Текст книги "О Понимании"

III. Творчество в области чувства, как уже сказано было, не так однородно, как творчество в области разума. Там оно всегда является под одною формою – понимания, здесь же является под видами творчества в области чувства красоты, чувства нравственного, чувства справедливости и религиозного чувства.

Художественное творчество состоит, как кажется, в стремлении освободиться от некоторого тягостного ощущения, испытываемого художественною натурою от избытка образов красоты и от чувств, наполняющих внутренний мир ее, через воплощение этих образов и выражение этих чувств в формах очертаний, звуков или слов. Таким образом, в то время как творчество научное идет извне к внутреннему миру человека, творчество художественное исходит из внутреннего мира человека, чтобы выразиться вне его; из элементов мышления и опыта, разнообразных и рассеянных, разум собирает и зиждет свой храм внутри себя самого, чувство же красоты стремится наполнить внешнюю природу прекрасными образами и, как бы перешедши в них из человека, начинает жить в этих образах своею самостоятельною, не умирающею жизнью. И в то время как художник, однажды выразив тяготившее его чувство в образе, звуке или слове, действительно перестает испытывать его, из века в век начинают испытывать это чувство все те, которые смотрят на этот образ или слышат это слово и звук. О том, как слагается этот образ, есть ли он только проясненное чувство, получившее очертания, или, возникая независимо от чувства, только проникается им, и почему, далее, он выражается в одном случае в пространственных формах, в другом – в преемственно сменяющихся звуках, в третьем – в мерной речи, все это должно быть рассмотрено в учении о субъективной стороне художественного творчества, и те немногие, к сожалению, заметки, которые художники и поэты оставили нам о своей внутренней работе, должны быть тщательно исследованы и оценены здесь. В учении же об объективной стороне художественного творчества должно содержаться учение о технике искусства, напр., в музыке – учение о композиции.

Между свойствами художественного творчества следует заметить его непроизвольность: тот, в ком совершается оно, не может ни подавить его в себе совершенно, ни даже задерживать на время без страдания, ни пробудить его, если неспособен к нему, ни определить по произволу форму, в которой выразится оно. Так, не может скульптор сделаться поэтом, ни поэт – скульптором; не может человек, чуждый художественного чувства, создать ничего, кроме пародий на художественные творения, которым ни он не даст ничего из своей души, ни они не дадут ничего душе другого. Далее, этому творчеству, как и научному, присуща самоопределяемость. Его зарождение, развитие и выражение во внешних формах совершается по своим внутренним законам, и с нарушением их – уничтожается или нарушается оно. В этом отношении можно сказать, что человек есть еще более пассивный носитель творчества в области красоты, нежели творчества в области истины. Наконец, замечательна тенденция художественного творчества к осложнению всеми другими элементами человеческого духа и к соединению со всеми другими видами человеческого творчества. Так является религиозное искусство, так происходит поэзия, проникнутая философскими и политическими идеями; или, с другой стороны – художественная наука и политические формы, проникнутые единством, гармониею и симметриею, как это мы видим в Древней Греции, в Риме и во Франции.

Рассматривая художественный процесс со стороны происхождения, следует изучить вопрос, лежат ли художественные образы в самой природе человека в виде потенций и те формы, в мире внешнем, которыми наслаждается человек, не потому ли и кажутся ему прекрасными, что соответствуют этому скрытому в нем миру красоты; или же явление красоты есть нечто космическое, разлитое по всему мирозданию, и только одна часть его заключена в человеке, другая же часть лежит в физической природе?

Цель художественного творчества, так же как и цель науки, выводится из его сущности. Подобно пониманию, оно не имеет цели вне себя и, раз пробудившись, по внутренней необходимости выливается во внешних формах так же свободно и так же бесцельно, как свободно и бесцельно торжественное настроение при виде звездного неба или радость при виде найденной утраты. В художественных образах, конкретных и единичных, человек выражает состояния духа, общие всем людям и вечные в них. Вот почему и всякое отдельное произведение искусства, в котором художник воплотил пережитое им чувство, понятно для всех народов и во все времена. В этом смысле нет ничего более универсального и вечного, чем искусство. Изменяются нужды людей, и привычки, и стремления их, а с ними меняются и формы общественной и политической жизни; падают и возникают государства, а с ними умирают и нарождаются новые и новые народы. Но как бы ни изменялся Мир человеческий, неизменны останутся в нем и грусть, и радость, и надежда, и отчаяние, и чувство отчужденности, и жалость утраты, а с ними неизменны и понятны будут и образы, и звуки, в которые выливаются или некогда вылились эти чувства. Этих типов художественно воплотимого чувства в душе человеческой определенное количество, и каждому типу соответствует несколько форм, в которых он может быть выражен: и образ, и звук, и слово, и сочетание линий одинаково в состоянии выразить и радость, и грусть, и нежность, и чувство величия или силы. Наряду с прямою целью, вытекающею из природы искусства (освобождение от тяготящего чувства через выражение его во внешнем) художественный процесс, подобно пониманию, имеет и побочные следствия: это изменения, производимые им в духе человеческом и в жизни. В своей чистой форме оно имеет свойство разлагать нравственное чувство, в своих осложненных формах – возвышать и укреплять его. И в самом деле, в то время как образ, нарисованный рукою одновременно и религиозною, и знакомою с красотой, возвышает простое религиозное чувство до энтузиазма, веет на созерцающего духом чистого аскетизма, внушает ему отвращение от всего земного, низкого, – в это же время чувство беспримесной красоты пробуждает любовь к земному, ставит земные радости и земные горести на недосягаемую высоту и своими некоторыми формами – ирониею и гордостью – вступает в борьбу и с нравственным, и со всяким другим чувством, профанирует их и наслаждается этою профанациею, заключая ее в обольстительные, только одной профанации присущие, формы. Что же касается до влияния на разум, то осложненные формы художественного творчества, хотя и пробуждают в нем деятельность, – напр., поэзия, проникнутая философскими идеями, и пробуждает любовь к философским вопросам и интерес к философским исследованиям, однако эти формы отнимают плодотворность у разума, внося неясность, неопределенность и излишнюю образность в мышление.

Рассматривая виды художественного творчества, следует подвергнуть специальному всестороннему изучению процессы выражения чувства в линиях (архитектура), в пластических и скульптурных образах (живопись и ваяние), в звуках (музыка) и в слове (поэзия).

IV. Творчество в области нравственного чувства так же способно к осложнению, как и предыдущие, но в несколько другой форме. Вследствие осложняющих влияний чувство прекрасного нередко переходит в формы не только отличные от неосложненной формы, но и прямо противоположные ей, как это случилось, напр., в искусстве, при переходе его из мира античного, где предметом поклонения и воплощения была физическая красота, в мир средневековый, где предметом поклонения и воплощения сделалась красота духа, – красота же тела пренебрегалась. Напротив, нравственное чувство под влиянием осложнений только изменяется в своей напряженности, правда, нередко до такой степени, что осложненная его форма кажется новым чувством. Так, в своем чистом виде будучи сочетанием доброты и правдивости, это чувство в своих осложненных формах – сострадании, самоотречении, аскетизме – является иногда таким, что вызывает удивление, как нечто новое и незнакомое, в людях и правдивых, и добрых.

Замечателен при этом самый процесс осложнения нравственного чувства, по своему характеру единственный в природе, не имеющий ничего и ни в чем подобного себе. Именно, все существующее не только в Мире человеческом, но и в Космосе усиливается в своей напряженности под воздействием подобного себе и уменьшается под воздействием противоположного: так, чувство красоты усиливается и становится более тонким при созерцании прекрасных образов, поэтическое дарование пробуждается от чтения поэтов, умственная деятельность возбуждается видом чужой умственной деятельности; или, с другой стороны – радость уменьшается при виде чужого горя, чувство красоты глохнет, когда не питается образцами, любовь к поэзии увядает среди прозаической деловой жизни. Совершенно обратное происходит в процессе развития нравственного чувства: почти не изменяясь под воздействием однородного, оно достигает величайшей напряженности под воздействием противоположного. Так, глубочайшая развращенность окружающей жизни пробуждает стремление к аскетизму в тех, которые сохранили чистоту чувства, – как это наблюдается, напр., в первых стоиках и первых христианах. Так, внутренняя фальшь и притворство, проникающие в общество или отдельные кружки его в эпохи упадка тех идей и чувств, которыми долго жили люди, вызывает страстное отрицание и обличение этой фальши со стороны людей, в другое время чуждых всякого фанатизма, как это наблюдается, напр., в последние дни первой французской республики или в нашей жизни в эпоху 50-х и 60-х годов со стороны той части общества, которая затем, в эпоху 80-х годов, подверглась такому страстному обличению и потому же, какое и почему выполнила сама двадцать лет назад. Это явление, замечательное в теоретическом отношении, имеет огромное объясняющее значение в истории, а также и в политике, где, если его хорошо понять, оно способно рассеять много опасений и погубить много надежд. Оно делает понятным и показывает внутреннюю необходимость того факта, что совершенное, окончательное падение нравственности никогда не бывает, а чрезвычайное поднятие ее уровня всегда бывает непродолжительно. Сумма нравственной энергии как будто остается вечно постоянною, но только не в человеке, а в человечестве; и всякое падение ее ниже обыкновенного уровня в целом обществе вызывает ее поднятие выше обыкновенного уровня в отдельных людях. Строгое отшельничество и пламенная проповедь о всеобщем покаянии возможны только среди глубоко павшего общества и тотчас ослабевают с поднятием общего нравственного уровня. В те исторические периоды, когда ничего выдающегося дурного не совершается, не совершается и ничего выдающегося хорошего; и когда недурны все, тогда никто особенно не хорош. С другой стороны, этим явлением объясняется и непрочность всякой победы, и недолговременность всякого поражения в политике и вообще в жизни: все торжествующее внутренно падает именно потому, что оно торжествует, и все униженное внутренно возвышается именно потому, что оно унижено; а внутреннее падение и возвышение есть источник и начало и наружнего падения и возвышения, – впрочем, всегда и по необходимости также непродолжительного.

Нравственное развитие является не под одною формою, но под тремя: чувства, деятельности и учения. Ясно, что развитие нравственного чувства лежит в основе, как производящая причина и развития нравственной деятельности, и развития нравственных учений: первая является обнаружением этого чувства в отношениях к людям, а вторые – или выражением его в слове (нравственная проповедь), или теоретическим обоснованием его со стороны разума (нравственная философия).

По своей природе нравственное чувство есть правдивость и доброта. Первая состоит в отсутствии всякого изменения внутреннего мира на пути к своему внешнему обнаружению, есть тожество между идеями, чувствами и желаниями и между словами, отношениями и поступками человека. Вторая – доброта – есть естественное расположение ко всем людям, сопровождающееся радостью – когда всем хорошо, и горестью – когда кому-либо дурно. Почему это так, зачем не одно что-либо, но два начала ставим мы в основу нравственности и какое значение скрывается за этими, по-видимому простыми чувствами, – все это мы не будем объяснять здесь, именно по чрезвычайной важности этого основания и по чрезвычайной глубине этого значения, надеясь посвятить этому труду большее внимание, чем какое могли и желали дать настоящему, где не содержится самое понимание чего-либо, но определяется и распределяется только понимание всего.

Между свойствами нравственного процесса замечательны два. Первое – это способность его скреплять и одновременно смягчать все человеческие отношения, безразлично, между кем бы они ни существовали и каковы бы они ни были. Так, напр., отношения зависимости, будет ли она политическая – одного побежденного государства к другому, победившему, или национальная – в одном и том же государстве слабейшего народа к сильнейшему, или сословная, напр., зависимость земледельцев от землевладельцев, или экономическая – неимущих и должников от кредиторов и богатых, или, наконец, личная – слуги от господина или служащего от начальника, – эта зависимость во всех указанных случаях утрачивает свой тяжелый и порою опасный характер, и это до такой степени, что если бы какими-либо способами можно было так укрепить нравственность, что нечего было бы опасаться ее изменения, то в сущности стало бы безразлично, каковы будут отношения политические, национальные, сословные, экономические и личные, потому что если все отношения проникнуты правдивостью и добротой, то жизнь подчиненного более свободна, безбоязненна и обеспечена, нежели жизнь равного с равным при низком нравственном уровне. Точно так же общество, чуждое нравственности, в сущности не сдерживается ничем, кроме страха или перед положительным бедствием, или перед уменьшением выгод; и в тех случаях, когда или бедствие неизбежно – как это было в Риме в эпоху падения, или уменьшения выгод можно избежать – как это бывает при оставлении родины или религии, – общество, народ или государство, чуждые нравственности, или мало-помалу распадается, или погибает разом. Напротив, ничто так тесно не сплачивает людей, как взаимное доверие и любовь, и когда эти чувства достигают высокой напряженности, общество не разрушимо никакими причинами. Второе свойство нравственного процесса чисто субъективное: он дает внутреннее успокоение душе и служит никогда не иссякающим источником чистой радости. Подобного влияния не оказывает никакой другой вид творчества: и понимание, и художественная работа, хотя приносят высокие, ничем другим не заменимые и ни с чем другим не сравнимые наслаждения и радости, но и в этой радости есть что-то мучительное, и эти наслаждения красотою и мыслью оставляют в душе холодный пепел, которого тем больше, чем сильнее горело в ней пламя наслаждения; именно успокоения не дают они. Таким образом, если мы внимательно оценим оба указанные свойства нравственного процесса, мы придем к невольному убеждению, что он есть основа и личной жизни человека, и общей жизни всех людей, что с ним неопасны никакие бедствия и без него невозможно никакое счастье.

В своей чистой, беспримесной форме нравственное чувство есть одна из сторон первозданной человеческой природы, столь же не обязанное своим происхождением ничему внешнему, как не обязан ему своим происхождением разум. Это видно из того, что всякий раз, когда человек действует совершенно свободно, т. е. не только в смысле какого-либо внешнего принуждения, но и внутреннего, своего, – он действует всегда нравственно; и всякий раз, когда он отклоняется от чистого нравственного пути, для этих отклонений есть причины в обстоятельствах, внешних для природы человека. Так, боязнь чего-либо внешнего – наказания ли, или осуждения – есть причина притворства, и кто не боится, тот никогда не лжет; а раздражение, воспринятое страдание есть причина злобы. Тщательное изучение этих причин, отклоняющих естественный процесс развития нравственного чувства, а равно и всех обстоятельств, которые увеличивают или уменьшают его напряженность, принадлежит уже другой форме учения о Мире человеческом – Учению о добре и зле.

Что касается до цели нравственного процесса, то изучение ее сводится к определению той конечной формы, в которую стремится воплотить этот процесс и природу человеческую, и человеческую жизнь. Мы склонны думать, что этот идеал человека и жизни есть сведение до minimum’a физической жизни, впрочем, без всякого искажения того, что необходимо и естественно в ней, – хотя, однако, и без всяких излишних, сверх необходимого, забот и мыслей о ней; и жизнь, посвященная бескорыстному познанию, чуждающаяся внешнего зла и чистая от внутреннего, полная заботливости о близких, которые не могут помочь себе сами, и о дальних – так, чтобы из людей никто не был забыт людьми, такая жизнь, свободная от удовольствий и исполненная внутренней радости, есть идеал, к которому одинаково должны стремиться и человек и человечество.

V. Творчество в области чувства справедливости можно было бы принять за один из видов нравственного творчества, если бы в некоторых явлениях не замечалось, что оно неоднородно с ним, и хотя вообще совпадает, однако изредка и отличается от него. Так, напр., когда долго унижаемый и притесненный совершил что-либо дурное – положим, обманул или разорил – не против того, кто его обидел, но против одного из тех, кто были виновниками его страданий, напр. слуга против сына своего бывшего дурного господина, земледелец против незнакомого ему землевладельца, рабочий против фабриканта, гражданин против чиновника, то тогда нравственное чувство хотя и побуждает нас забыть ему его вину, однако чувство справедливости противится тому, чтобы теперь и единично неправо обиженный и оставался и считался право обиженным. Или, если должник по бедности не возвращает того, что взял у богатого, а тот требует, то нравственное чувство сострадает бедному и осуждает богатого, а чувство справедливости признает, что требование право, а отказ в его удовлетворении не прав. Есть и еще более резкие примеры подобного несовпадения чувства справедливости с чувством нравственным. Напр., когда кто-нибудь, возмущенный низостью, жестокостью или другим чем в народе ли каком, или в сословии, или в кружке, в величайшем негодовании осуждает всех, кто принадлежит к этому народу, сословию или кружку, то в этом нет ничего безнравственного, и даже если возмутившие факты слишком резки, была бы скорее безнравственна всякая сдержанность, осторожность в суждении, как признак равнодушия, сердечной холодности; однако же такое отношение и глубоко несправедливо, потому что хотя бы нескольких, хотя бы одного человека несправедливо оскорбляет.

Творчество в области чувства справедливости есть в субъективной своей части процесс развития этого чувства как способности все более и более тонко различать справедливое от несправедливого, а в своей объективной части – процесс установления справедливых отношений между людьми посредством законов, нравов, обычаев и привычек. Первые зачатки этого процесса кроются в чувстве сострадания. Справедливость как будто вырастает из этого последнего чувства, хотя в действительности только отделяется от него, перестает быть смешанной с ним. Это происхождение потому присуще рассматриваемому процессу, что, кроме немногих случаев, нарушение справедливости всегда ведет к страданию. Грубая, простая, первоначальная форма несправедливости есть обида. Поэтому начало законодательного процесса и начальные обычаи, в нем выраженные и его поддерживающие, всегда имеют целью сдержать грубый произвол, дать слабейшему – по уму ли, по ловкости или по силе – защиту от беспричинных обид сильнейшего в ясно выраженной воле и готовности помогать со стороны всех (дела об убийстве, увечье, оскорблениях, краже). Дальнейший же процесс развития чувства справедливости и основанного на нем законодательства вообще чрезвычайно медлен и труден. В отличие от всех других процессов, и в том числе нравственного, здесь не имеет никакого значения и влияния напряженность чувства, – но только развитие в нем различающей способности. Это развитие совершается через последовательное разрешение сомнительных случаев, через появление фактов с новыми и новыми оттенками в значении и смысле, дающих новые и новые затруднения чувству справедливости, которые его утончают, когда оно поборает их. Вот почему усовершенствование законодательств так тесно и так неразрывно, как ничто другое, связано с увеличением исторической опытности у народов. Но еще задолго до этого совершенства процесс развития справедливости отделяется окончательно от чувства сострадания и становится совершенно самостоятельным и одиночным. И здесь мы снова видим его различие от всех других процессов в развитии чувства: они все усложняются в истории, проникаясь друг другом, он же упрощается, уединяясь от всех других. И закон, и его исполнитель в развитом государстве осуждает одного не потому, что его не жалко, и оправдывает другого не потому, что его жаль, – это чувство совершенно исчезает здесь – но просто потому, что один прав и другой не прав.

VI. Быть может, ни в одном из видов своего творчества природа человека не является в таком величии и в такой красоте, как в творчестве религиозном. Нигде человек не переступает того тесного предела, которым ограничен он, и даже в науке, поднимаясь в высшие сферы умозрения, он остается только ничтожною частицею мироздания, он сознает себя отделенным от этого мира, потому что сознает этот мир как внешний объект своей мысли; и только в той отрешенности от всего личного, от всего временного и земного, которая составляет сущность религиозного чувства, человек как бы освобождается от уз своих и сливается с Космосом и его вечным развитием в одном великом, всепоглощающем мировом чувстве. И только в этом чувстве человеческая природа, в других видах своего творчества как бы дробящаяся, колеблющаяся и рассыпающаяся в мириадах созданий, ярких, но недолговечных и меркнущих во всей своей обольстительной красоте, – только в этом чувстве она является как бы собранная в одно целое, и перед немеркнущею красотою и силою того, что выливается из нее в этот миг, преклоняются века и народы. В великие и редкие моменты, когда наступает это творчество, мелкое и волнующееся житейское чувство, минутные цели и минутные страсти, которыми живет и движется повседневная жизнь, – все это рассеивается как призрак, и из-за него выступает природа человека во всем сиянии своей первозданной чистоты и во всем величии понимания, что уже не первозданно-прекрасный и радостный мир вокруг нее, но мир мрака и скорби, изнемогающий в страдании, но полюбивший муку свою, смеющийся и отвергающий спасение. И перед красотою этого мирообъемлющего и всепроницающего чувства никнет красота науки, никнет красота искусства, никнет красота всей этой мелкопечальной и мелкорадостной жизни; и, только задевая лучами своими науку, искусство и жизнь, это чувство сообщает и им непреходящее значение и немеркнущую красоту.

Далее, если принять во внимание многосторонность, продолжительность и широту влияния религиозного творчества на человека во всех сторонах его духа и на жизнь во всех ее проявлениях, то мы должны будем признать, что нигде человек не является более могущественным, чем здесь. Какой великий государь, какой завоеватель, которого только знает история, имел влияние, равное тому, какое имел, напр., Кальвин? Как мало и недолговечно все, что совершили даже сильнейшие из людей, господствовавшие над миром – Александр Великий, Цезарь – в сравнении с тем, что совершил этот простой проповедник. Дела их и имена давно забыты – их знают только ученые, а его слово до сих пор живет в сердцах миллионов людей, которые думают, желают и делают то, чему он учил их, и его имя с благодарностью и любовью произносится миллионами уст. А он был еще слабейший из тех, в ком проявилось религиозное творчество. По справедливости можно сказать, что другие люди и другими сторонами своего духа творят в истории, историю же творят люди веры и религиозного чувства. Их жизнь и учение – это основа, на которой время вырисовывает сложный и разнообразный узор истории; это – то, чем живут народы и без чего не жили бы они, но сгинули бы подобно тому, как гибнут во времени безвестные племена и царства – и история не знает о них. Что же есть особенного, ни с чем не схожего в религиозном творчестве, что придает ему такое великое значение? Не пытаясь разрешить этого вопроса, мы выскажем о нем несколько мыслей, которые если и ничему не помогут, то и ничему и не помешают в разрешении[18]18
  Творчество религиозное следует различать как первоначальное – когда появляется религиозное учение, и как вторичное – когда, придя почему-либо в упадок и исказившись, оно очищается и оживляется; и далее, в первом (первоначальном) следует различать установление истинной религии и религий не истинных – тех, которые мы называем ниже попытками человека найти религию (т. е. истинную). За исключением установления учения этой последней (религии истинной), все прочие виды религиозного процесса суть явления творчества как похождения из субъективного духа форм жизни. В религии же истинной человеческий дух является не творящим, но воспринимающим и передающим. Об этом подробнее см. ниже, в Учении о формах жизни. Под Откровением там разумеются древнебиблейские откровения пророкам.


[Закрыть].

К этим особенностям прежде всего относится несвязанность религиозного чувства, как со своею производящею причиною, с текущею, окружающею жизнью: оно возникает не из временных нужд и не им стремится удовлетворить; поэтому-то значение его и не утрачивается, подобно всему другому, с исчезновением этих нужд, но остается и тогда, когда исторический период, в который появилось оно, минует безвозвратно со всеми своими особенностями и потребностями. Это относительно времени; но то же следует сказать и относительно несвязанности религиозного чувства с каким-либо местом: не народ и не страна составляют предмет его, но человек, т. е. все страны и все народы. То, к чему бывает обращена мысль в моменты религиозного творчества, и то, чем живет в эти моменты сердце, для того, из кого исходит творчество, исполнено такого значения, что слово, с которым он обращается к людям, является средоточием мира, средоточием истории: он существует, чтобы вместить это слово, она готовилась, чтобы понять его, и ничего никогда человек не будет делать, кроме того, чтобы исполнять это слово, – потому что в нем его спасение и в повиновении ему его назначение. В этой отрешенности от всего, что во времени, и в этой отчужденности от всего, что есть на земле близкого и дорогого человеку, и таится одна из причин того, что времена проходят и слово не забывается, народы возникают и исчезают, покоряя свою жизнь тому, что вышло не из ее нужд и прихотливых изменений.

Вторая особенность, уже названная выше, состоит в том, что, в то время как во всех видах своей деятельности природа человеческая является как бы разделенною, частичною, – в моменты религиозного творчества она является цельною, как бы собранною в одно. И в самом деле, не человек творит понимание, но разум в человеке; не человек создает красоту, но чувство прекрасного в нем; не он делает справедливое и нравственное, но только одна из сторон его духа. Словом, ни в чем из творимого им, человек не живет всем существом своим, но только одною или некоторыми частями своего существа. Напротив, религиозное чувство не может быть отнесено, как к своему источнику, ни к одной из сторон человеческого духа в отдельности, но только ко всей человеческой природе в ее целом; и то, чем пробуждается это чувство или что изливается из него – религиозное учение, содержит в себе все элементы человеческого существа, не чуждо ни одного из них: оно всегда и одновременно бывает проникнуто и глубокою мудростью – хотя не есть произведение мышления, и чистою нравственностью – хотя не есть нравственное поучение, и исполнено высокой красоты – хотя не создано художественным чувством. Поэтому-то оно влечет к себе всего человека, убеждает его не доказывая, перерождает не поучая, возвышает и просветляет его природу бессознательно для себя самого. Как из всей природы человека изошло оно, так и всю природу человека покоряет себе и при этом не действует ни одною стороною своей в особенности, и ни на одну сторону его в отдельности. Оно полно цельности и единства, и в этом его тайна, особенность и сила. Можно изучить все религии, и ни в одной из них не найдется ничего глупого, ничего безнравственного, ничего несправедливого, ничего такого, что отталкивало бы от себя наше чувство прекрасного. Напротив, всем этим – высокою мудростью, нравственностью и красотою – запечатлена каждая религия, и притом в высокой степени[19]19
  Мы разумеем здесь религиозные учения, не подвергшиеся позднейшим осложнениям.


[Закрыть].

Все то, что слилось в религиозном учении до неразличимости, потом выделяется из него, когда оно входит в жизнь, – и здесь лежит объяснение той многосторонности его влияния, которая наблюдается в истории. Как и всюду, влияние на творимое здесь происходит через влияние на творящее: изменяется дух и с ним жизнь, которая исходит из него. Тогда как под влиянием других видов творчества, производимых отдельными сторонами человеческой природы, отдельные же стороны и перерождаются в людях, напр., наукою – разум или искусством – чувство прекрасного; одна религия одновременно покоряет себе все силы духа, перерождает всего человека, так что со старыми богами оставляет он и государство, в котором жил, и искусство, которое любил, и науку, которою занимался, как это было, напр., при появлении христианства, когда языческий мир пал разом и весь. Но это падение бывает только временное: из скрытых элементов религии вырастают новые стороны жизни, те же, какие погибли, которыми присуще жить человеку, но только с другим характером, – новое религиозное искусство, другое миропонимание, отличное от прежнего государственное устройство. Так случилось в начале Средних веков: по-видимому, с язычеством навсегда погибало и искусство, и наука, и государство; в действительности же все это возродилось потом в новой и лучшей форме. И такое возрождение всегда совершалось после каждого сильного религиозного движения, напр., в европейской жизни после Реформации.

Наконец, третья особенность в религиозном творчестве, также указанная нами уже выше, состоит в том, что в нем человеческая природа возвращается к той первозданной чистоте, которой постепенное затемнение составляет, по-видимому, необходимое зло в истории. Вот почему момент его появления всегда предшествуется падением привычек, обычаев, нравов – всего того, чем и как живут люди ежедневно; явление единственное в истории. Человек становится просто человеком и перестает – бессознательно и невольно для себя – быть тем, чем его сделала история, цивилизация, вся окружающая среда. Он не действует более так, как привык действовать, он не думает более о том, одно нарушение чего еще так недавно казалось ему невозможным. Интересы неизмеримо важнейшие, истины высшие, нежели все, чем он жил дотоле, всецело овладевают им и как бы заволакивают от его глаз и людей, и природу. Он остается наедине с собою и со своим Творцом, и все, что обыкновенно разделяет их, – все, что возникло из истории, а не из природы человеческой, – оставляется им. И настолько прекрасно, настолько велико то, чем он живет в эти минуты, что, когда волнующаяся вокруг него жизнь снова пробуждает его к действительности, он не находит в себе для нее ничего, кроме осуждения. Его слово к людям – призыв к тому чистому и радостному, что он почувствовал в пережитые минуты, убеждение оставить все, в чем они и с ними еще недавно он сам находили и находят свое наслаждение и что теперь для него – одно осквернение человеческой природы и оскорбление для Того, Кто создал ее. И так много говорит это слово человеческому сердцу, так дорого оно ему, что ради него оставляется народами то, что не смогли бы вырвать у них никто и ничто.