако следует учитывать и возраст Людовика: ему мало только возжелать. Гм… К тому же, как мне сообщили, сама Мари Тюдор все еще тоскует о своем Брэндоне. Даже всплакнула о нем вчера перед сном.

Свежая новость напомнила всем, что Гриньо не только гувернер Франциска, но и соглядатай Луизы Савойской и у него везде есть осведомители. Однако тут Гриньо просчитался. Его слова задели самолюбие Франциска, уверенного, что он без труда способен влюбить в себя любую особу, носящую корсаж и юбку.

– Клянусь честью дворянина, – воскликнул он, вскинув голову, – клянусь, я буду не я, если не заставлю ее забыть этого английского выскочку!

Гриньо едва не выругался. Ему не мешало бы учесть темперамент и честолюбие своего воспитанника. И он заметил:

– Тем самым вы окончательно сведете свои шансы к нулю. Ибо если вы поспешите добраться до нашей английской мадам… у вас будет куда больше шансов сделать ей ребеночка, нежели у старого короля.

– Я совсем не то имел в виду, – стушевался герцог.

Чтобы разрядить обстановку, Бониве заметил, что с королевой прибыло немало других хорошеньких леди: взять хотя бы голубоглазую молчунью Мари Болейн или хохотушку Нанетту Дакр. И молодые люди, словно опасаясь касаться самой королевы, стали обсуждать ее свиту. Постепенно разговор зашел о том, что Мари Английская привезла с собой едва ли не половину своего двора, где, спрашивается, она рассчитывает разместить всю эту ораву? Теперь половина Парижа будет наводнена англоязычными господами и леди, доброму французу негде будет и чертыхнуться, чтобы не увидеть недовольную гримасу чопорных англичан.

С английской свитой и впрямь были неудобства. Франциск просто вышел из себя, когда многие из окружения королевы стали называть его просто «мсье», а не «ваша светлость» или «монсеньор». Словно они давали понять, что теперь, когда их соотечественница стала королевой и может родить наследника, сам Франциск более не является для них важной фигурой. Произошли и другие стычки, когда французы слишком заигрывали с фрейлинами Мэри, на которых у сопровождавших королеву англичан были свои виды. К тому же многие из французской свиты были возмущены тем, что соотечественники Мэри оберегают ее от них, при этом доходило до ссор, когда они попросту оттесняли от нее французов. Томасу Болейну приходилось носиться между теми и другими, улаживая конфликты, извиняясь, упрашивая. Он вздохнул с облегчением, когда погода наконец смилостивилась, дождь прекратился и, хотя дороги совсем развезло, вся эта толпа вельмож и леди двинулась в сторону Абвиля, где молодую королеву с нетерпением ожидал Людовик XII.

Франциск Ангулемский во время всего пути ехал рядом с паланкином королевы, был предупредителен, весел, услужлив и расточал ей такие комплименты, что Мэри не знала, сердиться ей или смеяться. Ох, эти французы! – она предпочитала смеяться. Видела, как Франциск все время так и ласкает ее взглядом, но ей нравилось это. Герцог заигрывает с ней? Что с того – легкий флирт никогда не вреден. И почему бы немного не пококетничать с ним, раз это отвлекает от тоски по Брэндону и от мыслей о предстоящей встрече со старым королем.

Ближе к вечеру они сделали остановку в придорожном аббатстве. Погода вновь испортилась, но едва кортеж стал располагаться, как прибыл королевский гонец.

– Мадам, – сказал он строго, почти официально, – нам надо немедленно выезжать. Его величество Людовик XII, желая поскорее воссоединиться со своей королевой, выехал нам навстречу из Абвиля.

Мэри беспомощно взглянула на Франциска, словно ища поддержки. Он понял это, и черты его смягчились.

– Это неизбежно, Мари. Но я все время буду рядом. Рассчитывайте на меня.

Чем он мог ей помочь? Но все же он очень мил. И это его нежное пожатие руки, участливая теплота в глазах… Что-то дрогнуло в душе Мэри. Она уже не чувствовала себя такой испуганной и одинокой. Он стоял рядом – высокий, сильный, красивый, он понимал ее и сочувствовал.

Но вскоре мысли ее приняли другое направление. Несмотря на страх, она даже оживилась. Дверь распахнулась, и вбежали ее дамы с новым туалетом, корсажем, шляпками, шкатулками с косметикой. Королеву надлежало приготовить к встрече с супругом. Ее одели в белую бархатную амазонку, на буфах рукавов выступал алый шелк. Из такого же шелка была длинная накидка, а лиф жакета был так плотно унизан жемчугом, что напоминал жесткий облегающий панцирь. Распущенные по плечам волосы Мэри украсил алый шелковый берет с высокой тульей, увитой жемчужными нитями. Из такого же ослепительно-молочного жемчуга было ожерелье, в три ряда обвивавшее шею, в ушах мерцали жемчужины каплевидной формы.

Когда Мэри вышла, ее уже ожидал белый иноходец под алым бархатным чепраком. Седло представляло собой подобие кресла, в котором приходилось сидеть боком, опершись на небольшую спинку и поставив ноги на специальную подставку. Ехать в таком седле можно было лишь медленно, торжественно, но в этом и была вся прелесть. Впереди кортежа шли несколько герольдов, трубя в трубы. За ними следовал отряд промокших до нитки пажей, чьи белоснежные чулки скоро стали совсем грязными. Далее ехала сама королева, а четверо гвардейцев несли над ней плотный балдахин, на котором золотом были вышиты дикобразы – герб короля Людовика, и розы – символ Тюдоров. За ними – французские вельможи, английские лорды и леди – как всегда, едва не поссорившись за право первыми следовать за королевой.

Вскоре за холмом сквозь пелену дождя стали видны башни Абвиля. Потом в отдалении послышались звуки фанфар, и Мэри увидела двигавшуюся им навстречу кавалькаду.

Франциск Ангулемский, наклонившись к королеве, пояснил:

– Мадам, всадник на светло-рыжей лошади впереди кортежа – сам Людовик XII. Видите, ради вас он даже пренебрег своей подагрой и сел на лошадь, чего не бывало уже давно. Просто влюбленный кавалер, клянусь честью.

Людовик в самом деле еле скрывал свое нетерпение, что послужило поводом для насмешек, которые король принимал вполне добродушно. Он был добрым человеком, на многое глядел сквозь пальцы. Но встретить свою королеву хотел подобающим образом. Он оделся в костюм для соколиной охоты, на его руке восседал любимый белый сокол Ландыш, и так, под предлогом того, что желает поохотиться (это в дождь-то!), король Франции выехал навстречу своей английской суженой. Коня ему подобрали самого смирного и выезженного, ибо у короля действительно были слабые ноги.

Однако, увидев впереди эту бело-алую всадницу, такую яркую и ослепительную среди грязи и дождя, Людовик, к удивлению сопровождавших его особ, пришпорил лошадь. Сокол в клобучке бил на его руке крыльями, и король, подъезжая, с трудом натянул удила. Хорошо еще, что Франциск помог ему удержать лошадь, даже забрал сокола, чтобы освободить королю руки. Людовик же не сводил глаз с этой такой юной, такой красивой всадницы, которая прибыла к нему из-за моря и теперь должна стать его женой.

– Мадам, – произнес он неожиданно осевшим голосом, но заставил себя прокашляться. – Мадам, Франция в восторге, что у нас будет такая королева. Я же… О мадам – видит Бог, – теперь я самый счастливый человек в этом королевстве!

А Мэри в первую минуту не могла вымолвить ни слова. То, что она увидела перед собой, оказалось хуже самых неприятных ее ожиданий. Людовик был не только стар, но и отталкивающе некрасив. Ничего царственного не было в его наружности: сутулый, узкоплечий, с вдавленной грудью, выпирающим обвислым животом; ноги изуродованы и скрючены подагрой. Лицо, иссеченное глубокими морщинами, с дряблым вторым подбородком, как будто принадлежало древнему старцу, а не человеку, еще не достигшему и шестидесяти лет. Выцветшие голубые глаза в старческих складках век, вздернутый, совсем не аристократический нос с волосистыми ноздрями, складки и морщины у рта, придававшие даже улыбке короля скорбный вид. Пегие от седины волосы намокли и жалко свисали вдоль щек, лысину прикрывал модный, низко надвинутый на лоб берет, с броши на берете сбоку свисала бриллиантовая капля, сейчас более напоминавшая каплю пота, нежели драгоценность. И этот человек довольно улыбался семнадцатилетней красавице, словно ожидал увидеть в ее глазах не оторопь, а восхищение. Но он был королем Франции и имел на нее все права.

Мэри наконец справилась с собой.

– Монсеньор, господин мой…

Слова давались ей с трудом. Она решила, что лучше спешится и преклонит перед ним колени, выражая уважение ему как королю. Но Людовик предупредил ее порыв. С неожиданной ловкостью он подъехал на своем коне к ее иноходцу, быстро притянул ее и поцеловал в щеку. Мэри даже не успела увернуться, и от резкого толчка с нее слетела шляпа.

Все вокруг засмеялись. Смеялся и король, любуясь этим растрепанным, златовласым ангелом. Мэри с трудом заставила себя улыбаться, ведь она почти оттолкнула от себя своего не в меру пылкого престарелого жениха. Но он нашел этому оправдание.

– Скромности прощается все! – изрек Людовик, занимая место подле Мэри. – О мадам, ваша райская красота превосходит все, что я смел только представить. И я так долго ждал вас… Но теперь более не намерен ждать. И наша свадьба состоится не в Париже, как я намечал поначалу, а завтра же в Абвиле. Ибо дольше я не выдержу!

Людовику и в самом деле следовало поспешить – пока он испытывает этот сладостный восторг рядом с ней, пока его не стали одолевать обычные недуги и он надеется зачать наследника Франции. Спешить, спешить, спешить – никаких проволочек!

А Мэри глядела на его старческое морщинистое лицо и с ужасом думала о брачной ночи, о том, что ей предстоит пережить, распаляя пыл старика. И едва не застонала.

«О Чарльз, кому ты отдал меня!»

Но при этом она улыбалась. Она гордая женщина, она – сестра короля и никому не покажет своих переживаний.

Глава 11
9—10 октября 1514 года

В парадном зале замка Абвиля Мэри Тюдор прежде всего поразили люстры. В Англии не было принято устраивать над головой столь громоздкого и сверкающего сооружения, хотя бы потому, что тюдоровские резные потолки были немного низкими – считалось, что это создает уют, – а освещения хватало и от каминов, и от высоких напольных, настенных, настольных канделябров. Замок же в Абвиле – скорее похожий на лабиринт из переходов, выстроенных в более ранние эпохи, – сохранил еще мощный романский стиль, украшенный готикой. И люстра под высокими готическими сводами смотрелась просто великолепно: вся в золоченых виньетках, подвесках, чеканных полукружиях, с пирамидами ароматизированных восковых свечей, заливающих старинный зал ясным белым светом. Мэри отвела взгляд от люстры и улыбнулась очередному французскому вельможе, которого ей представлял церемониймейстер. От всех этих имен, титулов, незнакомых лиц у нее рябило в глазах. Она пыталась сосредоточиться, чтобы запомнить хоть часть своих новых подданных: граф де Тримуйль с супругой, советник короля Флоримон Роберте, камергер д’Асе, маршал де Тривулье, Жан Сен-Валье, граф де Пуатье…

Справа от нее, в кресле под голубым, расшитым лилиями балдахином, сидел король Людовик; слева, чуть склонясь к королеве, стоял английский посол при дворе Франции, чопорный граф Вустер. Время от времени он шептал Мэри, на кого из подданных ей стоит обратить особое внимание.

– Этот седой, молодцеватого вида военачальник и есть знаменитый Пьер дю Террель, которого называют Баярдом и рыцарем без страха и упрека. Он столь знаменит, что когда ваш брат Генрих пленил его, то не посмел задержать, отпустил на свободу и даже заплатил за него половину положенного выкупа. А вот этот тучный вельможа в пурпурном одеянии – сам граф де Тремуйль. Много лет назад он был в стане врагов вашего супруга, но это было, когда тот еще назывался герцогом Орлеанским. А теперь они ближайшие друзья, и вам надлежит оказывать Тремуйлю особое внимание, ибо к его мнению очень прислушивается Людовик.

Вустер был доволен, когда Мэри вежливо задержала Тремуйля, сказала несколько теплых фраз. Умница девочка, все схватывает на лету. Вустеру даже не верилось в слухи о том, что она строптива и капризна и даже едва не сорвала величайший договор между Англией и Францией из-за своей детской увлеченности.

Он вновь наклонился к Мэри Тюдор.

– Сейчас герцог Лонгвиль представит вам свою супругу Жанну. Ее имя в девичестве де Хохберг, но ни для кого не секрет, что она побочная дочь Людовика.

Действительно, невзрачная, болезненного вида дама, опустившаяся в реверансе подле своего красавца супруга, была поразительно похожа на короля. И тот к ней явно благоволил, даже подозвал к себе, поцеловал в щеку. Лонгвиль, вежливо стоявший в стороне, галантно подал руку жене, когда та сходила с возвышения у трона. Мэри уже знала, что у них трое сыновей, однако понимала, почему Лонгвиль, имея такую жену, пусть и любимицу короля, не на шутку увлекся хорошенькой, живой Джейн.

Представили Мэри и ее падчериц, дочерей Людовика – Клодию и Рене. Четырехлетнюю принцессу Рене, похожую на маленькую обезьянку, держала на руках нянька. Клодия же, прихрамывавшая, неуклюжая в своем роскошном одеянии, могла бы показаться довольно миленькой, однако просто гасла рядом со своим ослепительным и обаятельным супругом Франциском. Видимо, она благоговела перед ним: когда Мэри ласково обратилась к ней, она прежде посмотрела на мужа – Мэри даже покоробила собачья преданность, мелькнувшая в ее взгляде, – а уже потом, запинаясь, ответила какой-то пустой банальностью. Франциску, похоже, стало неловко за нее, и он поспешил отвести жену в сторону. Зато просто лучился гордостью, когда представлял королеве свою «жемчужину»-сестру.

Маргарита Валуа, супруга безобразного старого герцога Алансона, оказалась совсем не такой красавицей, как почему-то представляла себе Мэри по описанию Франциска. Она, конечно, была весьма грациозна, одета элегантно и со вкусом, да и лицо у нее было живым и интересным: темные, как у брата, блестящие глаза, красиво очерченный рот, но вот нос… Этот крупный, с горбинкой нос Валуа, отнюдь не портивший Франциска, на смуглом округлом личике его сестры выглядел просто пугающим. Однако, когда Мэри перемолвилась с ней парой фраз и Маргарита ответила с юмором и любезностью, стало понятно, почему так популярна при дворе сия дама, поэтесса, объединившая вокруг себя гуманистов и ученых.

Среди улыбающихся лиц придворных Мэри различила хмурое, почти злое лицо очень красивой дамы в черном. Герцогиня Луиза Савойская была представлена королеве сразу после дочери. Выглядела она гораздо моложе своих лет – хрупкая, миниатюрная, с зелеными, чуть раскосыми глазами, тонким носом, красивым ярким ртом. Лишь когда она улыбнулась, стали видны резкие морщины у крыльев носа и в уголках рта, отчего улыбка ее казалась циничной, даже злобной. Возможно, Луиза просто не могла скрыть своей неприязни к новой королеве…

Появлялись новые лица, звучали новые имена: Шарль де Бурбон с супругой, Гийом Парви, священник и духовник короля Людовика, сеньор де Гравиль, прочие…

Мэри вскоре почувствовала, что устала от церемонии и обилия впечатлений. Она уже реже улыбалась, ее фразы стали короче, приветствия суше. Заметил ли это Людовик или тоже чувствовал себя утомленным, но вскоре он, к облегчению Мэри, прервал церемонию. Время уже было позднее, и король отвел Мэри в отдельную комнату, где их ожидал простой ужин, на который были приглашены только принцесса Клодия и герцог Лонгвиль с супругой. Франциска не позвали. Молодой герцог знал, что августейший дядюшка и одновременно тесть недолюбливает его, но сейчас почувствовал себя задетым. Он хотел казаться значительной фигурой в глазах молодой королевы: ведь он находился рядом с ней все эти дни, поддерживал, ободрял, развлекал… даже пытался понравиться ей. Вполне приличный предлог, если учесть, что двор старого Людовика был невероятно скучным и только Франциск умел внести в него свежую струю и живость. Однако Франциска рассердил не столько тот факт, что им пренебрегли, как то, что король при всех потребовал, чтобы эту ночь Франциск провел со своей супругой. Его только приказом можно было загнать на брачное ложе. Иначе он всегда находил немало очаровательных дам, которые охотно были готовы принять тоскующего по женской ласке герцога. Франциск недаром слыл прекрасным любовником и галантным кавалером: своих любовниц он искренне любил, причем всех сразу, что получалось у него совсем неплохо. Правда, в последнее время у него был бурный роман с женой адвоката Дизомме, красавицей Жанной Лекок – нежным французским тюльпаном, как называли поэты эту высокую серебристую блондинку, слывшую одной из красивейших женщин королевства. Но в этот вечер Франциск не вспоминал о ней. Со стороны казалось, что он очень занят: герцог отдавал приказы, отмечал детали, давал указания насчет процедуры завтрашнего венчания. Ему хотелось как можно надольше оттянуть встречу с благонравной супругой. Клодия… Боже, как она глупа, неинтересна, до скуки стыдлива! В ней было все, что Франциск не переносил в женщинах. Но она любила его до самозабвения, и он из жалости иногда приходил к ней в опочивальню.

Когда он возвращался к себе, во дворце уже стихал гомон, лишь порой пробегала с поручением молоденькая горничная да проносили какие-то сундуки. У проходов стояли рослые бородатые швейцарцы с острыми длинными пиками. На повороте лестницы на Франциска чуть не налетел смуглый молодой человек с длинными черными локонами. Шарль Бурбон, любовник его матери. В его внешности, в горящем взгляде, редкой улыбке было нечто демоническое, что, однако, интриговало женщин и покорило Луизу Савойскую. Что до Франциска, то он весьма снисходительно относился к поздней страсти матери. Однако в последнее время он замечал, что в отношениях любовников не все ладится.

Вот и сейчас он удержал графа за широкий модный рукав.

– Шарль, ты посещал сегодня мадам Луизу?

Бурбон изобразил на лице подобие ухмылки.

– Мадам не в духе и рассердила меня. Пойди к ней, Франсуа, утешь… Она, кажется, что-то хотела сказать тебе. – Он ушел, не оглядываясь.

Что ж, голубки опять поссорились. Франциск пожал плечами: в конце концов, это не его дело. Он предпочитал не вмешиваться. Он не знал, что однажды, спустя годы, отношения Луизы и будущего коннетабля Франции Бурбона приведут к настоящему скандалу, к бегству Бурбона из королевства, когда он выступит с оружием в руках против Франции на стороне ее злейшего врага Испании… и бесславно погибнет. Ему ядром снесет голову.

Когда Франциск вошел в покои матери, она молилась, стоя перед аналоем. Слабо горела одинокая свеча. Луиза любила полумрак, скрывавший ее возраст и придававший миниатюрной, худощавой фигуре почти девичью легкость.

Сейчас на ней было черное траурное платье, которое она носила со дня смерти супруга, хотя в этом было больше кокетства, нежели желания почтить память усопшего – ведь черный цвет так шел ее белой коже! С ее уложенных узлом темных волос ниспадало легкое темно-серое покрывало. Франциск видел тонкий, не утративший красоты профиль Луизы. Он очень любил мать, восхищался ею, хотя ее характер… Он предпочел не отрывать ее от молитвы, отошел в сторону, но герцогиня уже сама решила прервать беседу с Богом и, торопливо перекрестившись всей ладонью, повернулась к сыну.

– Франсуа, я недовольна тобой.

– А по-моему, вы просто расстроены ссорой с Бурбоном.

– Чушь! Причем здесь Шарль? Все дело в тебе и в этой рыжей сучке из Англии. Ты, словно кобель, почуявший течку, и…

– Фи, мадам, вы опускаетесь до речи простонародья. Это не аристократично и грубо.

– Вот-вот, Франсуа, ты уже готов наброситься на мать из-за нее. И мне донесли, как ты все время вьешься вокруг нее, словно шмель над шиповником. Такая аллегория тебя больше устраивает? Молчи! Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы не понять, что это означает. Она, конечно, хорошенькая, даже слишком хорошенькая. И все же ты будешь подлинным глупцом, если увлечешься ею, если хоть на миг забудешь, что она прежде всего наш враг… Преграда на пути к нашей высшей цели.

Франциск не перебивал мать, хотя уже знал все, что она ему скажет: он должен держаться от королевы подальше, не входить в ее окружение, возглавить партию, которая будет умалять ее влияние при дворе. Иначе говоря, превратить ее в неприметную тень, чтобы Мэри не обладала ни каплей той власти, какой пользовалась прежняя королева Анна. Необходимо изолировать рыжую англичанку от окружения, сделать все, чтобы основные события происходили вокруг Ангулемов и… Луиза осеклась, заметив, что сын не слушает ее. Вынув из вазы одну из красных гвоздик, он крутил ее в руке, и выражение его лица было отстраненным и мечтательным. Луиза знала, что означает это выражение.

– Бог мой, Франсуа, да ты влюблен!

– Немного, матушка. Самую малость.

Ей захотелось его ударить. А ведь, даже когда он был ребенком, она не позволяла себе этого. И Луиза сдержалась.

– Франсуа, никогда не забывай, что только вереница неожиданных смертей особ, кои имели право на трон, приблизила тебя к вершине. Ты счастливчик, Франсуа, но это не спасет тебя, если ты будешь допускать ошибки. И первейшей твоей ошибкой будет, если ты примкнешь к стану наших врагов, то есть примешь сторону этой Тюдор. Ведь ты никогда не был глупцом. А эта рыжая… Кто они вообще, эти Тюдоры? Выскочки на троне Англии, которые даже не знают своей родословной. И ежели ты влюбишься в нее… Я ведь знаю тебя, для тебя влюбиться – значит стать любовником. Но подумай, Людовик слаб, а ты молод и… Поверь, тебе лучше самому стать королем, чем увидеть на троне своего бастарда.

Франциск улыбнулся, заметив матери, что она опережает события. Стать любовником Мэри? Ха! Заманчиво и опасно – адская смесь… Но он не произнес этого вслух, более того, герцог вдруг стал очень серьезен.

– По-моему, вы недооцениваете меня, матушка. Конечно, мадам Мари соблазнительная особа. Но корона Франции для меня соблазнительнее всех красавиц мира. Я могу расточать молодой королеве комплименты, заигрывать с ней, оказывать ей почести и внимание. Само ее положение как супруги Людовика требует этого. Но я никогда не забуду, что она всего лишь красивая женщина, а красавиц в мире много. Я же ваш сын, мадам, и ваши планы… наши планы, превыше всего. Так что успокойтесь и не думайте обо мне хуже, чем я есть.

– Я бы очень хотела тебе верить, сын… мой Цезарь, – тихо, но с нажимом произнесла Луиза.

– Вам не стоит оскорблять меня недоверием, – заметил герцог.

Потом он встал, поцеловал ее в щеку и, пожелав доброй ночи, вышел. Герцогиня смотрела ему вслед. Она боготворила сына, она верила в его звезду и считала, что никто более «ее Цезаря» не достоин короны Франции. И они убедили в этом весь двор. Если же эта англичанка расстроит их планы… если забеременеет…

Луиза подошла к столу и долго сверяла таблицы гороскопов.

– Как странно, что их линии судьбы идут рядом. Почти одинаковое влияние планет, причем везде усиленное влияние Венеры. Странно… и опасно.

Минуту она глядела перед собой. Ее красивое лицо было похоже на застывшую маску, только глаза сверкали, подобно холодным изумрудам.

– Что бы там ни было, – проговорила она наконец, – но я не допущу, чтобы моего сына отстранили от престола.

Утро началось со скандала.

Оказывается, пылкий жених Людовик, желая пораньше навестить невесту, бесцеремонно вошел в ее покои, когда невеста еще принимала ванну. Сидя в лохани, она онемела от изумления и стыда. Фрейлины растерялись, не зная, то ли кланяться королю, то ли закрывать собой принцессу. Только леди Гилфорд, как коршун, бросилась вперед, загораживая Мэри, и фактически вытолкала короля за дверь, ругаясь на чем свет стоит на английском, которого, как она считала, Людовик не знал. Но, оказалось, кое-что он знал и понял, что его обозвали «похотливым старым козлом», «бесстыжей обезьяной» и прочими не подобающими его сану словами. Однако король промолчал, но стал внимательнее прислушиваться к жалобам на английскую свиту Мэри, от которых поначалу небрежно отмахивался.

Мэри же этот инцидент весьма позабавил, она даже избавилась от нервного напряжения, в котором пребывала все время, и теперь с удовольствием примеряла свадебный наряд, который воистину был великолепен. Верхнее платье из узорчатой темно-золотой парчи, казавшейся и тяжелой, и легкой одновременно; верхняя юбка спереди имела разрез, открывая нижнюю, из кремового атласа, столь богато расшитую золотыми узорами и алмазной крошкой, что она выглядела великолепнее верхней. Облегавший талию корсаж был украшен брошью «Неаполитанское зеркало», прямоугольное декольте подчеркивало совершенство высокой груди Мэри, длинную линию шеи, покатые, еще по-девичьи хрупкие плечи. Особенно хороши были широкие рукава в облаке меха горностая, ослепительно белого, с тонкими черными хвостиками, и этим же королевским мехом была подбита длинная золотая мантия, которая придавала Мэри царственный, величавый вид. На затылке держалась полукруглая французская шапочка, вся в сверкающих бриллиантах, позволявшая видеть волосы Мэри: спереди разделенные на прямой пробор, а сзади ниспадавшие пышным каскадом до середины спины.

– Девочка моя, – всхлипнула леди Гилфорд, – ты прекрасна!

Мэри поглядела на нее с некоторым удивлением. Верная Мег чаще бранила ее, чем хвалила, а тем более восхищалась ею. Но слезы в ее глазах – это уж слишком!..

– Мег, прекрати! Не то я сама заплачу, а мне еще предстоит исповедаться и сосредоточиться на предстоящей торжественной церемонии. Мисс Болейн…

Она оглянулась на сестер, и вперед сразу же выступила младшая. Бойкая девочка за последнее время сумела оттеснить на задний план всех остальных дам королевы, и Мэри сама не заметила, как стала считать ее незаменимой.

– Что угодно ее величеству?

– Анна, голубушка, позовите моего английского исповедника отца Джона. Я хочу исповедаться и прийти к алтарю очищенной от грехов.

«И от мыслей о Чарльзе, который отказался от меня», – мысленно добавила она, с трудом подавив вздох. Исповедь королевы не заняла много времени. Потом появился первый английский посол при дворе, лорд Вустер, которому вменялось в обязанность вывести королеву к ее новым подданным, как бы символически передав из рук Англии в руки Франции.

– Миледи, вы восхитительны. Вы словно солнце, которого так не хватает сейчас Франции.

Двусмысленный намек. Франции не хватало королевы, которая могла бы обеспечить продолжение рода, и природа (за окнами по-прежнему лил дождь) явно желала хоть немного света и тепла.

На площадке перед входом в зал Мэри увидела Франциска Ангулемского, и ее настроение сразу улучшилось. Франциск смотрел на нее с немым восхищением, так что стоявший за ним Гриньо чуть подтолкнул его. Герцог, опомнившись, поспешил поклониться.

– Мадам!

Он галантно предложил ей согнутую в локте руку и ввел королеву в зал, где уже собрался весь двор. Шеренги людей расступались перед ними, создавая живой коридор, в конце которого сидел на троне король. Франциск, уже вполне овладев собой, шел с гордо поднятой головой, словно именно ему принадлежала заслуга бракосочетания короля. Он почувствовал, как маленькая ручка Марии Английской невольно задрожала на сгибе его локтя. Бедная девочка – она не хотела этого союза, так же как и он. Но герцог сейчас не думал о себе, он был достаточно великодушен, чтобы понять ее страхи. И вдруг шепотом сделал ей комплимент – просто так, этикет этого не требовал, но Мэри стало как будто легче.

Король Франции, в роскошном плаще с горностаевым оплечьем, в короне, с тяжелой золотой цепью на груди, смотрелся весьма внушительно. Но он был так стар! Лицо Людовика сейчас казалось особенно морщинистым, а голова жалко клонилась под тяжестью венца. Он смотрел на свою юную невесту и улыбался. Король был восхищен, счастлив, доволен: этим утром он видел ее неприбранной, раздетой, соблазнительной, сейчас же она предстала перед ним во всем блеске. Словно во сне, он услышал ее твердый, громкий голос:

– Государь, я в вашем распоряжении.

С необычной для его старого тела легкостью Людовик сошел с возвышения. Мэри смотрела на него серьезно, но казалась бледна. Король был неглуп и понимал, что совсем не прельщает ее как жених, однако он давал ей корону Франции, а с ней – могущество и власть!

Церемония венчания состоялась не в церкви, куда решили не отправляться из-за дождя, а в просторном зале, все стены которого были задрапированы тисненной золотом тканью и где все присутствующие могли видеть новобрачных. Король и королева преклонили колени перед сооруженным на возвышении алтарем, и кардинал Прие совершил торжественную церемонию венчания, во время которой Людовик не в силах удержаться, то и дело бросал взгляд на невесту. Ему как будто не верилось, что на закате дней судьба преподнесла ему такой бесценный дар, и старый король испытывал давно забытые ощущения: ему хотелось касаться ее, обнимать, лечь с ней в постель. Было утро, а Людовик уже с нетерпением ждал ночи, когда они окажутся одни и он сможет овладеть ею и, с Божьего соизволения, посеять в этом нежном, молодом теле семя будущего короля, его прямого потомка из рода Валуа-Орлеанов.