Текст книги "О Понимании"

VII. Но предположим на время, что все сказанное не сказано, и посмотрим, чем должно стать человеческое миросозерцание с отрицанием духа как самостоятельного существа. Мы утверждаем, что если даже принять это положение, если согласиться, что мышление есть отправление мозга, а мозг есть состав из серы и других веществ, находимых в природе, и все прочее подобное, – то это не будет иметь существенного влияния на самый характер миросозерцания, и оно не станет от этого ни материалистическим, ни механическим. От этого изменится только взгляд на вещество – оно утратит свой грубый и пассивный характер и на силы – они утратят свое исключительно механическое значение. В философии ничего не переменится; переворот произойдет только в специальных науках; не она окажется ложною, но они неполными и несовершенными. И в самом деле, пусть дух не существует, но только вещество и силы. Факт существования мышления, чувства и воли от этого не изменяется, и каковы бы ни были к нему объяснения, он не утрачивает своего великого смысла. Если не в духе, которого нет, совершается мышление, проявляется чувство, обнаруживается воля, – то, следовательно, в веществе, которое одно в природе. То есть веществу присуща не одна пассивная способность перемещаться под давлением механической силы, но и все то, что до сих пор ошибочно приписывалось духу. Ничего не изменяется в миросозерцании человека. Он становится ближе к природе, и эта природа одухотворяется. Все озаряется новым смыслом и получает новое значение, не худшее. Теперь уже не он сообщает одухотворенные формы некоторым предметам природы, но природа в нем, как в высшей форме своей, сосредоточила ту психическую силу, которая разлита во всей ней. Ничего не утрачивается из того, чем жило человечество в лучшие времена свои: ни идеалы красоты, ни идеалы истинного, ни добро как последняя цель всего не стираются из природы и не выходят из истории. Напротив, все проникается ими – не в одном человеке, но во всей природе живут они. Колеблется не существование их, но глубже и шире понимается то, в чем существуют они. Не дух – его нет – стремится воплотить свои идеи красоты в веществе; но само вещество стремится сложиться в прекрасные формы под влиянием присущих ему идей прекрасного (которые есть) и эти же идеи вложило (быть может, в сере) в природу человека – новый источник прекрасных форм, которые он знает не из опыта, но получил с веществом, которое в нем. Не дух стремится обнять мир своими схемами, но в самом мире живет мысль, которая воплощается в человеке как в одной из форм вещества, и кто знает – лучшей ли? быть может, есть еще совершеннейшие формы этого вещества, в которых сосредоточено могущественнейшее понимание и могущественнейшая воля. Не дух стремится направить безжизненную природу к нравственным целям, но она сама, эта природа, неудержимо стремится к ним – и он еще знает только ничтожную частичку их. Словом, если есть мышление, цели, идеалы и другие психические явления (и в этом никто не сомневается), то или есть дух и вещество как два самостоятельные и противоположные одно другому начала; или есть одухотворенное вещество — одно, но с двоякою природою, пассивное и деятельное, само из себя творящее формы, само себя устремляющее к целям, само себя понимающее; и ничего третьего, от этого отличного быть не может[17]17
  Я мыслю, имею идеи нравственного, стремлюсь к целям; возможно ли усомниться в этом? Итак, если не как дух мыслю я, то вещество мыслит во мне и через меня; следовательно, есть вещество мыслящее, стремящееся и чувствующее, – т. е. одухотворенное.


[Закрыть]. Таким образом, все, что идеализм утрачивает в духе с его отрицанием, он приобретает в материи; и все, что уничтожает материализм в духе, он находит у себя в веществе. Ни одна из побед материализма не выиграна, даже если ему уступлены все условия, на которые он предъявляет притязания; ни одно из учений в идеализме не колеблется, если даже он уступит во всем, что у него несправедливо требуется, – и все это так ясно и просто, что минет еще несколько поколений, и людям покажется невероятным тот факт, что был некогда период в истории, когда торжествовал материализм и все лучшие умы подернулись отчаянием, что в его горькой истине безвозвратно погибло все лучшее, чем некогда жил и на что надеялся человек.

Но все это только предположение. В действительности – и доказательства этого в том, что, по условию, на время мы согласились забыть, – нет психо-материи, но есть материя и дух как два отдельные друг от друга начала, самостоятельные и противоположные.

Теперь обратимся к рассмотрению того, что такое этот дух, и в особенности – что такое он в своей творческой деятельности как источник мира исходящих из него вещей. Раскрытие его природы как творческого деятеля объяснит нам и те особенности, которые мы уже заметили в нем ранее. Как и прежде, мы будем изучать его через изучение того, что создается им.

VIII. Все, что творится духом и что, исшедши из него, получает свое особенное существование, пребывает не в том чистом виде, в каком оно вышло из своего источника, но в смешанном: оно соединяется с тем, что уже ранее было в физической природе. Так, в сотворенной статуе есть несотворенная глина; в созданном государстве есть люди, земли и имущества, которые были и ранее, чем жизнь получила правильное государственное устройство; в более чистом виде являются произведения разума, но и в них к чистым идеям истинного примешивается все то внешнее, что в жизни народа служит наружным проявлением развивающейся науки и о чем мы говорили ранее как не об науке – система учреждений, способствующих заниматься ею, и научные литературы, в которых она внешним образом выражается. Поэтому для определения того, что именно исходит из духа, необходимо отделить в этих смешанных вещах все, что идет от физической природы; чтобы распознать сотворенное, нужно распознать не сотворенное в них. Заметим, что все эти смешанные вещи принадлежат к высшим типам бытия, сходным с теми, которые в чисто физическом мире заканчивают собою развивающиеся процессы. Они всего более чужды хаотичности, беспорядка, неустроенности. Что же в этом не хаотичном, устроенном принадлежит физической природе? Именно то, что безвидно, что чуждо всяких ограничивающих пределов, т. е. масса, вещество или вообще содержание. Со стороны же духа к этой хаотичной массе привходит форма, которая превращает ее, неустроенную и безвидную, в оформленные вещи. И ничего, кроме формы, не идет от духа, как ничего, кроме вещества, не идет от природы; зато вся форма принадлежит ему и все вещество принадлежит ей.

До какой точности и постоянства доходит в смешанных вещах эта разграниченность между идущим от природы и идущим от духа, это можно видеть, проследив разнообразнейшие проявления человеческого творчества. В образных искусствах человек берет из природы массу – краски для живописи, мрамор, глину или медь для ваяния – и этой взятой массе придает образ, который уже ранее возник в его душе. Здесь взятую массу мы должны рассматривать как безвидную, хотя в действительности она и имеет некоторый определенный вид в тот момент, когда берется. Она безвидна по отношению к тому образу, который воплотит в нее художник. Как и все в природе, она не лишена очертаний, и смысл этого факта имеет свое космическое значение; но для правильного понимания духа человеческого важно, что человек не только не сохраняет во взятой массе прежней формы, но, напротив, тотчас разрушает ее и придает другую, вышедшую из его субъективного духа форму. Т. е. из природы он берет только чистое вещество, так как форма, которую оно по необходимости имело прежде, отбрасывается им. В поэзии духу принадлежит также форма, как с внешней стороны – что так ярко выражается в различных видах поэтических произведений (драма, лирика, эпос) и особенно в стихотворческом ритме, так и с внутренней стороны – в образах выводимых лиц, в картинах описания, в порядке повествования. В случае же, когда выводимые образы тусклы, произведение тогда только имеет высокое значение поэзии, когда в него вложена какая-либо глубокая мысль, выраженная символически, – и тогда духу принадлежит форма этой мысли и порядок произведения, складывающегося в символ. В музыке природе принадлежат звуки, как известные вибрации воздуха, но духу принадлежит форма, в которую он сочетал эти звуки; и она так же прошла через душу композитора прежде, чем выразилась в звуках природы, как образ лица прошел по душе художника прежде, чем появился на полотне. Перейдем от искусства к другим видам творчества. В произведениях разума мысль есть в известном порядке соединенные понятия, а сами они – в известном порядке соединенные мысли, т. е. форма оформленных вещей. И со временем, если только науке суждено когда-нибудь завершиться, она вся станет одною мыслью, раскрывающиеся формы которой охватят разбегающиеся формы бытия. Наконец, в государстве духу принадлежат формы, определяющие отношения между людьми; и эти формы также проходят в уме политика, прежде чем в виде закона появятся в действительности. До какой степени незначущее положение занимает во всех этих видах творчества идущее от природы, это можно видеть из того, как мало искусства в простой массе красок или глыбе мрамора, как мало поэзии в наборе слов, или науки – в бессвязно набросанных мыслях, или государственности – в диких племенах, населяющих землю; и далее, как мало увеличивается достоинство музыки – когда она играется громко, или статуи – когда она велика, или научного произведения – когда оно растянуто, или государства (мы говорим о совершенстве его как политической формы) – когда оно велико или многолюдно.

Из всех приведенных примеров видно, что смешанные вещи, в которые составною частью входит человеческое творчество, проходят как формы предварительно через творящий дух человеческий и уже потом, соединившись с веществом природы, являются оформленными вещами в действительности. Музыка слышится в душе композитора, образ видится душою художника, политическая форма понимается умом политика, идея сознается в духе мыслителя, и уже потом – слышанное играется, виденное рисуется, понимаемое осуществляется во внешних конкретных вещах.

Но какова природа творимого, такова и природа творящего; и если из духа исходят одни чистые формы, то, следовательно, и дух есть только чистая форма; однако отличная от творимых, потому что из них уже не исходят новые формы, но, подобно вещам физического мира, они становятся неподвижны и недеятельны. И притом из духа исходит не постоянно одна какая-либо форма, но многие и различные. Поэтому в истинной природе своей дух есть форма форм. Подобно тому как солнце, стоя в средине исходящих из него лучей, в каждом из них отражает свою форму, так точно из духа как средоточия Мира человеческого исходят формы жизни и он в них отражается.

Отсюда понятно, почему дух невеществен. Форма в своем чистом виде (а дух есть чистая форма) и не может быть вещественна; потому что когда к ней примешалось вещество, есть уже оформленная вещь, но нет формы. Таковы все смешанные вещи, о которых мы говорили и в которых ничто материальное не вышло из духа. Также, что бы ни взяли мы в физическом мире, – выделим из него то, из чего оно состоит, – и останется всегда чистая форма, в которой нет ничего материального.

Замечательны в духе две особенности, о которых мы упомянули уже, но которые заслуживают, чтобы на них остановиться долее. Первая – то, что дух творит не один раз какую-либо форму, но неопределенное число раз. Форма исходит и исходит из духа, и он никогда не утрачивает способности снова и снова отделять ее от себя. Это какая-то общность духа. Он не есть форма одной этой исходящей из него формы, но всех таких. Каждая исшедшая форма конкретна и единична; то же, из чего изошла она, во всем подобно исшедшему, но отличается тем только, что не единично и не конкретно, хотя одно; это именно общность. Дух есть общая форма всех единичных исходящих из него форм того же вида. Вторая особенность – та, что он творит не одну какую-либо форму, но различные, не имеющие между собою ничего общего, кроме того, что все они формы, напр., форма государства и форма статуи. Это еще высшая ступень уже названной общности. Дух есть не только не эта форма, т. е. единичная, но и не такая, т. е. общая всех единичных сходных; он вообще форма. Все ограничивающее и определяющее есть он; но он не есть определяющее и ограничивающее так (каким-либо одним образом). В этом смысле ему особенно присуще название формы форм: он есть то одно, что все формы делает формою; есть условие, которое, как только оно соблюдено в чем-либо, так это, в чем соблюдено, становится формою; есть то, что в самой форме есть форма. В самом деле – формы бывают различные; есть же одно, что в них входит во все и вследствие чего они все становятся формами. Это-то именно и есть дух, входящий формою во все формы.

Небезынтересен при этом вопрос: теми формами Мира человеческого, какие проявились в истории и какие существуют теперь, – не исчерпан ли дух и исчерпаем ли он вообще? Т. е., это значит, могут ли еще появиться такие формы человеческого творчества и такие типы, характеры жизни, которые не будут иметь ничего сходного с теми, какие были и есть? возможно ли для человека что-либо совершенно новое, еще никогда не испытанное, чего даже в воображении своем он не переживал? идеи совершенно неожиданные, чувства еще ни разу не испытанные, искусства еще никогда не виданные, отношения между людьми, каких еще никто не пытался установить? Трудно сказать что-либо об этом, т. е. исчерпана ли и исчерпаема ли форма форм. Но, как кажется, мало вероятного думать, что нет более форм творчества и жизни и не во что более входить духу как определяющему началу. Во всяком случае, ввиду возможности, и даже вероятной, такого нового творчества допустимо желать возможно большего углубления человека в себя и возможно меньшей связанности его природы тяжестью уже существующих форм.

IX. Гораздо труднее, чем все предыдущие, вопрос о бессмертии духа. Здесь представляются два решения, взаимно противоположные; и хотя доказательства вообще склоняются на одну сторону, но и другая сторона имеет за собой если и не доказательство в строгом смысле, то нечто такое, что делает все сомнительным в этом вопросе, т. е. неясным, запутанным, непонятным. Все, что мы можем понимать в этом вопросе, указывает не столько на бессмертие духа, сколько на то, что он не может быть смертен: нет того, что могло бы исчезнуть в нем; нет способа (модуса), каким могло бы совершиться это исчезновение; нет того, во что, умирая, мог бы перейти он. Всякое умирание, как мы понимаем его, есть расторжение связи между веществом оформленной вещи и между формою, в которую было заключено это вещество; смерть есть отделение оформливающего от оформливаемого. Поэтому разрушаться могут только оформленные вещи, в них только, некогда происшедших, может совершиться это распадение начала ограничивающего, сдерживающего что-либо в пределах, и ограниченного, сдерживаемого (формы и материи). Так, тело человека умирает, когда частицы вещества в нем, не сдерживаемые более прежнею формою, распадаются; государство разрушается, когда от него отделяется политическая форма и то, что было под нею, становится простым географическим местом и этнографическою массою; картина исчезает, когда стерты в ней очертания; статуя уничтожена, когда уничтожен образ в ней; нарисованного круга нет более, когда мел, которым он был нарисован, собран на стершей его губке, а форма осталась невидимою на доске; дом уничтожен, когда куча дерева не имеет уже более вида дома. Словом, что бы мы ни взяли, сколько бы ни искали в природе, во всем, что разрушается, умирает, исчезает, мы не найдем ничего другого, кроме отделения формы от вещества и, как следствие этого, распадение вещества на свои первоначальные части – те, которые формою же были собраны в то сложное целое, что умерло. Поэтому в природе есть много такого, что никогда не разрушится – именно все, что не принадлежит к оформленным вещам. Неуничтожимого, вечного в ней гораздо более, чем временного, уничтожающегося. Разрушается, собственно, только одна категория бытия; и только потому, что принадлежащее к ней очень многочисленно и постоянно окружает человека, в последнем сложилось непреодолимое и совершенно ложное убеждение, что нет ничего, что бы не разрушилось когда-нибудь. А между тем никогда не нарушится отношение диаметра к окружности, никогда не исчезнут силы природы и законы, по которым они действуют; никогда не исчезнут геометрические формы и многое другое. Теперь, что же именно и как может разрушиться в духе, как чистой форме? Ясно, что разрушения в том смысле, как оно существует для оформленных материальных вещей, для него нет. Нет в нем частиц, которые, отделившись друг от друга, раздались бы в стороны, потому что не только самый дух, но и все явления в нем пребывают в одном времени: не может одна часть духа пойти вправо, а другая – влево или та – вверх, а эта – вниз, как нет правого и левого, низа и верха для мышления, чувства и воли. Не могут части духа (как это бывает во всем умирающем) разместиться иначе, чем были размещены прежде, когда они никак не размещены. Но если не разрушения в том смысле, как оно обыкновенно понимается, то хотя бы чего-нибудь соответствующего ему не может ли произойти в духе как в форме? Все, что могло бы соответствовать разрушению, – есть изменением а то, что противоположно ему, что есть его отрицание, это – тожество. Что из этих двух категорий, обширнейших, нежели жизнь и смерть, присуще духу? Измениться форма может только в пределах формы же, и именно – стать другою, от прежней отличною; но перейти в другой род бытия, перестав быть формою, она не может, равно как не может и исчезнуть. Так, окружность, разорвавшись, может стать разомкнутою кривою; но она не может ни пропасть совершенно, ни стать силою, законом, веществом или каким другим бытием, отличным от формы. Форма же форм, которая и не имеет какого-либо одного вида, этого определенного, в какую бы форму ни переходила – всегда останется тожественною самой себе, и даже не изменится, переходя. Разрушение, какое только возможно для формы, уже заключено в ней от начала, пребывает в ее природе, как присущее ей; потому что это разрушение, каково бы оно ни было, есть переход формы в форму же через форму (процесс) и как таковое – входит в форму форм. Таким образом, смерть, исчезновение входит как одна из составных сторон в самое существование духа, и умирание – в жизнь его. Заключенное в нем, оно не может уже появиться или, появившись, – привнести чего-либо, чего в нем не было прежде.

Все это, основанное на рассмотрении природы духа, совпадает с тем, что может быть выведено из рассмотрения создаваемого им. Формы, которые отделяет дух, не разрушаются; и поэтому не может разрушиться и он, источник их. Так, государственность, как форма, определяющая жизнь народов, не пропадает при разрушении самых государств, этих единичных, но только отделяется от них, и они пропадают, оставленные ею. Она же входит в жизнь новых народов, и эта жизнь становится государственною и остается таковою все время, пока и от нее не отделится форма, чтобы перейти в другую жизнь. Так, истина, что сумма углов в треугольнике равна двум прямым углам, никогда не может исчезнуть. Она разрушилась бы только тогда, когда перестала бы быть истиною или вообще когда что-нибудь расстроилось бы, изменилось в ней. Но ясно, что ничего подобного никогда не произойдет и не может произойти с нею. Так, настроение, некогда прошедшее по душе художника и выраженное им в прекрасном образе, никогда не исчезнет из этого образа и будет пробуждаться из века в век в душе каждого, кто смотрит на этот образ. И мы даже не можем себе представить, каким бы образом могла исчезнуть мысль – раз сохранилось выражение, в котором заключена она, или чувство – раз сохранились неизменно черты или звуки, запечатленные им, или какая-либо политическая форма, или вообще что-либо подобное из созданий духа. Мы ясно чувствуем их бессмертие, и не было бы ни истории как понимания прошедшего, ни развития в ней как дальнейшего усовершенствования потомками того, что передано им предками, если б при сохранении формы в произведениях духа могло исчезать то, что заключено им (духом) в этих формах. Но – и здесь мы подходим к тому, что делает все неясным и смутным в вопросе о бессмертии духа, – каково отношение этого вложенного содержания к заключающей форме? и остается ли оно, и если да – то в какой форме и где пребывает, когда разрушается, стирается, затеривается эта грубая вещественная форма, звуки, краски, мрамор и пр.? Возвратимся к примеру, который мы уже рассматривали. Когда стираются на картине черты лица, в которых была выражена и которые пробуждали грусть, пропадает ли эта грусть? Где стертые краски – мы знаем; но куда исчезает, где находится выраженное и пропавшее чувство теперь – этого никто не знает и на это никто не сумеет дать ответ; а между тем, раз оно было, и притом ранее и независимо от выразивших его красок (в душе художника), оно не могло исчезнуть вместе с ними и в них. Здесь, по-видимому, мы имеем дело с бесследным исчезновением, – хотя ведь черты, образ как пространственное очертание и были ранее картины, и остается, когда исчезла она, и вообще есть в каждой частице пространства. Но вот еще факт, который уже внушает нам сомнение – действительно ли в произведениях духа с исчезновением формы пропадает и самое содержание ее. Возьмем какую-либо геометрическую теорему и рассмотрим три случая: во-первых, пусть она открыта и сознается кем-либо, но нигде не записана, т. е. не выражена ни в каких знаках, не имеет для себя, как для содержания, никакой формы, – таков бывает первый момент вновь находимой истины; во-вторых, пусть она открыта и записана где-либо, но никем не сознается – как это было, напр., со множеством истин, открытых в древности и забытых в эпоху, последовавшую за падением языческого мира; и наконец, в-третьих – пусть она и не записана, и не сознается. В каком из этих трех случаев существует истина, выраженная в теореме? Относительно существования ее в первых двух случаях не может быть сомнения; в первом – когда она сознается только – потому, что она тотчас может быть обнаружена сознающим в звуках или в письменных знаках, а то, чего нет, – нельзя обнаружить; во втором – когда она только записана – потому, что она тотчас будет сознана, как только будут прочтены словесные знаки, в которых она выражена, и тогда не будет ничем отличаться от несомненно существующих истин. Но если она существует и тогда, когда нигде не записана, и тогда, когда никем не сознается, то, следовательно, она есть и тогда, когда и не записана, и не сознается; т. е., когда не имеет никакой формы, которая заключала бы ее, – подобно чувству грусти, которое запечатлено было в нарисованном образе и пропало, по-видимому, когда он стерт. Это находит себе подтверждение и в общем тайном сознании людей, и в одном глубоком соображении: то, что выражено в теореме, напр., в этой: «сумма углов в треугольнике равна двум прямым углам», – в самом деле существует независимо от того, сознается или не сознается кем-либо; да и те, которые впервые сознают ее, как и всякую другую истину, называют этот момент первого сознания не изобретением, т. е. чем-либо таким, что и появляется только в момент сознания, что им создается; но открытием, т. е. только нахождением того, что уже ранее существовало, но оставалось скрытым и что теперь делается ясным для всех, находя себе, как содержанию, соответствующую форму.

Если, сосредоточив все силы свои, мы вдумаемся в это замечательное явление, мы поймем и вместе признаем многое, чего не понимали и поэтому не могли признать прежде. Где существует теорема ранее ее открытия – а несомненно, что она существует; где существует грусть, раз прошедшая по душе художника, затем выраженная им в образе и видимо исчезнувшая, когда этот образ разбит, – там же, в таком же значении и столь же несомненно существует и источник проявления как этой истины, так и этого чувства – дух человеческий, когда организм или вещественная форма, его заключающая, разрушится, подобно тому как разрушается мрамор статуи или стираются буквы книги. И здесь, в этой невозможности сказать «где», заключается то непонятное, о чем мы сказали, что оно делает темным вопрос о бессмертии духа. Но темное здесь – для силы представления только, которое не может преодолеть привычек представления только этого и только здесь, т. е. одного конкретного и притом связанного непременно с местом, – привычек, которые всем окружающим укреплялись и ничем никогда не ослаблялись. Здесь же, в единичных разобранных нами явлениях, открывается совершенно особая, никогда и ни в чем еще не наблюдавшаяся форма существования, которая не имеет ничего общего с тем грубым существованием, о каком единственно мы знаем через наши органы чувств. И это существование столь же несомненно, как то другое, прежде известное и грубое, и для разума, которым единственно понимается, оно не менее очевидно, чем то последнее – для зрения и осязания. Где в самом деле существует истина ранее ее сознания? на что мы можем указать как на заключающее ее? В пространственном смысле – в том, с которым единственно свыклись наши понятия, – ее нет. Она нигде, это справедливо; и она есть – и это тоже справедливо и не противоречит здесь одно другому, как противоречит во всем прочем, что мы знаем. Она не существует ни в каком месте: все, на что мы укажем, все, что мы назовем, все, о чем можем подумать – есть другое, есть не она; и однако же, она есть, существует, не касаясь этого другого и не связанная с ним, повсюду и нигде. Это существование, не соединенное ни с каким местом и чуждое всякого средоточия, есть единственно чистая и совершенная форма существования, где к нему не примешивается ничего чуждого, что внешним образом определяло бы его, т. е. ограничивало и стесняло бы его первоначальную и истинную природу, которая состоит в соприкосновении ее с пространством – не с этим и не с тем, вообще не с местом в пространстве, но с ним самим в его целом.

X. Как творческий источник, дух обладает не только в высокой степени общностью, но и тою особенностью, что исходящие из него формы, как бы раскрываясь, высвобождают друг из друга новые и новые формы, с значением все более и более узким, пока последняя из них, слившись с веществом и оформив его, не станет сотворенною вещью. Так, прежде всего, цельный как существо, он является под тремя формами: разума, который стремится понять все, чувства, которое стремится оценить все, и воли, которая стремится осуществить все. Разум же является под нисходящею формою типов, и каждый из последних – под еще более нисходящею формою состояний, и только из последних каждое непосредственно уже разлагается на акты творчества (единичные процессы понимания). Так, теорема, что «сумма квадратов, построенных на катетах прямоугольного треугольника, равна квадрату, построенному на его гипотенузе», есть не создание духа в его непосредственном значении, но дух под формою разума, явившись своеобразным типом у греков вообще и у Пифагора в особенности, в один из моментов своего деятельного состояния открыл эту теорему. То же следует сказать о чувстве и об воле. Типы разума различаются по временам, расам, характерам и выдающимся индивидуумам. Так, в Средние века склад разума был не тот, какой мы находим теперь; и в этом лежит объяснение как того явления, что в то время думалось многое такое и потому, что и почему мы уже не можем думать теперь, – так и того, что в Новое время многим умам, напр., энциклопедистам, многое искренне думавшееся в Средние века казалось просто обманом по отношению к другим и притворством по отношению к себе. Так, в те эпохи простое сравнение считалось и доказывавшими, и теми, кому доказывалось, за довод с безусловным значением, напр.: «дурной монах лучше хорошего светского человека, подобно тому как золото, смешанное с грязью, лучше чистой меди» или еще: «императорская власть ниже папской, подобно тому как луна, заимствующая свой свет, ниже солнца, которое светит своим собственным светом» и многое другое. Или по расам: метод, к которому наиболее склонны французы, есть выведение из общего частного, что так сказалось у них в великом развитии математики, в централизованном управлении, в систематичности законодательства, в особенном характере реформации (Кальвин) и философии (Декарт); англичанам же то, что из правильных оснований выводится правильно, еще не представляется безусловною истиною, пока не подтвердится фактом; следовательно, ощущение доказательной силы логического вывода у них не одинаково с французами, и они склонны поэтому более от частных, очевидных фактов восходить к общим выводам, что так сказалось у них в опытной философии Бэкона, в децентрализованном управлении, в церкви, смешанной из католицизма и протестантства, в несистематизированном законодательстве и многом другом. По характерам: человек со спокойным характером и слабою силою представления образов способен проследить за всеми сложными доказательствами, которые пред ним развиваются, – и если ничего не найдет возразить ни против каждого из них в отдельности, ни против их общей связи, то согласится с их общим выводом; человек же с сильным художественным воображением проследит все доказательства, согласится с каждым из них порознь, но, увидав не нравящийся ему вывод, искренне назовет все рассуждение вздором и даже удивится, как можно искать с помощью умозаключений ту истину, которой достоинства или недостатки он привык находить при помощи живых образов своего воображения. По выдающимся индивидуумам: почти все великие умы имеют свой особенный, им только присущий склад мышления, подобно тому как великие писатели имеют каждый свой особый язык. И как последний (по крайней мере в том, что касается древности) уже давно вызвал многие специальные исследования, впрочем все еще недостаточные, касающиеся лишь внешности, но не духа, – так, со временем можно надеяться, логика займется изучением умственного склада великих мыслителей и творения их будут изучаться с целью не только найти, что они думали, но и определить – как думали. Состояния разума должны быть изучены как нормальные, так и ненормальные. К первым относится, напр., состояние созерцания истины, уже найденной; состояние мышления, как искания истины; состояние сомнения, как неуверенности в найденной истине; состояние высшего творчества, или гениальности; состояния подавленности, скептицизма, усталости и возбуждения. Ко вторым относятся состояния, близкие к безумию, и самое безумие. Все эти как типы, так и состояния познающей формы духа должны быть поняты во всех сторонах бытия своего: в форме существования (что в разуме есть норма, имеющая всегда пребыть, и что составляет отступление от нормы, имеющее исчезнуть); в сущности (что происходит в разуме при том или другом состоянии его или какие процессы преобладают у того или иного типа); в свойствах или влиянии как на того, в ком разум, так и на того, кто с имеющим разум соприкасается; далее – в происхождении своем (что в истории и в личной жизни способствует появлению тех или других типов ума и что в окружающем пробуждает то или другое его состояние); в целях или в том, какое назначение выполняет и что осуществляет каждый из таких типов и каждое из таких состояний в жизни личной и исторической; в сходстве и различии между собою и пр. Это изучение может провести ко многим интересным открытиям и пролить много света как на природу человека, так и на жизнь его.