Текст книги "Школьные тайны и геометрия первой любви. Американские приключения русской учительницы"

Глава 18. Прохлопать урок и проникнуть В тайны мафии

Следующее утро я планировала посвятить самообразованию. Я решила съездить в местную библиотеку, почитать о первых американских поселенцах и их взаимоотношениях с женским полом. Хотелось обдумать явление, о котором говорили и которое хотели обсудить студенты колледжа на первых же занятиях по гендерной социологии. Речь шла о широко дискутируемой проблеме «войны полов» в американском обществе. Как раз в эти годы американцы зачитывались книгой о том, что женщины с Венеры, а мужчины с Марса, а потому проблема их взаимонепонимания, взаимной «боязни» и трудностей с взаимоуважением имеет, дескать, очень натуральные, нам не подвластные и не по нашему скудному уму корни.

Я с этим была не согласна в принципе. Но ведь могла и ошибаться. Хотелось разобраться в истории любви и нелюбви в самой благополучной стране мира самой.

Но в тот день не пришлось.

Звонок раздался в четыре утра. Это уже был плохой знак. Звонить так рано могли только те, кто получал за это зарплату. Я имею в виду служащих из отдела образования.

– Миссис Ти! Очень извиняюсь за ранний звонок, но у нас срочная необходимость найти замену учителю в школе М. Росса. Там сразу несколько учителей заболели…

В трубке было неловкое молчание. Оно меня насторожило.

– Может, и не заболели… Но на работу сегодня выйти не могут. Пожалуйста, выручайте. Двойная оплата гарантируется!

– А что это за школа? И где находится?

– Да за углом вашего дома! – голос в телефоне приободрился. – Небольшая средняя школа, шестые – восьмые классы. Мы Вас умоляем дать пару уроков в седьмом.

– Вместо кого? Какой предмет?

– Вы же знаете, что это не важно. Ведите, что хотите.

– Лишь бы школу не разнесли, – закончила я привычную фразу за секретаршу.

– Вот именно! Ну как? Договорились?

– Ладно, выручу. Но только на один день!

Какой же наивной и неопытной я оказалась. Мне бы надо спросить:

– С чего это вдруг преподаватели, почти все разом, решили заболеть?

В Америке больничных листов, таких, как в России, нет вообще. Большинство людей работают в любом состоянии: со сломанными руками, ногами и даже шеей. С воспалением лёгких. С высокой температурой. С диареей. Но в государственных школах учитель имеет право на 10 « больничных дней». Ты можешь делать в эти дни, что хочешь. Просто звонишь и объявляешь себя больной. Можно даже эти дни коллеге отдать. Что я не раз и делала: отдавала дни учительницам с маленькими детьми. Но чтобы преподаватели группами на работу не выходили! Такого я ещё не видела.

К школе я подъехала в шесть утра. Уроки здесь начинались в шесть тридцать. Всё было спокойно и неестественно безлюдно. Я подобрала раздаточные материалы по географии и математике (вот где пригодился опыт её преподавания в Школе Серебряного ручья) и стала ждать звонка. В учительской по-прежнему было практически пусто. Но я не встревожилась: многие преподаватели шли напрямую в свои классы.

Затем меня окружил какой-то шум. Совершенно необычный. Непонятный, а потому настораживающий. Шум нёсся отовсюду: снаружи, сбоку, сверху.

Я вышла в холл. Там я обнаружила и директора школы, и пару-тройку учителей, и большую толпу учеников. Наверное, директор хотела провести линейку. Или что-то вроде этого. Она стояла посередине, в окружении коллег, а по периметру сгрудились учащиеся. Они все хлопали. Не переставая. Сверху, из классных комнат, доносились похожие звуки. Я тихонько вышла в приёмную и обратилась к секретарше:

– Почему все хлопают? Я какое-то выступление пропустила?

– Мы бы сами хотели знать, почему они вторую неделю хлопают. Приходят в школу, кто-то первый начинает, все подхватывают, и пошло…

– Весь день?

– Нет, сил не хватает. Кто когда сдаётся… Но первые два-три урока вести толком не получается.

– Понятно, – уныло поблагодарила я. Так вот почему меня вызвали именно на первые уроки! Вот почему даже двойную зарплату пообещали! Потому что остальные, пытаясь остаться нормальными, свои деньги уже наверняка к психоаналитикам понесли. Ведь здесь как: малейший стресс или с мужем проблема – к психоаналитику бегут. Одна знакомая учительница, которой всего-то 37 лет, заплатила за удовольствие на их «расслабляющих» кушетках поваляться уже больше ста шестидесяти тысяч долларов!!! За это время её проблемы с мужским полом разрешились радикально: с двумя мужьями развелась, сейчас к третьему научный подход искала. За $600 в неделю!

У нас женщины как то умудряются без переплат разводиться. Некоторым мужья даже доплачивают: лишь бы отстала.

Всё эти мысли хоть и развеселили, но обязанность вести уроки не устранили.

Я пошла искать седьмой класс. Без воодушевления и надежды.

Они оказались в кабинете истории. Дружно хлопали.

– Да какая разница: история или география! Лишь бы карта хоть одна была, – подумала я и рассмеялась сама над собой.

– Да какая разница, есть карта или нет! Лишь бы хлопать замучились!

И вдруг забавная мысль « щекотнула» оба моих полушария. Как там правило гласит:

«Даже в безнадёжной ситуации безнадёжно старайся получить удовольствие и новый опыт».

В йоге есть направление: «кундалини». Их сеансы называются «крии» и помогают решать самые разные проблемы. Со спиной. С весом. Со способностью к творчеству. Есть крия для очистки организма и улучшения внешнего вида. Она требует многократного махания и хлопанья руками. Хлоп – перед грудью, – и руки в стороны. Да ещё ладошки надо распять и перпендикулярно держать.

Я, когда первый раз эти упражнения делала, злилась до невозможности: сколько же можно руками махать и хлопать! Только хочешь сдаться, а инструктор говорит:

– Вы что, слабачка? Все могут, а Вы нет? Вон сидит дядечка, которому 92 года, и машет руками уже полчаса! А Вам не стыдно после ста хлопков на пол в изнеможении падать?

И постепенно я тоже привыкла хлопать и махать на втором, на третьем, а потом и на четвёртом дыхании. Тем более, что чувствуешь себя такой помолодевшей и сильной!

Так чего я раскисла?! Сейчас помашемся.

Я вошла в класс так радостно, с такой дружелюбной улыбкой, что парочка хулиганов даже хлопать прекратили. От удивления. Я же наоборот. Поздоровалась и сказала, что и не мечтала единомышленников найти. Только вот жидковато они хлопают. Как ипохондрики. Без куража и энергии. Буду выгонять к директору тех, кто не будет хлопать или будет «сачковать», делая вид, что хлопают. И, вообще, у нас сейчас физкультура.

И я начала. Сидя на матрасе, закрыв глаза и погрузившись в упражнения.

В классе, между тем, становилось всё тише. Я периодически открывала глаза и выгоняла тех, кто не хлопал. Сама пока держалась. Хоть и не без труда. Наконец, смолкли почти все, кроме меня.

– Нет! Так дело не пойдёт! – громко крикнула я. – Мне обещали, что вы все уроки хлопать будете. Не я же такой метод ведения уроков придумала. Всей школе придётся рассказать, какие вы слабаки. Или вы хотите вместо физкультуры географией заняться?

– Да… По расписанию ведь у нас «Гуманитарные Науки», – неуверенно, но дружно ответили учащиеся.

Не откликнуться на общую просьбу я не могла. Поэтому через пять минут я им рассказывала о России. Руки к карте я поднимала с трудом. Но вида не показывала.

На втором уроке, математики, я предложила хлопать опять, считать хлопки и поднимать руки под углом в шестьдесят градусов.

– Будем заодно треугольники и теорему Пифагора изучать, – стараясь говорить весело и энергично, сообщила я. Все почему-то отказались. Предпочли традиционный урок.

Так я, более или менее с честью, продержалась эти два урока и с облегчением покинула «хлопающую» школу. Больше меня туда не посылали. Но я слышала, что через пару недель там началось новое шоу: ученики запели. Если бы мне пришлось поработать в «поющий « период, это был бы полный провал. Пою я так же, как вожу машину. Да нет, пожалуй, даже хуже. Разве что ученики предпочли бы замолчать, лишь бы не слышать мою «резьбу связками по металлу».

А сейчас я направлялась в Центр Умственного Здоровья. Нет, не на реабилитацию после слишком бурных аплодисментов. На встречу с Ламентией. Доктор Хат меня держал в курсе и сообщил, что после спасательной операции в пещере Ламентия выглядела бодрой, более уверенной в себе и готовой к общению.

Он был прав. Девушка расцвела: щёчки округлились и зарумянились. Глаза смотрели ясно и открыто. Всего неделю назад она их то и дело закрывала, как будто что-то жалило и сверлило их изнутри. Уголки рта были опущены, придавая лицу старческую унылость. Но в этот раз кокетливые ямочки на щеках прочно поддерживали красивый ротик в полуулыбке, готовой при случае, растянуться до ушей. Я была поражена переменами и в настроении Ламентии. Девушка излучала надежду. Любой, у кого было сердце, мог это почувствовать.

– Ну, рассказывай, что там у вас дальше было, – начала я трудный разговор. – Итак, брат заподозрил, что ты в курсе его делишек…

– И пришёл в ярость от того, что у меня знакомая с полицией связана. Я о китаянке Ли говорю. – Ли решила по своим каналам разузнать побольше о моей матери и брате.

– И узнала что-нибудь?

– Да. Когда я ей сказала название деревни, в которой мы в Мексике жили, она заглянула в свой компьютер и округлила глаза. Вы представляете, как надо китаянку удивить, чтобы её узкие китайские глаза округлились?

Ламентия засмеялась. Да, с чувством юмора у неё сейчас было всё в полном порядке. Девушка продолжала:

– Следующий вопрос Ли меня удивил:

– Так город Тенансинго рядом с вами находится? – спросила она почему-то шёпотом.

– Да. Там все мужчины из деревни и работают.

– А ты знаешь, что это за работа?

– Да откуда же мне было знать? Я маленькой была. Ничего не понимала.

– В этом городе, Тенансинго, обосновался самый зловещий картель.

– Картель? – переспросила я её. – Ты имеешь в виду мафию?

– Именно. Самый зловещий, беспощадный и жестокий мексиканский картель.

– Наркобароны, что ли?

– Нет, кое – что похуже. Торговля людьми. Девушками и девочками. А сейчас, как закрытые полицейские источники информируют, они ещё и младенцами торгуют.

Ты говоришь, твой брат «на работу» в город регулярно уезжал. А возвращался он один или с девушкой?

– С девушкой. Представлял, как невесту.

– Ну, конечно… Таких, как твой брат, специалисты психологи готовят.

– Да к чему готовят?

– К «вхождению в доверие». К умению обезоружить девушку весёлым нравом, безобидными манерами, словами любви. Дескать, в семье тебя не любят по-настоящему. Только я могу подарить тебе истинную любовь.

– Точно! Я даже помню, что была поражена, как мой брат с девушками «ворковал». Он же по натуре абсолютно холодный, безжалостный тип. С глазами цвета грязного мокрого гравия на сельской дороге. А тут у него даже цвет глаз, к моему ужасу, менялся: теплел, как будто грязные заезженные камешки чистой речной водой обмывались. Я тогда маленькая была и иногда верила в то, что он – оборотень. Всё хотела узнать, где у него секретное логово, в котором он другие глаза и лицо хранит.

– Ну, так ты была права: он и есть оборотень! И логово у него, конечно, имеется. Только не для «вторых» глаз, я думаю. А нечто вроде оперативного подпольного штаба. Ты знаешь, сколько людей они продают в США каждый год?

– Нет!

– Около 18 000 детей и девушек, в возрасте двенадцати – шестнадцати лет. И главные пункты торговли здесь, в Калифорнии, это: Лос Анжелес, Сан Диего и Сан Франциско.

– Так вот почему он сюда перебрался. Теперь я кое-что понимаю.

– Конечно! И по этой же причине он продолжает в Мексику, в Тенансинго, ездить. Ты знаешь, Ламентия, в этом городе почти все десять тысяч жителей состоят в картеле. Молодых людей там с детства учат, как людей похищать, запугивать и укрощать. Обычно этим занимаются отцы. Дяди отвечают за безопасность и связи с местной полицией. Матери отмывают деньги и прикрывают всю семью, якобы работая в какой-нибудь булочной или прачечной. А бабушки избавляются от ненужных младенцев. Жуткий городок. Зловещее место.

– И никто их не преследует? Не наказывает? – я не верила своим ушам, миссис Ти. Я вся вспотела и дрожала, пока Ли всё это мне рассказывала.

– Очень редко. Местные власти иногда устраивают облавы, но больше для вида. В прошлом году арестовали в ваших краях три тысячи пятьсот бандитов, а осудили только семнадцать человек. Остальных купленные адвокаты «освободили».

– Ну а здесь, в Соединённых Штатах, власти что-нибудь делают?

– Пытаются. Но тоже не очень-то стараются. Во мне всё кипит, как подумаю о том, что на борьбу с наркоторговцами правительство тратит в 22 раза больше денег, чем на борьбу с торговлей людьми. Думаю, что и здесь слишком много «больших шишек», которые в такой торговле свой интерес имеют.

– Ли, что же мы с тобой можем сделать? Ведь мой брат с матерью от меня избавиться захотят. Хоть бы ещё раз на ту ферму съездить! С Марией и другими девушками поговорить. Я хочу быть уверенной в том, что мы не ошибаемся. Надо проверить наши подозрения и догадки.

И Ли согласилась. В тот же день мы туда и отправились. Дождались, пока толстый дядька с бультерьером на поля уедут, и прокрались к сараю.

– И что вы там увидели?

– Ту же самую картину. Измождённых, не в себе женщин и совсем молоденьких девушек. Мария там тоже была.

– Ты с ней поговорила?

– Конечно. Она всё твердила о будущей свадьбе с моим братом. А потом сказала ужасную вещь.

Ламентия передёрнула угловатыми плечиками и зашептала:

– Она сказала, что ребёночка обязательно найдёт. Что она не верит в то, что он умер. Потому что видела, как он на руках у какой-то женщины был. В соседней комнате, пока она, прикованная наручниками, на кровати лежала. Ей объяснили, что у неё послеродовой психоз. А ребёнок, мальчик, скончался сразу же после рождения. Но Мария ещё несколько дней его писк и плач слышала. И я ей верю.

Ламентия помолчала. Потом дерзко задрала подбородок и продолжила:

– После этой поездки я поверила всему тому, что Ли про город Тенансинго рассказала. Потому что почти все « рабыни» побывали в этом местечке. Хотя попали туда из разных деревень. И у каждой – своя жуткая история. Вернулись мы поздно. Я позвонила домой и сказала, что заночую у подруги. А мать и говорит:

– Так – то ты по бабушке скучаешь?! Её письмо тебя весь день на кухонном столе поджидает. Приезжай немедленно. Письмо лично для тебя, тебе его и открывать. Вдруг старушке плохо.

– И ты поверила? И поехала?

– Да! И, действительно, на столе лежал конверт. Я подошла и хотела его надорвать. Тут мать говорит:

– Там, по-моему, фотография какая-то. Не порви её. Вот тебе ножик и открой конверт аккуратно.

Я взяла ножик, только хотела письмо со стола в другую руку взять, – как вдруг сзади меня брат хлопает дверью и кричит:

– Ах ты, дрянь! Чужие письма берёшь!

Я вздрогнула от неожиданности и обернулась. В этот момент мать как-то странно, пригнувшись, подскакивает к столу, хватает письмо и убегает. Или делает вид, что убегает. Я – за ней. С ножом в руках. Вот, собственно, и всё. Камеры, вероятно, хитро были поставлены: меня с ножом только и зафиксировали. А так как брат много чего про меня директору школы до этого наговорил, то получилась та ещё картинка…

Да к тому же, у меня ведь действительно два эпизода депрессии было. Короче говоря, пациент готов к принудительному лечению, – с грустной улыбкой закончила рассказ Ламентия.

Я слушала в глубоком шоке. И осознавала, что противный, постыдный страх заполняет душу. Мне было стыдно. За то, что не находила правильных слов. За то, что не поговорила с девочкой вовремя. За то, что не знала, что делать.

Потом я себе сказала: « Я пока не знаю, как правильно действовать. Но это пока. Так и надо честно объяснить ситуацию Ламентии. Только не обманывать! Не обещать невозможного».

– Ламентия! Ты – одна из самых бесстрашных девушек из всех, кого я знаю. Если ты выбралась из болота депрессии, откуда миллионы людей выбраться не могут, значит, и из этой ситуации ты выйдешь победительницей. И, думаю, я знаю, кто нам поможет.

– И кто же?

– Твой отец. Его поисками уже занялся отец Джесса. Ты знаешь, что делала твой отец в Мексике?

– Нет. Я вообще о нём ничего не знаю. Только бабуля, может быть, что-то помнит.

– Бабуля твоя, к счастью, многое помнит. И многое уже брату Саният рассказала.

– Так кем был мой папа? – слово «папа» девочка сказала почти шёпотом и очень мягко.

– Журналистом, ведущим расследование как раз того самого картеля, на который твой брат с матерью работают.

Ламентия так широко открыла глаза, что я заулыбалась: она напомнила мне большую советскую куклу, которая только и умела, что открывать глаза, если её встряхнуть, округляя их глупо, но счастливо. На половину своего несмышленого кукольного лица.

– Теперь мне многое понятно. Вот почему брат с матерью запрещали бабушке даже вспоминать о нём. Мать, когда с ним жить стала, думала, вероятно, его подозрения в своих ласках растворить. Надеялась, что, как многие влюблённые, он ослепнет и оглупеет от счастья. Но что-то пошло не так.

– Да, твоя бабушка говорит, что отец хотел мать из лап картеля вырвать. Он, бедный, не понимал, что она и есть те самые лапы.

– И Вы верите в то, что шериф найдёт моего папу?

Господи, как же хотелось девочке проговаривать и повторять слово «папа». Как нежно она его произносила!

– Я верю, что так и будет. Ну а сейчас нам надо что-нибудь придумать.

– Что вы имеете в виду?

– Тебя надо забрать из твоего дома. Может быть, даже спрятать. Ты же не можешь бесконечно в больнице находиться. И домой тебе нельзя возвращаться.

– Вы, что ли, похитить меня предлагаете? – к моему облегчению засмеялась Ламентия.

– Это было бы круто, – поддержала я её шутливое настроение. – Но слишком трудно для людей, не имеющих в этом деле опыта. У меня другая идея.

Ламентия не успела спросить, какая, потому что дежурная по холлу медсестра громко объявила, что к ней пришли посетители. Это были мать с братом.

Девочка нахохлилась, как петух перед боем, но я успела ей шепнуть: « Улыбайся! Сыграй свою лучшую роль: раскаявшаяся дочь. Усыпи их подозрения».

Последние слова я бросила почти на бегу, улыбнувшись сладко и приторно мамаше и буркнув «привет» брату, вплывающему в холл вальяжно, расслабленной, притягивающей взгляды медсестёр, походкой.

Про себя я поздоровалась с ним дважды:

– Привет, мерзавец! Как дела, подонок?

Оба раза на английском. На улице я сказала эти слова вслух. Дважды. Громко и с удовольствием. Конечно, на английском. Даже плюнула на асфальт и размазала плевок. Ко мне вдруг подскочил мужик из припаркованной рядом машины и стал возмущаться: на каком основании я с ним так разговаривают?! Да ещё демонстративно плюю в его сторону! Да он в полицию обратится!

Я была настроена мирно. Я показала ему на больницу, из которой вышла, и дурацким тоненьким голосом объяснила:

– Извините, сэр. Меня не долечили.

Мужик заморгал и поспешил от греха подальше в свою машину. Ну а я в свою. Страх ушёл. Меня разбирал смех. А там, где есть смех, ужасу места нет. А, значит, всё будет хорошо.

Глава 19. Саният влюбилась, скрипка против барабана и секреты любви и нелюбви

Не успела я войти в дом, как мне позвонили.

– Татьяна, – с облегчением и наслаждением услышала я русскую речь. – Это Лина. У меня к тебе разговор.

– Что-нибудь с Саният?

– Точно. С Саният случилась любовь. Так моё сердце подсказывает.

– Так пора бы. Ты во сколько лет в папу своих детей влюбилась?

– В 15, – лёгкий смешок намекнул, что это было приятным воспоминанием. – Но сейчас всё по-другому! Да ещё этот интернет!

– Так она его на сайте встретила? – голос выдавал мою встревоженность. – Это меняет дело. Даже я заволновалась бы.

– Слава Аллаху, нет. На выходные мы ездили в Мексику. На концерт чеченского ансамбля Вайнах.

– Ой, как я вам завидую! Наверное, это был концерт памяти Моисеева, основателя нашего знаменитого ансамбля танца? Я где-то об их гастролях читала.

– Да, ты права. Концерт был не просто хороший. Феерический! Некоторые номера, где парни и девушки как будто летят над сценой, вызвали почти что панику у зрителей. Представляешь, две пожилые американки вздумали в обморок упасть. Не могли поверить собственным глазам, что такое возможно, – Лина засмеялась мелкими перекатывающимися камешками горной речки.

– Они, наверное, подумали о сверхъестественной силе.

– Хорошо ещё, что не приписали это нечистой силе или…

– «ведьминым» способностям. Американцы ведь до сих пор в «ад» дозваниваются в определённые праздники. Я тоже была свидетельницей, как на концерте самого ансамбля имени Б. Моисеева, здесь, в Сан Диего, старушка со стула упала, – так сильно у неё голова закружилась. Они «Танец партизан» исполняли. Летали над сценой, изображая конный отряд. А командир умудрялся ещё в бинокль зал разглядывать. «На скаку», так сказать. Так старушка как завизжит: « Не верю! В это невозможно поверить!», – да и давай со стула на пол сползать. В это время другой впечатлительной бабушке тоже дурно стало. На концерт даже скорая помощь приезжала.

– А представляешь, если бы они балет «Анна Каренина» в постановке Бориса Эйфмана посмотрели? Последнюю сцену? Там, где балетная труппа мчащийся поезд изображает? – Линин смех начал переливаться уже не камешками, а весёлыми струями горного водопада. Меня разобрало ещё больше:

– Пол зала, наверное, к выходу поспешили бы! Убегая от поезда! – захлёбывалась я дурашливой радостью.

Отсмеявшись, мы вернулись к любовной теме.

– Так с чего ты взяла, что Саният влюбилась? И в кого? Уж не в танцора ли?

– Нет, что ты. В обыкновенного парня. Студента. Мой средний сын пригласил на концерт друзей. Двоих американцев и двоих наших, из Чечни.

– Ну и на кого Саният «запала»?

– На нашего. Он здесь, в Америке, временно. Магистратуру по банковскому делу заканчивает. И возвращается в Грозный. Собирается в каких-то государственных органах карьеру продолжать.

– И чего волноваться? Во-первых, он скоро уезжает. Во-вторых, вы здесь тоже последний год. Если им судьба быть вместе – встретятся на родине. А если не судьба – забудут друг друга.

– А как они общаться будут до нашего отъезда? Через интернет, – последнее слово Лина выговорила с явным презрением. И с тревогой.

– Ну и что? Общение на расстоянии пойдёт на пользу. Саният – девочка тонкая, нежная. Она не допустит вульгарного общения. А вот узнать друг друга лучше – интернет может помочь.

– Ты так думаешь? А вдруг парень воспользуется её наивностью? Начнёт фотографии непристойные просить. Ты видела их подростковые сайты здесь, в Америке? Я все три самых популярных посмотрела. Начиная со снэпчата. Мне разве что дурно не стало. Бедные девушки. Ведь они в этом возрасте на что угодно идут, лишь бы завоевать внимание «крутых» парней.

– Только не твоя дочь! Даже не думай! Да и американские девочки все разные. Большинство предпочитают одиночество, агрессивное поведение, скандальную манеру общения, – лишь бы не чувствовать себя «используемыми» и униженными.

– Ладно, хватит мне елей на глупое материнское сердце лить. Но я вот о чём хочу попросить. Завтра ведь в их классе урок как раз по этой теме. Будете про дружбу, влюблённость говорить. Так ведь?

– Да! Ты хочешь, чтобы я за Саният понаблюдала?

– Я буду благодарна, если ты ей слово дашь. Она сейчас сидит и к вашей дискуссии готовится. Читает « Концепцию любви в Исламе». Да вот проблема! Не думаю, что кто-то в классе этим заинтересуется.

– Ну и ошибаешься! Какая-то часть ребят вообще ничем не интересуется. Никакими концепциями. Принципиально. Но даже они послушают что-то новое не без интереса, я надеюсь. Остальным, я уверена, будет очень любопытно. Так что договорились. Завтра Саният расскажет нам, что она думает про любовь. А уж будет это в рамках концепции или нет, – не так важно.

– Хорошо – с некоторым облегчением сказала Лина, и мы попрощались.

Ведя машину в школу на следующее утро, я волновалась. За всю мою долгую учительскую жизнь я так и не избавилась от волнения перед каждым уроком. Для меня учительство – самая творческая из всех творческих профессий. Учитель должен быть незаурядным сценаристом: план урока так расписать, чтобы дети и не почувствовали, что это урок, а восприняли как действо. Академическое, но действо. И не заметили бы, как время пролетело. Я всегда счастлива, когда учащиеся возмущаются тем, что урок так быстро прошёл. А им бы ещё хотелось позаниматься…

Далее идёт режиссура. Кто и как будет задействован. Как одна сцена будет переходить в другую, так чтобы в конце образовалось то целое, что учитель держит в голове ещё на стадии планирования.

Кроме того, часто приходится исполнять главную роль. Быть, так сказать, звездой представления. Мне, впрочем, иногда это нравится. Но истинное наслаждение накрывает учителя горячей волной тогда, когда на уроке вспыхивают ярким светом прежде робко мерцающие, неприметные звёздочки. Это – момент высшего учительского счастья.

Ну а затем, как положено в нашей творческой среде, наступает время критики и критиков. Первый, самый злостный и въедливый критик – это я сама. Потом идут все чиновники, начальники (многие из которых полные чайники), родители и советы директоров.

Но никто не может потушить новые звёзды, которые, возможно, без нас, учителей, никогда бы не вспыхнули.

В учительской было много народа. Сегодня наша математик принимала гостей из других школ. Она обещала показать, как обучать любой сложной науке, ничего не объясняя. Только, якобы, задавая вопросы. Сократовский метод. Жаль, что я не смогу «приобщиться к великому», – подумала я. Уроки у нас совпадали.

Я уже собиралась покинуть оживлённо гудящее дидактическое гнездо, как ко мне громко, с вызовом обратилась одна из гостей:

– Извините, мадам, но Вы, говорят, русская? Прямо из России?

– Да, – ответила я без энтузиазма очень большой, очень чёрной, очень непричёсанной и странно одетой даме. На ней были вытянутые легинсы типа «рейтузы» и вязаная крючком необъятная кофта с дырой на правом рукаве. Я тут же поймала себя на симпатии к дыре. Она давала свободу тяжёлому куску плоти, известному в Америке как «крыло летучей мыши», с облегчением провисшему почти что до рёбер. Как держался второй рукав, – ума не приложу.

– Когда ещё встретишь русскую в наших школах, – продолжала дама, двигаясь в такт своим словам и тому значению, которое она им придавала. Она поводила плечами, причмокивала губами, покачивала головой, не забывая вертеть последней так, чтобы видеть реакцию всех присутствующих. – Можно задать Вам вопросик? Один единственный, – задранный вверх пятиступенчатый подбородок не обещал ни симпатии, ни здорового любопытства. Только провокацию. Я охладилась, зарядилась «занозистостью» и улыбнулась слаще, чем пресс секретарь Белого Дома перед тем, как сказать особо очевидную ложь.

– Конечно! Буду счастлива ответить.

– Почему вы, русские дамы, так не уверены в себе?

– Откуда такая информация? – сухо и требовательно спросила я. – Или открывайте источник, или разговор закончен.

Кто – то в учительской начал хихикать.

– Мне источники не нужны. Достаточно посмотреть на вас. Только женщины, не знающие себе цену, так следят за собой, как вы, русские. Макияж… Причёски… Одеты, как на вечеринку. Мы, американки, хотим, чтобы нас ценили и любили такими, какие мы есть. С чего это я буду время и деньги на себя тратить, чтобы понравиться кому-то? Форма не важна! Важно содержание! Так ведь, сёстры? – она искала симпатий зрителей. Но все молчали.

– Может, вы и правы, сестра, – скромно и нежно согласилась я. – Но вот почему-то скрипка и контрабас по-разному звучат. Может, потому что скрипка по форме изящная, стильная и элегантная? Да и делают её из ценных древесных пород. Контрабас, тоже, вроде как, и струнный и смычковый инструмент, а посылает в мир совсем другие мелодии. Мне лично нравятся звуки скрипки: и душу ласкают, и сердце теплом наполняют, а ещё могут слушателей такой страстью, такой энергией зажечь! А кто-то, вообще, предпочитает бандуру. Многие, наверное, любят барабан. Свобода выбора, сестра. Или Вы против свободы?

Пока она молчала, я поспешила «убраться» из учительской. Совершенно не хотелось заражаться энергией противостояния перед уроком, на котором предполагалось говорить о дружбе, гармонии и взаимопонимании. Однако, до урока оставалось ещё минут двадцать. И я вышла на улицу. Из-за правого крыла здания, как всегда, доносились громкие звуки подростковых дискуссий. В этот раз голоса показались знакомыми. Я решила элементарно «подслушать». Знаю, как неприятно это слово выглядит и на бумаге и сказанное вслух, но я обычный грешный человек. Наверное, слабый. И я твёрдо решила подслушать. Да. Это были мои ученики, из двенадцатого класса. Но не актив, а та группа, ключ к которой я так и не нашла. Честно говоря, я даже не сумела понять, на какой замок они от всех закрываются. То ли на сложный многоканальный, то ли на простую щеколду. А, не поняв этого, – мечтать о подходящем ключе (или монтировке?) не приходится.

Голоса были раздражающе резкими и громкими.

– Удивииил!!! Да моя мамаша в истерике уже лет десять живёт! Как только я или отец в дом входим, так и начинается:

– Куда ты, обормотка, свой рюкзак кидаешь?! А ты! Опять забыл в Дели заехать за булочками с сосисками? Угробить меня, недоумки, хотите? Чипсы свои сейчас будете жрать! И водой запивать! Ведь просила же кофе на вынос в Макдональдсе взять!

– И тут же « истерит» по-крупному: рыдает, самоубийством грозит, в комнате запирается.

– Это ещё что! Моя вот уже какой год в депрессии живёт. Таблетки какие-то всё время глотает и к психоаналитику ходит. А по вечерам напивается. В стельку. То в гараже заснёт. То на клумбе. Вены два раза резала.

– А вот мой папаша живёт себе в радость! Всё, что мы с матерью зарабатываем, он в казино просаживает! Зато почти всегда весёлый, на подъёме, шутит с утра до вечера.

– Он что, не работает?

– Нет, случайными заработками перебивается. Кому-то лужайку покосит. Для кого-то в магазин съездит. Говорит, что всё равно однажды разбогатеет. Я ему почему-то верю.

– Все ваши истории для сопливых первоклассников, – взяла слово полная, с миленьким лицом, девочка. – Мои предки вообще дома не живут. Только временами объявляются. – Где же они обитают?

– То в тюрьме местной их закрывают, за наркотики. То в коррекционном центре отдыхают. Так даже там папашка умудрился на медсестру напасть. Она не давала ему из палаты выйти. Он был в буйном состоянии.

– А почему тебя к приёмным родителям не определили?

– А кому я нужна в свои 16 лет и со своим шестнадцатым размером? В очереди стою второй год. Вы знаете, сколько детей в Америке ждут усыновления или патронажа?