Текст книги "Господа Игры, том 2"

– Изумительно, – с плохо скрываемым гневом произнес ′т Хоофт. – Я-то был уверен, что ее все же кто-то заказал!

– Если только косвенно.

– Это как?

– Ну откуда-то мужчина Рании должен был узнать, что вы после ухода жены на этом свете не останетесь. Только от самой Рании, так что если кого и считать заказчиком, то ее, но это с очень большой натяжкой. Не было никаких заказчиков, сэр.

– И откуда тебе это известно? Говорила с Ранией?

– Айгер сказал, – призналась Тайра. – А он, похоже, говорил с ее мужчиной.

– Как Айгер разговаривает, мне известно. Надеюсь, парень Рании хоть жив остался. Ты Айгера просила?

– Нет, сэр. Я тоже знаю, что он не слишком-то дипломат, да и в голову просто не пришло. Он все сам.

– Вот тебе еще одно доказательство того, что случайностей просто не существует, – сделал вывод Йен.

– Допустим, – не совсем согласилась Тайра. – Вы лучше скажите, кто знает, что вы уйдете вслед за женой?

– Сэр Котца, Макалистер, аль-Фарид, Гюнтер, Бергер, Гиварш, Эстер… И ты.

– И Рания. И, как вы понимаете, сэр, никто из нас с Ранией на эту тему не говорил, потому что никому из нас не выгодно оставлять Ишанкар без Некроманта.

– И откуда тогда, по-твоему, ей это известно?

– Не знаю. Можно было бы предположить, что это Гиварш или Горан затеяли какую-нибудь партию, но они бы с вами так никогда не поступили.

– А почему бы не Эстер? Она любит женские разговоры по душам.

– Нет, сэр. Исключено. Она разговаривает только по поводу, а рассказывать такое Рании у нее повода не было. Это не госпожа Айзекс.

– Значит вариант только один. И теперь все встает на свои места.

Тайра молча смотрела на Наставника и не могла сообразить, кого он имеет в виду.

– Не вычислила? – спросил маг.

– Нет, сэр.

– Я тоже без подсказки не вычислил. Причем этих подсказок было множество, но я даже на явную не среагировал! Стыдно.

– Ну рассказывайте тогда по порядку, сэр. Я с Ранией общалась больше вашего – и тоже ничего не вижу. Думаю, мне будет еще стыднее.

– Ну если только так, – сдался маг. – Началось мое прозрение с Редегера. Он ведь в наши игры не играет, он вообще в некоторых случаях излишне прям, на чем я его тогда на Караджаахмет и подловил. У меня с тех пор из головы все не выходила одна его фраза… Помнишь, он сказал: «Мне не нравится, когда кто-то из Ишанкара приближается к вашей недопомершей девице»?

– Помню, и что, сэр?

– Если Геерт говорит, что ему что-то не нравится, это значит, что событие случалось не один раз. Вот я и спросил его напрямую, что он имел в виду, и оказалось, что кое-кто навещает Зулейху довольно часто. И это, как ты уже поняла, совсем не Рания. В общем, тут Геерт взял реванш, потому что вид у меня был довольно глупый, как я полагаю.

– И кто же это?

– Так я тебе сразу и сказал, – усмехнулся ′т Хоофт. – Думай сама.

– Пока не получается, – призналась Тайра.

– Тогда слушай дальше. Второй подсказкой был рисунок Артемизии, – Йен указал на лежащие на столе листы, – и ее слова о том, что жест, которым Хранитель закрывает глаза Зулейхе, не характерен для исламской миниатюры, потому что слишком трагичен. И трагедия далеко не в том, что Ишанкар в лице господина Хранителя скорбел обо всем, что Зулейха успела натворить. Ишанкар вообще не явился на ее казнь, потому что таково было распоряжение Совета, и приказ этот инициировал господин Хранитель.

– Но сам Хранитель-то явился!

– Точно, – ′т Хоофт кивнул. – И заодно бескровно убрал всех, кто мог бы ему в этом помешать. И плевать ему было на Ишанкар и на то, как мы дальше будем исправлять ситуацию, потому что единственное, что интересовало аль-Эльмана – это сама Зулейха. Оттуда и нехарактерно трагичный жест, который Хагани, вопреки всем канонам, все же изобразил на рисунке.

Тайра молчала. Хет Хоофт подождал и продолжил:

– Я, когда был Учеником, всегда поражался, как Зулейхе удалось так долго продержаться в Ишанкаре? Она злоупотребляла своими возможностями, еще будучи послушницей, и при этом ни разу не сидела в Зиндане. Сэр Морган меня туда ссылал за малейшую провинность, а я был парнем, без ваших женских заморочек с нестабильностью и постэффектом, но Зулейхе все сходило с рук, а сэр Ли, судя по архивным записям, добросердечным человеком не был. Как тогда это было возможно?

– Только в одном случае, – ответила Тайра. – Если ее кто-то прикрывал. Кто-то, чье слово в Ишанкаре могло перевесить слово Некроманта.

– И, как уже предельно ясно, это господин Хранитель Закона Ишанкара, – ′т Хоофт в очередной раз злился сам на себя. – И прикрывал он ее тоже всего по одной причине!

– Он ее любил.

– Безумно и слепо, но у него не было ровно никаких шансов, и эта тоска у Хранителей осталась навсегда, – ′т Хоофт на пару секунд замолчал. – Когда я провожал аль-Фарида, он сказал: «У Саида с твоей Ученицей будут сложности, потому что мы никак не можем забыть Зулейху». Я тогда не обратил на это должного внимания, подумал, что Саид будет к тебе цепляться во избежание повторения истории с Зулейхой, но я был наивен. А вот сэр Котца сразу понял, что ни о какой ненависти речи не идет, но они с аль-Фаридом оба промолчали. И еще это вечное хранительское «мы»… Столько лет прошло, а они так и не могут освободиться от этой любви. Сэр Морган был абсолютно прав: Хранители все убогие.

– Значит, это Саид ходит на могилу к Зулейхе?

– На могилу к Зулейхе ходит аль-Эльман, Кхасси, просто он на тот момент в сознании господина Хранителя доминирует, – маг снова замолчал на несколько секунд. – А теперь скажи мне, почему аль-Малик, который, даже если его сильно просишь, не позволяет общаться с другими своими личностями, разрешает аль-Эльману владеть своим телом, когда тому захочется?

Тайра видела по глазам, что сэр хет Хоофт знает ответ и на этот вопрос. Она и сама знала на него ответ. Это было настолько очевидно, что оставалось только досадовать на свою прежнюю слепоту.

– Потому что Саид сам влюблен в Ранию.

– И тоже безумно, слепо и без малейшей надежды на взаимность, – подытожил Йен. – Так что если кто периодически и бывает нестабилен, то совсем не ты. Аль-Малик живет на грани двух своих личностей: себя и аль-Эльмана. Мне сложно сказать, полюбил он Ранию потому, что в Ишанкаре у молодежи была такая тенденция, или потому, что аль-Эльман глазами аль-Малика видел в Рании отражение Зулейхи: они ведь похожи, хоть и не сильно.

– Это объясняет, почему Хранитель изъял дело Рании, боясь, что я найду ее по оставленной там капле крови и убью, – мрачно сказала Тайра. – Аль-Малик спасал Ранию, а аль-Эльман прятал информацию о том, что они кровные родственницы. Господин Хранитель убил двух зайцев одним выстрелом. Молодец. А мы все думаем, что Саид – мальчишка и мало на что сам способен.

– Это не только наша с тобой ошибка, – подтвердил ′т Хоофт, – но и Ишанкара в целом. Это все из-за гордыни, Кхасси. Мы ошиблись в нем, так же как Сэл ошибается в Дэвиде Дарнелле.

– Но если Саид уже в совершенстве управляет всеми своими личностями…

– Причем неизвестно как давно, – перебил маг. – Следуя логике эволюции Хранителей, если каждый следующий живет меньше, чем предыдущий, они должны проходить Становление быстрее предшественника, так что Саид уже давно полноценный Хранитель.

– И как давно, сэр? – грустно спросила Тайра.

– Я думаю, мозги у него выпрямились примерно после того, как он спровоцировал твое обручение, а точнее после того, как ты двинула ему в челюсть, – хет Хоофт даже не улыбнулся. – По крайней мере, все его последующие нападки на тебя были формальными. Но это только мои предположения.

– И они близки к истине, сэр.

′Т Хоофт не ответил.

– Если Саид уже давно в совершенстве управляет своими личностями, – повторила Тайра, – значит, он все это время мне лгал. И насчет того, что не знает, зачем Зулейхе вырезали сердце, и насчет того, где она сейчас находится.

– Конечно, он знал, где она находится! – ′т Хоофт снова начал заводиться. – Это же господин Хранитель надавил на Совет в той части, чтобы Зулейху оставили в тенях, и Совет принял это решение с перевесом в один голос! И это запротоколировано! Это была его идея!

– А Сэл сказал…

– Сэл великий лжец! – жестко обрубил ее фразу хет Хоофт. – Старый лис лжет даже своим о своих! Это была идея аль-Эльмана, но Сэл ее поддержал, по каким-то своим соображениям, а отнюдь не из человеколюбия и заботы о будущем Ишанкара и следующей некромантессы!

– Не понимаю… Зачем?

– Я тоже не понимаю зачем, – зло сказал ′т Хоофт. – И с самого начала, с самого того момента, как они с Гораном явились ко мне в дом, я не понимал, зачем ему нужна некромантесса, зачем ему нужна ты! А теперь оказывается, что Сэл ведет эту партию аж со времен приснопамятной Зулейхи! Так что я понятия не имею, кто кого обманул: Сэл аль-Эльмана или аль-Эльман Сэла, но, полагаю, оба остались при своем и не в проигрыше!

′Т Хоофт замолчал, и Тайра отметила, что никогда раньше не видела Наставника настолько разозленным. Он всегда злился, когда речь заходила о Сэле, но сегодня сдерживать эмоции он был не намерен.

– А я ему верила, – сказала Тайра. – Я верила Сэлу, кто бы что ни говорил.

– Я когда-то тоже ему верил. Но это не значит, что ты должна рвать с Сэлом все отношения. Он неоднозначная фигура, но он фигура, а не пешка, и все мы играем его игру, а ради тебя он уничтожит всех, какие бы планы на твой счет он ни держал в уме. Это понятно?

Тайра кивнула, ′т Хоофт какое-то время смотрел на нее, потом встал из кресла, подсел к ней на диван и погладил по голове.

– Так исчезают сказки, Кхасси, – сказал он. – Но если у тебя останется хотя бы одна, ты сможешь жить. Если не останется ни одной – сможешь лишь существовать.

– А у вас, сэр, осталась хоть одна сказка? – Тайра прислонилась лбом к его груди.

– Осталась. Одна. И я буду бороться за тебя до конца.

– Я тоже вас люблю, – Тайра иногда говорила ему это абсолютно открыто, и он никогда не усмехался в ответ.

Он гладил ее по волосам, и это успокаивало их обоих. Тайра думала о том, что никогда по своей воле не стала бы копаться в чужих жизнях настолько глубоко, вытаскивая из темноты на свет чужие тайны, воспоминания и чужую боль, но ей пришлось, таков был закон выживания, и он все так же уважал лишь сильнейших.

– Может, Зулейха была права, сэр ′т Хоофт, – сказала Тайра, когда тишина стала почти осязаемой. – Может, Хранитель видел мир ее глазами и потому оправдывал все ее поступки? Она ведь просто хотела жить, так же как и я.

Хет Хоофт промолчал.

– Ради чего я живу? Она спросила меня, а я до сих пор не могу ответить. Но, если честно, совсем не ради того, чтобы получить посох и сесть в ваше кресло, как она думает. Я хочу, чтобы вы мной гордились, но стараюсь не ради того, чтобы вы гладили меня по головке. Может, она права и все это прах и в прах уйдет? Если это так, то и аль-Малик прав, не пуская меня в Архив.

– Может, она и права, – произнес ′т Хоофт, и Тайра не услышала в его голосе никакой лирики, – но скажи мне, откуда Зулейха знает, что я глажу тебя по головке, а нашего нынешнего господина Хранителя зовут аль-Малик и он не пускает тебя в Архив?

Тайра отстранилась от него, и ей стало не по себе.

– Сэл, который мог бы рассказать ей такие подробности, к ней пройти не может: Змей закрыл ее намертво, – продолжил ′т Хоофт. – Змей полностью и абсолютно контролирует ее тюрьму.

– Думаете, ей рассказал сам Змей?

– Не думаю. Ты для Змея тоже единственная сказка, он начал оживать, когда ты появилась в его жизни, да и с Зулейхой он общается постольку-поскольку.

– Тогда кто? Опять господин Хранитель?

– А есть другие кандидатуры? – поинтересовался ′т Хоофт, и Тайре стало по-настоящему страшно. – Кроме господина Хранителя откровенничать с Зулейхой никто бы не стал. Это сто процентов он все прошедшие пятьсот лет доносит Зулейхе последние ишанкарские новости.

– Но как?!

– Не знаю. Пока не знаю, – уточнил маг, и в его голосе Тайра расслышала явную угрозу. – Но выясню в ближайшее время. Однако уже сейчас могу тебе сказать: чтобы о чем-то сообщить Зулейхе, надо оказаться там, у нее.

– Но ведь нельзя призвать какую-то из его личностей. Хранителя после такой операции может не стать. Прервется их внутренняя связь и все такое… Значит, Хранитель должен был прийти к ней сам, а аль-Малик не умеет ходить по теням. Ни один из Хранителей этого не умел.

Хет Хоофт некоторое время думал, а потом спросил:

– Знаешь, чей голос на том самом Совете о посмертной судьбе Зулейхи оказался решающим?

Тайра смотрела на Наставника, а внутри, где-то возле сердца, постепенно начинало холодеть в предчувствии предательства. Она заставила себя не делать поспешных выводов, но все же произнесла вслух то, о чем не хотела даже думать.

– Хотите сказать, сэр, что это Змей проводит к ней Саида?

– Аль-Эльмана, – поправил хет Хоофт.

– Так это Змей?

′Т Хоофт промолчал и едва заметно шевельнул плечом, что должно было означать «почему бы и нет».

– Впрочем, да, – Тайре пришлось согласиться. – Бергер без ведома Змея туда не пройдет, а других трейсеров у нас в Ишанкаре нет. Больше аль-Эльмана к Зулейхе провести некому. А еще вы говорили, что Змей наверняка знает, где Рания, но никогда не скажет, даже если я его спрошу.

– Кхасси, – после долгой паузы сказал хет Хоофт. – Я понимаю, что в данный момент все выглядит не лучшим образом и можно подумать, будто Змей помог Хранителю сдать тебя Зулейхе, но это не так. Змей, я теперь уверен, замешан в этом, но он явно не занимает ничью сторону. Хочешь, докажу?

– Хочу, – грустно сказала Тайра.

– Какая выгода Ишанкару в том, чтобы создавать для Зулейхи тюрьму и оставлять ее навечно в межреальности? Правильнее и милосерднее было спровадить ее как можно дальше на Нижние Галереи, откуда она точно бы никогда не выбралась, а Сэл и в этом случае не обошелся бы без Трейсера, который, кстати, все равно бы погиб. На крайний случай ее можно было упокоить без посмертия… Но вместо этого они проделывают титаническую с точки зрения магии работу: необратимо изменяют участок подпространства, считывают и исправляют придуманный Зулейхой сложнейший комплекс, перенаправляют ее душу в рассчитанное место, закрывают его самой навороченной системой… И все ради чего? Чтобы Сэл, как он утверждает, воспользовался бы тем, что Зулейха раньше него почувствует новую некромантессу, и смог бы тебя от нее спасти? А вот это полная ересь! Сэл почувствовал бы тебя и без ее помощи! Всех предыдущих до тебя девиц в Ишанкар сосватал именно он, а ты сильнее их всех. Что же до твоего спасения, то не надо было создавать Лигу! Ее ведь намеренно собрали именно в то время, чтобы в случае чего у следующей некромантессы просто не было шансов выжить! А Лига гораздо реальнее, чем Зулейха, так что и тут полная ересь. И я понятия не имею, зачем Сэл согласился на эту авантюру, да еще и был исполнителем.

′Т Хоофт взглянул на Ученицу, проверяя, следит ли она за его рассуждениями, и продолжил:

– Но, положим, у Сэла есть мотив. Он у него есть всегда. Но вот почему на это согласился Трейсер? Он должен был понимать, что вся эта затея шита белыми нитками и что он навряд ли выживет после прямой встречи с некромантессой. Но он согласился, да еще и поддержал это дурацкое решение на Совете. Проголосуй он против, мы бы сейчас не имели половины проблем.

– И что это значит, сэр?

– Что господин Хранитель, который идеально спланировал свою партию, Трейсера просто использовал, и Трейсер, судя по событиям, об этом знал. Он был у Хранителя на крючке. Хранитель знал о нем что-то, что не позволило Трейсеру откреститься от всей этой затеи.

– Банальный шантаж?

– Вероятно.

– А Змей-то тут причем?

– А Змей тут как раз и ни при чем. Он просто расплачивается по счету предшественника. Сам бы он никогда тобой рисковать не стал. Он вынужден помогать аль-Эльману – проводить его на свидания к Зулейхе и, может быть, делать для него что-то еще. Я бы хотел узнать, насколько эта помощь велика. Но что еще интересно, – заметил хет Хоофт, – Змей, хоть он и нестандартный Трейсер, не сможет провести Хранителя к Зулейхе так, чтобы этого не заметил Бергер.

– То есть и Бергер с ним в одной упряжке, – сделала вывод Тайра.

– Допускаю и такое после всего предыдущего, – ничуть не удивился маг. – А это значит, что на крючке у аль-Эльмана сидят абсолютно все наши трейсеры, без разницы, занимают ли они Шайорэ или притворяются Ректорами Ишанкара.

– Может, Салто был прав насчет того, что у нас тут серпентарий?

′Т Хоофт хмыкнул, но возражать не стал.

– И как бы узнать, как все обстоит на самом деле?

– Спроси Змея, как он все это проворачивает, – посоветовал ′т Хоофт. – Просто спроси его. Он не станет лгать, как Саид или Нурали, тебе точно не станет. Не надо начинать отношения с подозрений и обвинений.

– Ладно, сэр, я поняла, – Тайра вздохнула. – Я с ним поговорю.

– Тебе все равно придется с ним говорить, потому что для тебя есть спецзадание от Бергера, – ′т Хоофт усмехнулся.

– А что мне делать сейчас?

– Заварить новый чай, пока я буду раскуривать кальян. Я ведь обещал тебе рассказать, кто проклял бин Салах. Без кальяна в этом деле не обойтись.

Йен криво улыбнулся, вынимая из Арсенала табак и угли, и Тайра, улыбнувшись в ответ, пошла ставить чайник.

Миниатюра

…Осень только начиналась, листья желтели с краев и переливались золотом в свете закатного солнца, песок возле моря с каждым днем становился все холоднее. На маленьком рынке возле порта пахло неистребимой жареной макрелью и начинающими протухать рыбьими кишками, которые торговцы скидывали в ямы прямо возле прилавков. Здесь торговали самой свежей рыбой и терпко пахнущими недавно снятой кожурой орехами, а еще тут можно было дешево купить ароматных пряностей прямо у корабельных сходней, если знать к кому подойти. Зайнаб знала: она ходила на этот рынок почти каждый день последние двадцать лет.

Она вышла к маленькой пристани вдалеке от основного причала, поставила полупустую корзину на пока еще теплый осенний песок и присела на один из сваленных в кучу неотесанных камней. Они лежали тут всегда, сколько Зайнаб помнила это место, местные даже не растащили их для своих нужд, настолько корявыми и огромными были эти камни, и Зайнаб всегда приходила сюда посидеть и посмотреть на море и теряющиеся на горизонте корабли. Пахло горечью и солью, но это было куда лучше, чем запахи придворной кухни, все чаще в последние годы вызывающие у нее приступы тошноты и сожаления о жизни, которая могла бы сложиться совершенно иначе.

Зайнаб отколола булавку, скрепляющую полотно яшмака66
  Яшмак – вид вуали, состоящий из двух полотен тонкого муслина или кисеи. Был популярен во времена Османской империи. До настоящего времени сохранился у туркмен.


[Закрыть], и открыла морскому ветру лицо. Можно было не бояться, что кто-нибудь его увидит, – впрочем, все, кто видели ее неровно сросшийся шрам от брови до подбородка, быстро отводили глаза и спешили прочь. Зайнаб помнила то время, когда соседские юноши подсматривали за ней через забор отцовского дома, стараясь хоть на секунду поймать взгляд ее темно-карих глаз, и Зайнаб делала вид, что не знает об этой неприметной червоточине в одной из досок, закрывающих от посторонних взоров внутренний двор женской половины дома. Она надеялась, что ее старшая сестра вскоре наконец-то выйдет замуж, и тогда все эти достойные юноши смогут просить своих отцов прийти в их дом уже по ее душу, и дед с отцом будут так же тщательно выбирать мужа и для своей младшей, любимой дочери. Сейчас Зайнаб казалось, что все это было не с ней, что она прочитала это в своей книге сказок – единственной вещи, которая осталась у нее памятью об отцовском доме, замужестве, богатом приданом и радужных мечтах о счастливой жизни.

Ей было далеко за сорок, и она счастливо выглядела на свой возраст: дворцовые искатели дешевых приключений давно оставили ее в покое, а второй муж уже год как скончался, и теперь ее ждала тихая старость в доме одного из двух своих сыновей, если, конечно, хоть один из них надумал бы когда-нибудь жениться. Старший ходил матросом на одном из купеческих кораблей, младший служил охранником в свите Ибрагима, и у обоих всегда находились куда более важные дела, чем продолжение рода. Зайнаб вздыхала, но не настаивала и не загадывала наперед.

В молодости она была красива, не так, конечно, как старшая сестра и ее дочь, но жаловаться тоже было не на что. Когда их дома разграбили и сожгли, на нее даже никто не посмотрел: таких, как она, в гареме султана наверняка было достаточно, а вот красавицы с черными, как вороново крыло, косами и голубыми, как небо, глазами не было наверняка. Из событий того дня Зайнаб помнила мало: как кругами гарцевали по двору холеные кони с подрезанными ноздрями, как по-хозяйски входили в дом высокие мужчины с ятаганами и суровыми веревками на боках, как потом она выхватила из-под копыт янычара своего малолетнего сына, как, отгоняя от ворот, разрывая нежную кожу и вспарывая губы, коснулся ее лица длинный лошадиный кнут, как, заламывая руки и пряча за спиной Мунтазера, она кричала вслед тающим в пыли силуэтам сестры и племянницы «я найду вас»… Сестру забрали первой в квартале, а ее дочь взяли в придачу, уж слишком они были похожи. Сестра умерла на корабле, не доплыв до столицы примерно полдня. Ее, конечно бы, выходили, но Зайнаб не была уверена, что в этом случае ее ожидала лучшая участь. Девочку подарили молодой принцессе: для гарема она была слишком юна.

Ее пахлава пришлась ко двору почти сразу, и через несколько месяцев, спрятавшись в кухонной кладовке, Зайнаб расчесывала костяным гребнем черные шелковые волосы своей восьмилетней племянницы, периодически прерываясь и прислоняясь мокрой от слез щекой к ее головке. Девочка совсем не помнила того дня и не могла рассказать, как оказалась во дворце, она почти всегда молчала и смотрела себе под ноги, но, когда поднимала взгляд, Зайнаб становилось страшно. Она не знала как, но была уверена в том, что, когда придет время, Зулейха вспомнит все. И отомстит.

По большому счету Карим не мог ничего, кроме как виртуозно играть в шахматы, но долгие шахматные партии ее не прельщали, хотя она неплохо выдерживала их поединки и его общество. Он медленно переставлял фигуры, каждый раз ища самые трудные комбинации, чтобы для обдумывания ответного хода ей нужно было больше времени, и слушал мерное тиканье часов, понимая, что с каждой отмеренной ими секундой он удаляется от нее все дальше и дальше в вечность и темноту, а она до сих пор так и не позволила ему коснуться даже своей руки, хотя он грезил вкусом ее губ. Она знала об этом, но ни один из них ни разу не обмолвился об этом знании. Карим ловил себя на мысли о том, что выбери она его – и он стал бы абсолютно счастлив, так, как никогда ни один смертный до него счастлив не был. Это означало бы, что его дни сочтены, потому что жить дальше было просто незачем, но шансов умереть абсолютно счастливым он совершенно точно не имел.

Ей нравились молодые, ему было сорок три, и для нее он был слишком стар. Она любила воинов, переплетение тугих мышц под их загорелой на чужом солнце кожей, их сильные и грубоватые руки, привыкшие к стали, и их взгляды, которыми они говорили больше, чем могли бы сказать языком. Кожа Карима была светлой – он никогда не снимал длиннополого халата и редко покидал свои покои. Он не владел никаким оружием, кроме пера и чернил, но у нее не было времени читать, и потому все письма, которые он писал ей, когда становилось совсем невыносимо, так и лежали у него в столе. Ей нравились мужчины, творящие будущее, он же хранил прошлое и иногда сам себе казался залежалым сокровищем, затерянным в одном из султанских хранилищ.

Он знал о ней больше, чем кто бы то ни было еще. Он мог сказать, сколько морщинок появляется в уголках ее глаз, когда она улыбается, сколько секунд ей требуется, чтобы подвести глаза, сколько невесомых движений пальцами она совершает, чтобы заплести тяжелые косы. Никто, кроме него, не обращал на это внимания, никого не интересовали эти человеческие подробности, но Карим знал, что она обычная женщина, и тщательно собирал и откладывал в памяти все, из чего складывался для него ее образ. В ее же памяти, аль-Эльман был уверен, он оставался всего лишь символом непреложности Закона.

Однажды Карим понял, что ему совершенно нечем ее заинтересовать: ни одна из многочисленных историй, правдивых и выдуманных, которыми была забита его память, не представляла для нее никакой ценности. Она жила настоящим, жадно забирая все, что могла предложить ей жизнь, не думая о последствиях, не разделяя добро и зло, и Кариму казалось, что она крадет у Аллаха каждый свой день, понимая, что они уже давно сочтены, а потому и не помышляет о будущем. В ее сознании словно не было понятий «дом» и «семья», а от всех возможных своих детей она избавлялась незамедлительно, и Карим единственный знал, что в этих ее поступках не было зла. Она боялась, что, если родится дочь, она повторит ее судьбу, и, хотя вероятность этого события была равна нулю, Карим втайне радовался, что она все еще не связана материнскими обязанностями.

Она любила многих, недолго и взахлеб, и Карим видел, как, в очередной раз обманувшись, она закрывается все сильней и как множится в ее душе пустота, и молил Бога о том, чтобы он послал ей настоящую любовь. Карим уверял его, что примет любого мужчину, который сможет заставить ее смеяться без злобы и сменить черное одеяние на розовое или голубое, но даже не представлял, какая боль поселится в его душе, когда Аллах наконец-то его услышит. Иногда он приходил к ней в дом, и он был единственным из Ишанкара, кто знал, где этот дом находится и кого она согласна была в нем принимать, и Карим не понимал, жалеет она его или испытывает чувство вины за то, что в очередной раз выбрала не его.

Он видел в ней обреченное на страдания совершенство и не понимал, зачем Аллах создал ее, зачем она вообще живет, но, думая о том, что однажды ее не станет, а он, будучи совсем другим человеком, прячась осколком памяти в совершенно другом теле, будет вынужден вспоминать ее ослепительно красивые глаза до скончания веков, ощущал медленно ползущий вверх по позвоночнику холод с каждым днем приближающейся к ним обоим тьмы.

Она снилась ему всегда, когда он проваливался в сон. Ее глаза, которые, как она говорила, когда-то были голубыми, как небо… Ее коралловые губы… Черные как смоль волосы…

Когда первоначальная боль чуть улеглась, он снова и снова видел их последнюю ночь, и каждый раз переживал ее так, словно именно эта ночь и была последней. Он гладил ее точеное, без единого изъяна тело, чувствовал ее нежные ладони на своей спине и слышал ее голос. Она просила освободить ее так долго, что однажды он сдался и пообещал, что освободит, и тогда она успокоилась и стала такой, какой он никогда ее не знал: безумная страсть сменилась нежностью и лаской, и Фараз боялся, что день, когда ему придется сдержать слово, действительно настанет, и однажды он и правда настал.

Вернувшись, он не нашел ее в ее комнатах. Фараз знал, что ей достаточно одного шага, чтобы оказаться перед Хатидже, к которой она испытывала какую-то нездоровую привязанность, ему же потребовалась неделя и не один конь, чтобы добраться до столицы. Он знал, что еще пара дней – дольше принцесса медлить не будет, – и от его любимой останется только память, которую поскорее постараются стереть, и в ее обрывках он будет или избавителем, или жестоким убийцей. И то, и то было ложью, но он не в силах был остановить судьбу.

Всю ночь перед ее казнью он точил лезвия своих ятаганов. Он хотел, чтобы ей не было больно. Он хотел, чтобы она умерла быстро. Он вообще не хотел, чтобы она умирала… Когда он говорил ей об этом, она смеялась и отвечала, что будет жить вечно, но Фараз никак не мог понять, что она имеет в виду. Он боялся, что никогда не встретит ее даже после смерти, она утверждала, что окажется в аду, и он надеялся, что за ее убийство Аллах сошлет его туда же, и тогда они снова будут вместе. Больше этого Фараз никогда ни о чем не мечтал.

Карим долго петлял по узким улочкам с покосившимися стенами домов по обеим сторонам, пока наконец не нашел нужную. Надо было раньше обучиться простейшему приему нахождения пути по прежде оставленным меткам, но Карим никогда не был силен в магии, и даже это легкое колдовство ему так и не далось. Он всегда слишком полагался на Трейсера, который однажды привел его к нужному месту, теперь же помочь ему было некому, он остался совсем один и должен был справляться сам. Темнело все стремительней, и скоро доски плохо сколоченных заборов, из-за которых пахло дровами и дешевым лампадным маслом, стали сливаться в единое серое полотно.

Ее домик был маленьким и аккуратным, правда, сад вокруг был запущен и зарос плющом и акацией, но Кариму нравилась эта небрежность. Он остановился на пороге и несмело постучал в дверь. Зайнаб открыла почти сразу и тут же склонилась в поклоне.

– Здравствуй, Зайнаб, – негромко произнес Карим. – Можно мне войти?

Она посторонилась, все еще не разгибая спины, Карим вошел и неслышно прикрыл за собой дверь.

– Зайнаб, – он слегка коснулся ее плеча, – мне не нужно кланяться. По крайней мере, не тебе.

Он прошел в комнату и остановился возле хорошо сложенного очага. Огонь едва горел, над ним на железной треноге покачивался чайник с вмятиной на боку, слегка пахнущий мятой и еще какими-то травами. Карим протянул руку над огнем, но тот почти не грел. Ему вообще в последние дни было трудно согреться.

– Что угодно господину? – Зайнаб остановилась на почтительном расстоянии.

Карим промедлил с ответом, и она предложила ему чай. Он кивнул и сел на ковер перед низким столиком, Зайнаб прошла в другую комнату и вернулась с пиалой и плоским блюдом с какими-то сладостями, в которых, как и в магии, Карим был не силен. Она сняла чайник и налила ему ароматного напитка. Карим смотрел, как от чашки вверх поднимается еле видный пар, теряясь в сумерках дома где-то под потолком. Зайнаб присела на плетеный коврик возле стены, подальше от него. Им не полагалось сидеть за одним столом.

Несколько минут они провели в молчании.

– Можно мне посмотреть? – Карим так и не дотронулся до пиалы.

– Почему господин спрашивает? – Зайнаб так и не подняла глаз. – Картинка ваша, я всего лишь храню ее.

– Потому и спрашиваю, – ответил Карим, но ей все равно было не понять.

Зайнаб неслышно поднялась и прошла в дальний угол комнаты, к огромному сундуку длиной в полстены, служившему ей шкафом и постелью одновременно, сняла покрывающую его ткань, откинула два массивных замка и подняла крышку. Карим знал, что в глубине, завернутая в ее свадебное ферадже, покоится книга сказок, в середине которой есть и одна его, так и не ставшая былью.

Зайнаб осторожно вынула книгу, в поклоне протянула ему и вернулась на свое прежнее место. Карим немного подержал книгу в руках и безошибочно развернул листы на той самой странице.