Текст книги "Помнит ли мир спасенный?"

178. New York Times Magazin. 1942. December 6.

Глава 6
Плен: трагическая судьба миллионов советских граждан

1. Статус советских военнопленных и его юридическая база

A la guerre comme a la guerre – известным крылатым французским выражением – «На войне как на войне», до сих пор некоторые политики и военачальники стремятся снивелировать свои промахи и ошибки. А в годы войны и после ее, не мудрствуя лукаво, этой поговоркой объясняли как неизбежные, так и привнесенные тяготы военного быта фронтовиков, неоправданные, а нередко и бессмысленные потери в личном составе, материальных средствах, а также оставленных территориях.

Эта фраза часто мелькала и в отечественной публицистике лишь по той логике: главное то, что мы победили, а в остальном – на войне как на войне… Под этот тренд в недалеком прошлом велись рассуждения на тему о военнопленных – одну из наименее раскрытых в многочисленных трудах о Великой Отечественной войне.

Как во время войны так после ее завершения многие годы о советских военнопленных ни в исторических исследованиях, ни в публицистике, ни даже в произведениях искусства практически ничего не освещалось, будто бы в истории и не было этой трагической главы. На данную тему был наложен запрет.

Между тем плен стал жесточайшим физическим, моральным, психологическим и нравственным испытанием для миллионов советских бойцов, матросов и офицеров. Большинству их он стоил жизни, а тем, кому чудом удалось избежать неминуемой смерти, сломал дальнейшую судьбу не только им лично, но и их семьям.

История плена – это сложнейшая летопись величия и падения, добра и зла, ненависти и любви, верности и предательства, боли и гнева, варварства и милосердия, скорби и надежды, горя и веры. В плену обнажались до предела слабость, и силы человека, самые низменные пороки, и самые высокие чувства.

История плена – это неоконченный трагический калейдоскоп страданий и горя миллионов советских людей. Эту мрачную и в то же время мужественную сторону войны необходимо освещать, исследовать, собирая крупицы истины, искать новые факты, раскрывающие сложную и многовекторную ее панораму.

Человечество проделало довольно длинный путь в своем стремлении выработать и как-то узаконить единые правила ведения войны. В их числе было и положение о том, что плен является лишь предотвращением дальнейшего участия в бою, а каждый пленный должен обладать определенными, четко очерченными правами, знать, что в случае их нарушения и особенно жестокого обращения с ним – может быть защищен.

Вплоть до конца XIX века судьба тех, кто оказался в неволе, целиком зависела от степени цивилизованности, политической и нравственной позиции пленившей стороны. Многочисленные примеры свидетельствовали, с одной стороны, об откровенном произволе, а с другой – об истинно рыцарском отношении к военнопленным.

По мере того, как войны приобретали все больший размах, а в плен попадало все большее количество солдат и офицеров воюющих сторон, остро назрела необходимость очертить их правовое положение строгими юридическими рамками, принять международное соглашение на этот счет.

Первое такое соглашение было заключено на рубеже веков – в 1899 г. на Гаагской мирной конференции, где 27 стран-участниц приняли три конвенции. Одна из них – «О законах и обычаях войны» – содержала две статьи, непосредственно касавшиеся прав военнопленных. В 1907 г. участники очередной Гаагской конференции внесли в указанный документ некоторые дополнения. В итоге правовые гарантии пленных впервые приобрели более четкие очертания.

Первая мировая война заставила международное сообщество снова вернуться к проблеме правовых ограничений действий воюющих сторон.

Летом 1929 г. по инициативе Международного Комитета Красного Креста (МККК) в Женеве состоялась Международная дипломатическая конференция, принявшая две чрезвычайно актуальные в эпоху вооруженных конфликтов и войн конвенции: об улучшении участи раненых и больных в действующих армиях, а также об обращении с военнопленными.

Представитель от СССР в работе конференции участия не принимал, а, следовательно, под этими конвенциями не подписался. Спустя два года Советский Союз все же присоединился к первой конвенции, но вторую ни тогда, ни позже он так и не подписал.

Между тем основные принципы Женевской конвенции о военнопленных сводились к тому, чтобы обращаться с ними гуманно, исключая дискриминацию по признакам расы, национальности, веры, пола, политических взглядов, имущественного положения и др. Запрещались медицинские опыты над военнопленными, привлечение их к работам, связанным с военными действиями, и т. д. Воюющие стороны обязывались обмениваться списками военнопленных, разрешать им получение посылок, писем и денежных переводов через Международный Комитет Красного Креста или через третьи страны. Эти правила считались обязательными для каждой страны, независимо от того, ратифицировала она эту конвенцию или нет.

Важно отметить, что, пожалуй, ни в одной воевавшей стране положения Гаагской и Женевской конвенций в полной мере никогда не соблюдались. Тому нередко мешали как объективные, так и, главным образом, субъективные обстоятельства.

Но эти нарушения не идут ни в какое сравнение с тем, что совершили нацистские агрессоры по отношению к советским военнопленным.

С немецкой педантичностью разрабатывая план войны против СССР, руководство нацистской Германии тщательно готовило решения по обращению с советскими военнопленными. К их формулированию привлекались и служба безопасности Гиммлера, и главное командование вермахта, и ведомство Розенберга, назначенного министром по делам оккупированных восточных областей, и многие другие инстанции третьего рейха.

Исходным положением немецких документов об обращении с советскими военнопленными формально являлось то, что СССР не подписал Женевскую конвенцию. Фактически эти документы отражали человеконенавистническую идеологию национал-социализма с ее расизмом, абсолютным отрицанием прав «неполноценных рас», разнузданным антикоммунизмом и антисоветизмом. Игнорируя тот факт, что Женевская конвенция предполагала ее соблюдение даже неприсоединившимися странами, руководство третьего рейха в документах, регламентировавших обращение с советскими военнопленными, практически отказалось признавать правовые нормы, установленные международными договорами.

Что касается советского руководства, то оно стремилось всеми мерами предотвратить даже единичные случаи сдачи в плен. Боевые уставы Красной Армии такой возможности вообще не допускали, а уголовный кодекс рассматривал сдачу в плен, как тяжкое преступление.

В значительно большей степени эта проблема беспокоила международную общественность. Уже на второй день после нападения на СССР председатель Международного комитета Красного Креста (МККК) швейцарский юрист и дипломат Ханс Макс Губер направил правительствам Советского Союза, Германии, Финляндии и Румынии телеграммы с предложением помощи от своей организации в обмене данными о погибших и раненых, в составлении списков лиц, попавших в плен. В этой же телеграмме указывалось, что, если предложенная помощь будет принята остальными заинтересованными сторонами, тот факт, что СССР не является участником Женевской конвенции 1929 г., не может считаться препятствием.

Уже 27 июля, т. е. через четыре дня, нарком иностранных дел СССР В.М. Молотов направил Губеру ответ, из которого следовало, что «Советское Правительство готово принять предложение Международного комитета Красного Креста относительно предоставления сведений о военнопленных, если такие же сведения будут предоставляться воюющими с Советским государством странами» [1].

1 июля Совет народных комиссаров своим постановлением № 1798-800сс утвердил «Положение о военнопленных», статьи которого строго соответствовали положениям Гаагской и Женевской конвенций. Этим документом советское правительство гарантировало военнопленным жизнь и безопасность, а раненым и больным медицинскую помощь. Всем им сохранялись военная форма, ордена, личные вещи и ценности, а высшему офицерскому составу – холодное оружие. Должностным лицам запрещалось оскорблять военнопленных, жестоко обращаться с ними.

Это постановление в течение всей войны являлось основным юридическим документом, который определял порядок содержания военнопленных и обращения с ними в советских лагерях. Надо отметить, и это единодушно признают все бывшие немецкие военнопленные, находившиеся на территории СССР, что требования постановления Совнаркома в основном соблюдались. Его нарушения со стороны должностных лиц преследовались как в дисциплинарном, так и в уголовном порядке.

Между тем переговоры МККК с советским правительством продолжались. 6 июля в ответ на предложение Х.М. Губера учредить в столице Турции Анкаре Центральное агентство по делам военнопленных В.М. Молотов сообщил о согласии своего правительства с предпринятыми МККК шагами. Все дальнейшие переговоры по данному вопросы было поручено вести послу в Турции С.А. Виноградову [2].

17 июля Народный комиссариат иностранных дел направил государству-протектору (страна, наблюдающая за соблюдением многосторонних договоров – Ред.) Швеции ноту, в которой объявлял о своем намерении соблюдать на основе взаимности Гаагскую конвенцию о военнопленных.

В «памятной записке», врученной в этой связи заместителем наркома иностранных дел С.А. Лозовским главе шведской миссии, отмечалось: «…Советское правительство считает необходимым подчеркнуть, что в войне с напавшей на СССР фашистской Германией Советский Союз имеет дело с таким врагом, который систематически грубо нарушает все международные договоры и конвенции. Это обстоятельство ставит Советское правительство перед необходимостью соблюдать указанную выше Гаагскую Конвенцию в отношении фашистской Германии лишь постольку, поскольку эта конвенция будет соблюдаться самой Германией» [3]. Вместе с тем, как показала жизнь, советское правительство все же соблюдало Гаагскую конвенцию, несмотря на вопиющие ее нарушения со стороны нацистской Германии.

Руководство третьего рейха, проинформированное Швецией о содержании советской ноты в тот же день, 17 августа, ответило на нее только через неделю. Датированную 25 августа 1941 г. ответную ноту Германии, содержавшую обвинения в адрес СССР по поводу якобы имевших место расстрелов немецких военнопленных, иначе как прямой отказ от каких-либо переговоров с советской стороной квалифицировать было нельзя.

Международный комитет Красного Креста и в последующем не оставлял своих попыток решить вопрос о военнопленных цивилизованным путем, то есть с помощью контактов с отделом по делам военнопленных главного штаба вермахта, с одной стороны, и советским полномочным представителем в Анкаре – с другой.

Начиная с 23 июля 1941 г., когда представитель МККК М. Жюно, через которого осуществлялись все переговоры, впервые встретился с послом СССР в Турции Виноградовым, и до второй половины сентября переговоры проходили вяло и неконструктивно: то советская, то германская сторона либо уводили разговор в сферу технических деталей дела, либо подолгу согласовывали различные вопросы со своим руководством.

В результате не нашли поддержки такие инициативы МККК, как попытка наладить обмен списками военнопленных, взаимная выдача раненых и больных, передача посылок с продовольствием, одеждой, обувью, табаком и другие. Таким образом, по существу, МККК ничего добиться не удалось. Оба участника переговоров никакой настойчивости и подлинного стремления перевести обоюдное обращение с пленными на принципы человечности не проявили.

Отныне правовое положение военнопленных определялось не международными соглашениями, а внутренними документами воюющих сторон. При этом следует еще раз подчеркнуть: Германия, подписавшая Гаагскую и Женевскую конвенции, совершенно не соблюдала их требований в отношении советских, а во многом – и военнопленных других стран, а Советский Союз, не подписавший эти договора, соблюдал их в течение всей войны. Правда, это касалось военнопленных противника.

Отношение руководства к собственным солдатам, офицерам и генералам, оказавшимся в немецком плену, было диаметрально противоположным. Суть его с предельной ясностью была изложена в печально знаменитом приказе Ставки Верховного Главнокомандования Красной Армии № 270 от 16 августа 1941 г. Кстати, Сталин, видимо, сам чувствовал юридическую ущербность этого приказа, а потому обязал подписать его (уникальный случай!) всех членов Ставки Верховного Главнокомандования [4].

Приказ обязывал «каждого военнослужащего независимо от его служебного положения потребовать от вышестоящего начальника, если часть его находится в окружении, драться до последней возможности, чтобы пробиться к своим и если такой начальник или часть красноармейцев вместо отпора врагу предпочтут сдаться в плен – уничтожать всеми средствами как наземными, так и воздушными, а семьи сдавшихся в плен лишать государственного пособия и помощи» [5].

24 июня 1942 г. ГКО конкретизировал приказ своим очередным постановлением. В соответствии с ним аресту и ссылке в отдаленные районы СССР на срок до пяти лет подлежали отец, мать, муж, жена, сыновья, дочери и сестры, если они жили совместно с «изменником Родины» или находились на его иждивении к моменту мобилизации в армию в связи с началом войны. В указанном постановлении отмечалось, что «применение репрессий в отношении членов семей перечисленных в п.п. 1 и 2 {следует длинный перечень в т. ч. семьи военнопленных – Ред.] производится органами НКВД на основании судебного приговора судебных органов или решений Особого совещания при НКВД СССР» [6].

На практике эти жестокие меры применялись редко по причине того, что списками советских военнопленных советское руководство не располагало, из воинских частей сообщения о пленении того или иного бойца в военкоматы практически не направлялись и у местных органов данных, необходимых для принятия санкций по отношению к семьям, обычно не было. Совершенно очевидно, что во время войны установить, кто и при каких обстоятельствах попал в плен, зачастую было совершенно невозможно.

Таким образом, все оказавшиеся в плену, по самому этому факту подозревались в измене со всеми вытекающими отсюда последствиями для них и их семей. По существу, приказ № 270 и был той юридической базой, на основе которой определялся статус советских военнопленных у себя на родине как в период Великой Отечественной войны, так и многие годы после нее. И доверия не было ни к кому.

Пребывание в плену накладывало неизгладимое клеймо и на героя, и на труса, на тех, кто сдался добровольно, и на сотни тысяч оказавшихся в плену по вине командиров, захваченных безоружными, или израсходовавшими боеприпасы, ранеными и больными. Среди попавших в плен были лица, сдавшиеся намеренно, были и завербованные немецкой разведкой, получившие от нее конкретные задания разведывательного, диверсионного или террористического характера.

Уже 29 декабря 1941 г., едва Красная Армия в ходе Московской битвы начала освобождать первые лагеря, где содержались советские военнопленные, ГКО принял постановление, в соответствии с которым все бывшие в окружении или в плену военнослужащие Красной Армии через сборно-пересыльные пункты поступали в специальные лагеря НКВД на проверку. Ни в одной другой из воюющих стран подобной практики не существовало.

Вполне логичным было бы, распределив бывших военнопленных по частям, отправить их на фронт, дав возможность в бою доказать свою невиновность и поручив органам «Смерш» оперативную разработку подозреваемых в измене.

К сожалению, огульное недоверие к людям было одной из характерных черт тогдашнего руководства страны. В полной мере оно проявилось и в отношении к военнопленным.

2. Германский плен – нацистская практика массового насилия и уничтожения

Разительная мощь первых ударов вермахта, его стремительное наступление на главных направлениях советско-германского фронта обусловленные рядом объективных и субъективных причин привели к тому, что крупные группировки советских войск попали в окружение.

В сводках с восточного фронта командование групп армий сообщало о том, что только в котлах под Белостоком и Новогрудком в плен было взято 328 898 советских военнослужащих, под Уманью – 103 тыс., в районе Мариуполя – 100 тыс., под Брянском и Вязьмой – 630 тыс. [7]. В ноябре 1941 г. командование вермахта официально объявило, «что на востоке за период с 22 июня по ноябрь немецкие войска взяли 3 725 600 пленных» [8].

Сколь достоверны были эти цифры? Склонность геббельсовской пропагандистской машины к преувеличению общеизвестна. Именно об этом предупреждал английский истории Д. Фуллер, который писал, что «верить немецким коммюнике о победах нельзя, ибо в них зачастую приводились астрономические цифры» [9].

И в самом деле, при подведении итогов операции на окружение немецкое командование включало в число военнопленных всех лиц мужского пола от 16 до 60 лет, которые на свою беду, оказались в районе котла, вне зависимости от их принадлежности к армии. Вот и получалось, что количество взятых в плен порой превышало общее число солдат и офицеров соединений Красной Армии, участвовавших в том или ином сражении.

Так, судя по германским сводкам, восточнее Киева было взято в плен 665 тыс. советских военнослужащих, в то время как Юго-Западный фронт насчитывал к началу Киевской оборонительной операции 667 085 человек [10]. В войсках фронта, избежавших окружения, оставалось 150 541 человек. Много бойцов и командиров погибло за 82 суток боев, часть ушла в партизаны, а кому-то удалось добраться до своего дома. Так что немецкие сводки вызывают обоснованное сомнение.

В лагеря для военнопленных направлялись также мужчины и женщины, имевшие хотя бы косвенное отношение к армии: обслуживающий персонал военторгов, мобилизованные на строительство оборонительных рубежей, призывники, получившие повестку из военкомата и т. д.

Позже эта практика была закреплена официально: в соответствии с приказом главной ставки фюрера от 8 июля 1943 г. «все пленные мужчины в возрасте от 16 до 55 лет, взятые в борьбе с бандами в зоне военных действий, армейском тылу, восточных комиссариатах, генерал-губернаторстве и на Балканах, считаются с сего числа военнопленными. Это же относится к мужчинам во вновь завоеванных областях востока. Они должны быть пересланы в лагеря военнопленных, а оттуда на работы в Германию» [11].

И до сих пор сведения о советских военнослужащих, попавших в немецкий плен, остаются весьма противоречивыми. В книге «Гитлеровский вермахт в Советском Союзе», которая вышла в ФРГ в 1985 г., ее автор Д. Гернс приводит следующие данные о численности поступавших по годам советских военнопленных: в 1941 г. – 2 835 тыс., в 1942 г. – 1 653 тыс., в 1943 г. -585 тыс., в 1944 г. – 147 тыс., в 1945 г. – 34 тыс., то есть в итоге получается 5 734 тыс. человек. Этот показатель представляется завышенным.

По данным Комиссии при Президенте Российской Федерации по реабилитации жертв политических репрессий, в фашистском плену за годы Великой Отечественной войны оказались 4 млн 59 тыс. советских граждан: в 1941 г. – 2 млн (49 %), в 1942 г. – 1 млн 339 тыс. (33 %), в 1943 г. – 487 тыс. (12 %), в 1944 г. – 203 тыс. (5 %), в 1945 г. – 40,6 тыс. человек (1 %) [12].

Приходится с горечью признать, что точной цифры советских воинов, оказавшихся в плену, мы, очевидно, никогда не установим по ряду причин, в том числе и той, что учет личного состава в Красной Армии в первый период Великой Отечественной войны, как, впрочем, и в дальнейшем, был налажен неудовлетворительно. От поименного учета потерь отказались еще в 1942 г. В том же году были отменены так называемые солдатские медальоны, которые и без того имел едва ли не один боец из двадцати.

Кроме того, командиры и штабы нередко записывали попавших в плен в графу «пропали без вести», ибо за них вышестоящие начальники спрашивали меньше, чем за попавших в плен. Но и такие донесения в условиях быстроменяющейся обстановки, особенно в первый год войны, поступали в Генеральный штаб крайне нерегулярно. Из окруженных частей и соединений они, нередко, вообще не направлялись, документы многих из них вообще не сохранились, так что судьба десятков тысяч солдат и офицеров, к сожалению, неизвестна до сих пор.

В стремительном круговороте войны зачастую было практически невозможно установить подлинную судьбу человека: попал ли он в плен, дезертировал, прибился к другой части, утонул, был убит неопознанным, или в результате подрыва на мине от его тела не осталось и следа.

В сущности, цифра 4 млн 59 тыс. определена Генеральным штабом Вооруженных Сил Российской Федерации в значительной степени аналитически, а не только по донесениям из войск. Эти показатели достаточно аргументированы и наиболее убедительны в сравнении из имеющих хождение в научной и публицистической литературе [13]. Очевидно, из этой цифры и следует исходить, хотя, разумеется, и она требует дальнейшего уточнения.

Между тем человеку, оказавшемуся в годы войны в немецком плену, было все равно, какой он по счету – первый – или миллионный: каждому из них предстояло пройти все круги ада. Вот только удастся ли выжить?

Вряд ли на сей счет у немцев было все продумано заранее. Не было ни одной статьи Гаагской и Женевской конвенций, которую самым циничным образом не нарушали бы нацисты, когда речь заходила о советских военнопленных. Впрочем, по замыслу руководителей третьего рейха, тотальное и беспощадное насилие должно было применяться ко всем советским людям, чтобы вселить в их души страх, даже ужас, который один лишь и позволит держать в повиновении огромную страну.

Установка на массовое уничтожение советских людей послужила отправной точкой «генерального плана «Ост» – плана колонизации СССР, в соответствии с которым численность его населения на первых же порах должна была сократиться на 31 млн человек, которых надлежало «выселить» [14].

В эту варварскую схему вполне укладывалось указание Адольфа Гитлера, изложенное им на совещании 16 июля 1941 г. Его сущность сводилась к тому, чтобы не рассматривать красноармейцев как «солдат-фронтовиков», а добиваться беспощадного их уничтожения. Эту мысль фюрер высказал еще 30 марта в своей речи перед высшим командным составом вермахта.

Таким образом, массовое уничтожение военнопленных было запланировано за много месяцев до войны. Десятки, а то и сотни тысяч их были расстреляны еще до поступления на сборные пункты.

Полное игнорирование общепринятых международных норм обращения с военнопленными особенно четко проявилось в директиве ОКБ от 6 июня 1941 г. «Об обращении с политическими комиссарами». Вот только одна выдержка из этого варварского документа: «Их (комиссаров. – Ред.] нужно немедленно, прямо на поле боя, отделить от других военнопленных… Эти комиссары не признаются в качестве солдат; на них не распространяется защита, предоставляемая военнопленным международным правом. После отделения их следует уничтожать». Здесь же содержалось указание о способе опознания комиссаров – по красной звезде с серпом и молотом на рукаве [15].

Следует подчеркнуть, что в Красной Армии эту форменную нашивку кроме войсковых политработников носили военные корреспонденты, начальники клубов и домов офицеров, артисты фронтовых и армейских ансамблей, а также политработники, назначенные в ходе предвоенных организационно-штатных мероприятий на командные, штабные и тыловые должности и не успевшие пройти переаттестацию.

Таким образом, данная директива, которая в ряде источников названа «приказом о комиссарах», еще до начала военных действий огульно обрекала значительную часть личного состава советских войск на уничтожение. Это являлось вопиющим нарушением не только элементарных норм международного права, но и преступлением против морали и нравственности.

Не случайно авторы и исполнители этого документа на Нюрнбергском и других аналогичных процессах всячески пытались откреститься от признания своей вины в его реализации. Но правду не упрятать: слишком много документальных и свидетельских показаний непреложно доказывают не только то, что такой приказ существовал. Отрицать его бессмысленно: он был доведен до всего личного состава вермахта и добросовестно выполнялся.

Один из свидетелей, солдат Вольфганг Шарте, показал: «За день до нашего выступления против Советского Союза офицеры нам заявили следующее: «Если вы по пути встретите русских комиссаров, которых можно узнать по советской звезде на рукаве, и русских женщин в форме, то их немедленно нужно расстреливать. Кто этого не сделает и не выполнит приказа, тот будет привлечен к ответственности и наказан» [16].

Солдат другой дивизии – Гарри Марек сообщил трибуналу, что за день до начала войны был получен приказ, в соответствии с которым необходимо было комиссаров Красной Армии «расстреливать на месте, ибо с ними нечего церемониться. С ранеными русскими также нечего возиться: их надо просто приканчивать на месте» [17].

Строго приученные к дисциплине немецкие солдаты и офицеры четко выполняли чудовищный приказ. Об этом свидетельствуют беспристрастные документы. Командование одной лишь 269-й пехотной дивизии, входившей в корпус генерала Рейнгардта, доложило о ликвидированных на 8 июля 1941 г. 34 политруках [18].

И подобных донесений много. Даже терминов, обозначавших убийство комиссаров, существовало множество, причем у каждого начальника имелся свой, излюбленный. Одни, просто без затей, докладывали – «расстрелян», другие использовали уголовную терминологию – «прикончен», а то и просто «убит», «ликвидирован», «подвергнут особому обращению».

Так продолжалось до весны 1943 г., пока по ряду причин расстрел пленных комиссаров непосредственно в войсках был признан нецелесообразным, а командованию вермахта было приказано передавать их в распоряжение СД. Впрочем, от этого их судьба никаких изменений не претерпела: неизбежная гибель отодвигалась порой всего на несколько дней. Однако, выявлять политработников нацистам и их европейским союзникам стало труднее: теперь они носили единую с другими офицерами форму, и у тех, кто успел уничтожить документы, а к тому же не был выдан предателем, появился некоторый шанс выжить.

Политработники оказались не единственной категорией военнопленных, намеченных к уничтожению. Кроме них немедленной ликвидации подлежали бойцы и командиры ряда национальностей, в том числе евреи и цыгане, а также женщины, раненые и больные.

В то же время никто не может опровергнуть тот факт, что Советский Союз никогда не применял никаких репрессий по отношению к какой-либо категории немецких военнопленных и военнопленных из числа европейских стран, воевавших на стороне нацистской Германии. Никто не может утверждать, будто русские убивали немецких солдат или офицеров за их принадлежность к нацистской партии, к службам или войскам СС и т. д.

Характерно, в СССР не предпринималось никаких акций мести против личного состава вермахта. Прошедшие в 1943–1945 гг. процессы в ряде освобожденных от захватчиков городов над теми, кто был повинен в массовых злодеяниях, велись по всем правилам судопроизводства и до сих пор в большинстве своем не вызывают претензий у мировой общественности. К суду привлекалось весьма ограниченное количество обвиняемых, причем за конкретные, доказуемые преступления, совершенные на оккупированных территориях.

Ни о каких судах над советскими военнопленными, разумеется, и речи не было. В директиве «Об особой подсудности в районе «Барбаросса» сама идея нормального суда на восточных территориях категорически отвергалась. Решение о судьбе военнопленных разрешалось принимать каждому офицеру, обладавшему дисциплинарной властью, то есть начиная с командира взвода. И они не церемонились: расстрелы намеченных категорий пленных носили всеобъемлющий характер.

Не лучше складывалась судьба у сотен тысяч советских военнопленных, оказавшихся в лагерях: германская машина уничтожения исправно работала во всех своих звеньях. Задавшись целью организованного и массового истребления советских военнопленных, фашисты сознательно оставляли их без крова, одежды, пищи: в лучшем случае им выдавали ничтожные порции эрзац-хлеба и гнилой картошки.

На Нюрнбергском процессе фигурировал примечательный документ – докладная записка, представленная 10 июля 1941 г. рейхслейтеру А. Розенбергу о лагере военнопленных в Минске, где находились приблизительно 100 тыс. военнопленных и 40 тыс. гражданских заключенных.

Загнанные в очень тесное пространство, они «едва могут шевелиться и вынуждены отправлять естественные потребности там, где стоят… Военнопленные, проблема питания которых едва ли разрешима, живут по 6–8 дней без пищи, в состоянии вызванной голодом животной апатии, и у них одно стремление – достать что-либо съедобное… По отношению к заключенным единственный возможный язык слабой охраны, сутками несущей бессменную службу, – это огнестрельное оружие, которое они беспощадно применяют. Исправить это хаотическое состояние военные власти не могут вследствие огромной потребности в транспорте и людях, вызванной наступлением» [19].

И это отнюдь не исключительный факт. Вся система германских лагерей для советских военнопленных была рассчитана на их быстрое, а главное – дешевое тотальное истребление. Наиболее «опасных», с точки зрения нацистов, военнопленных уничтожали немедленно – пулей и виселицей, остальных – созданием в лагерях обстановки, исключающей даже примитивные условия существования.

Типично: обычный лагерь представлял собой несколько гектаров поля, огороженного колючей проволокой, а вокруг, по периметру, воздвигали сторожевые вышки. Без палаток, не говоря уже о крытых помещениях, без воды не только для умывания, но зачастую и для питья, без отхожих мест, без кухонь (впрочем, и без какой-либо пищи в первые, а часто и последующие дни), без зимней одежды и обуви, без нижнего и, конечно, без постельного белья при ночлеге на голой земле, военнопленные были обречены на вымирание. Положение усугублялось их поголовной завшивленностью и, как следствие, эпидемиями брюшного и сыпного тифа.

Любая возможная помощь со стороны местного населения категорически запрещалась. Яркое описание ситуации с лагерями содержится в письме Розенберга Кейтелю от 28 февраля 1942 г.: «…судьба советских военнопленных в Германии является трагедией огромного масштаба… Из 3,6 миллионов военнопленных в настоящее время только несколько сотен тысяч являются работоспособными. Большая часть из них умерла от голода или погибла в результате суровых климатических условий, тысячи также умерли от сыпного тифа. Само собой разумеется, что снабжение такой массы военнопленных продуктами наталкивается на большие трудности… Однако в большинстве случаев начальники лагерей запрещали гражданскому населению передавать заключенным пищу и предпочитали обрекать их на голодную смерть… Больше того, во многих случаях, когда военнопленные не могли на марше идти вследствие истощения и голода, их расстреливали на глазах охваченного ужасом гражданского населения, и тела их оставались брошенными. Во многих лагерях пленным вообще не предоставляли никакого жилища. Они лежали под открытым небом во время дождя и снегопада. Им даже не давали инструментов, чтобы вырыть ямы и пещеры» [20].