Текст книги "О Понимании"

XVII. Из сказанного ясно, что развитие государства в систему целесообразных и своеобразных органов и совершенствование через это, которое замечается в политической истории всех народов, имеет под собою как производящую причину и объясняющую истину логическое распадение идеи блага на термины и последних через выражение в соответствующих подчиненных идеях – на новые подчиненные термины и т. д.

Как происходит раскрытие внутреннего содержания идеи блага, так происходит историческое развитие государств – правильно или неправильно, глубоко или поверхностно, полно или односторонне, смотря по тому, правильно или неправильно, далеко или недалеко, полно или неполно раскрывается в историческом сознании народа самая идея. Строгость мышления, отчетливость понимания, тонкость ощущения – все это естественные дары духовного строя народа, заранее предустанавливающие тот предел, до которого он дойдет в своем государственном развитии.

Там, где кончается логическое раскрытие идеи блага, т. е. где последние термины ее совпадают с именами единичных благих вещей реального мира, – там кончается и развитие государства, возможное и мыслимое, но никогда еще действительное. Та последняя форма, на которой останавливается государство в развитии, потому что органами его исчерпывается содержание идеи блага, есть конечная форма его. Она может быть определена, предвидена и поставлена как идеал для исторически развивающихся государств через простое логическое раскрытие идеи блага.

Эта конечная форма может служить указателем, во что неизбежно предстоит развиваться государствам и к чему для избежания ошибок и страдания им следует стремиться сознательно; процесс же раскрытия идеи, правильный, последовательный и до конца совершенный, может руководить государствами в их пути к своей естественной и последней цели, указывая, что вслед за чем должно выделяться в них как органы.

Соответственно с тем, как ранее разложили мы идею добра и зла, и государство должно распасться на следующие органы:

1. Орган, способствующий уменьшению естественного зла, лежащего в физической природе человека – болезни, слабости и смерти, через предупреждение и уничтожение первой, через отдаление третьей, через облегчение второй. Он естественно должен распасться на два подчиненные органа: тот, который облегчал бы слабость, и тот, который предупреждал бы возникновение и уничтожал бы возникшие болезни и через это отдалял бы смерть.

Задачу первого органа исполняет в настоящее время частная и общественная благотворительность, и насколько ее не хватает на это дело, то должно быть восполнено особым государственным органом, который наблюдал бы, чтобы всякий из живущих в государстве, лишившись ли в младенчестве родительской помощи или в старости – детской, находил эту помощь в государстве. Отечество должно быть и любящею матерью, и заботливым сыном для детей и для стариков, не по своей вине не могущих пропитать себя. Та привязанность, которую через это внушит оно к себе, с избытком вознаградит его за те жертвы, которые оно понесет в этом деле.

Насколько мы можем судить, ни одно государство так не близко к выделению из себя этого органа, как наше. Основанное не на договоре враждующих сторон – монархии, аристократии и демократии, – но на доверчивости всех к человеческому достоинству одного, но чуждо той холодности и безжалостности, которые так присущи строгому праву, где всякий воздает другому только то одно, что обязан воздавать, и имеет в себе много мягкости, присущей семейным отношениям, где из любви и милосердия сверх обязательного воздается и нравственно должное. Оно, правда, еще не поставило благотворение как одну из задач для своей деятельности, но и народом нашим чувствуется, что эта задача входит в состав государственных целей – это видно из того доверия, с каким во всякой нужде и невольном бедствии он обращается за помощью к государству, и последнее готово идти навстречу этому еще безотчетному сознанию и ожиданию народа – это видно из того, какое участие принимает оно в частном и общественном благотворении, как много прибавляет к нему, стремится организовать и правильнее распределить его.

Следует заметить, что с выделением особого государственного органа для рассматриваемой цели нужно тщательно остеречься того, чтобы его деятельность не уничтожила деятельность частную, имеющую тот же объект. Потому что в деле благотворения есть два блага, из которых только одно сохранится в таком случае, другое же безвозвратно погибнет. Первое благо – это облегчение чужого страдания, и оно останется; второе благо – это то доброе чувство, которое руководит благотворящим и пробуждается при виде благотворения в окружающих, – и оно исчезнет. Поэтому наилучшим образом этот орган государства будет тогда устроен, когда он только возьмет под свое покровительство частную и общественную благотворительность, восполнит все, недостающее ей, но за нею оставит всю непринужденность и все своеобразие выражения. Последнее особенно важно сохранить, потому что в деле благотворения значительную роль играет воображение, и мысль, что оно осуществится не в той форме, в какой рисуется в долгих думах желающего благотворить, может охладить самое желание. И притом жестоко было бы по отношению к нуждающимся и несправедливо по отношению к доброму отвергать благотворение только потому, что оно имеет своеобразные формы.

Второй подчиненный орган уже существует, но он недостаточно развит и дурно устроен, что видно из того, как много болящих не находят себе помощи и как много могущих помочь им не находят применения своим знаниям. Медицинская помощь неравномерно распределена по стране, и в каждой отдельной местности неравномерно распределена среди народа. Привлекаемые богатством, гонимые скукою, доктора стремятся к зажиточным и образованным классам и избегают селиться среди бедных и невежественных.

Итак, в большей степени, чем в настоящее время, совокупность медицинских сил должна войти в государственные формы и устроиться в особый орган. Этому органу должна быть предоставлена очень большая самостоятельность действия и очень большая сила для приведения в исполнение своих предначертаний; и в соответствии с этим на него должен быть возложен долг оберегать здоровье страны и народа. Эта самостоятельность и этот долг должны простираться так далеко, что, не ограничиваясь помощью в единичных случаях, он, как государственный орган, мог бы принимать меры к оздоровлению целых местностей, напр. через осушение болот, издавать законы, напр. регулирующие или запрещающие вредные работы, следить за постройкою городов и зданий в них, делать ученые экспедиции для изучения некоторых болезней, по своему усмотрению устраивать высшие школы для себя, открывать в них новые кафедры, и, наконец, в его же распоряжение должны быть предоставлены все естественные целебные средства страны, как-то минеральные источники и пр.; с другой же стороны, не только ни один человек в государстве не должен оставаться без медицинской помощи в случае, когда ищет ее, но ни одна самая незначительная местность не должна находиться вне самого зоркого медицинского надзора, предпреждающего появление болезней, захватывающего в начале их, оказывающего всякую, какая только есть в человеческих силах, помощь в трудных случаях тяжелого страдания.

2. Орган, способствующий увеличению в государстве средств к жизни и более правильному распределению их между живущими в нем. Обе эти задачи должны быть выполнены одинаково тщательно, и ни первая не должна затемнять собою вторую, как это мы видим у одних людей, ни вторая – первую, как это мы видим у других. Выполнено же это может быть через выделение из государства двух органов, из которых один предназначался бы способствовать только увеличению средств, а другой – только распределению их, и оба были бы независимы друг от друга.

Первая часть этой задачи в настоящее время не выполняется в государствах никаким органом, как своеобразною и исключительно для этого предназначенною частью. Но некоторые отделы этой задачи выполняются самостоятельными или подчиненными другому органами (напр., пути сообщения вызвали в государстве отдельную самостоятельную ветвь управления, а промышленность и торговля вошли в вёдение одной подчиненной ветви другого государственного органа и т. д., что все неправильно). Во всей же полноте своей эта задача не выполняется ни каким-либо одним органом в государстве, ни всею совокупностью их. Что же касается второй части задачи – распределения средств, – то до последнего времени она не выделялась в сознании людей и, теперь выделившись, не нашла еще соответствующего себе органа в государстве, главным образом вследствие незнания, каким образом можно было бы устроить его.

Мы думаем, однако, что отстутствие основательного разрешения этого вопроса во всей его полноте и целости не может препятствовать выделению государствами недостающего органа. Последний, не устанавливая правильного распределения средств к жизни, мог бы влиять на большую правильность этого распределения, чем какая существует теперь. Таково покровительство кустарной промышленности, организование цехов по образцу средневековых, задерживание развития железных дорог, которые способствуют возвышению немногих центров промышленности и убивают производительность множества мелких городов, развитие домашних работ на себя через затруднение или запрещение торговли предметами, которые могут быть приготовлены дома трудом семьи (белье и пр.), и многое другое. Весьма нередко случается, что убогие местности оживают и выходят из нищеты через предприятие одного умного и сильного человека, открывающего в ней какой-либо новый промысел, и это помимо фабрик и заводов. Сколько же помощи мог бы оказать здесь всемогущественный государственный орган.

3. Орган, охраняющий чистоту нравственной жизни. Этого органа также недостает всем государствам, а между тем он и необходим, и возможен именно как самостоятельная ветвь политической деятельности, а не придаточная только к какой-либо другой ветви. Потому что его влияние несомненно будет встречено большим сопротивлением, для преодоления которого необходима большая сила.

Неисчислимо то, что мог бы сделать этот орган; остановимся на немногом. Сюда относится уничтожение детского труда на фабриках и заводах и установление на каждом из них труда или исключительно мужского, или исключительно женского, – и сколько нравственного добра могла бы принести одна эта простая мера. Далее, он мог бы подавить соблазнительные зрелища, питаемые богатством и праздностью, и могущественно воспротивиться развращению детей одними, простого народа – другими. Еще более мог бы совершить этот орган путем не прямого, но косвенного влияния, всюду поддерживая трудолюбие, тесня праздность, зорко следя за воспитанием и детей в школах, и народа в общественных и в политических учреждениях, сдерживая небрежность слова и распущенность мысли и чувства в литературе, и далее – сосредоточивая вокруг себя, организуя и руководя все, что не только теперь стремится бороться против упадка чистоты жизни, но и то, что к той же цели может послужить, идя из глубины прошлого, давая, таким образом, силу всему воспитывающему, укрепляющему и возвышающему дух, откуда бы оно ни шло. Такой орган, как бы самостоятельна ни была его деятельность и как бы на многое ни посягнул он в установившейся жизни, лишь бы в нем сохранилась чистота и бескорыстие стремлений, всегда будет опираться на тайное сочувствие лучших людей в стране и в народе, а озлобление массы на будет продолжительно, когда он сумеет быстро перевоспитать детей ее или по крайней мере сделать так, что, воспитываясь, они только по слухам будут знать о том, чего лишились отцы их.

4. Орган, воспитывающий умственные силы народа. Его задача распадается, по способам и путям выполнения, на несколько ветвей: на прямое воспитание в детском и юношеском возрасте, и на косвенное воспитание через общественные и политические учреждения в зрелом возрасте через науку – немногих избранных, через литературу как совокупность письменных произведений – всей массы народа и еще через многое другое, что было бы трудно здесь перечислить.

Воспитание в детском возрасте, особенно недостаточных классов, как нам думается, должно быть религиозным и практическим. Оно должно быть религиозным, потому что по воззрению простого народа религия должна быть поставлена в жизни человека во главе всего и потому что действительно религиозно настроенный воспитанием человек станет со временем и хорошим семьянином, и хорошим членом своей общины и как таковой не только не будет в тягость себе и другим, но еще и захочет и сможет помочь в нужде и ближнему. Соответственно детскому возрасту, когда слаба умственная деятельность и сильно воображение и чувство, это воспитание должно вестись путем участия в местном богослужении и чтения Библии, Евангелия и житий святых и в незначительной степени – путем объяснений. Его целью должно быть не религиозное знание, но религиозность как настроение, серьезное и живое. Практическая же сторона воспитания должна состоять в научении каждого воспитывающегося какому-нибудь ремеслу, способному прокормить человека, где бы он ни был и что бы с ним ни случилось, и тому занятию, к которому он должен перейти по выходе из школы, напр. в земледельческих местностях – огородничеству и земледелию.

Переходя к воспитанию высшему, мы ограничимся немногими замечаниями о том, чего недостает ему. Это прекрасная мысль – давать такое воспитание, которое, не подготовляя человека ни к чему частному, подготовляет его ко всему, что, сделавшись взрослым, свободно захотел бы избрать он. Как орудие – выбрать для этого предметы, наиболее дисциплинирующие ум, и преподавать их так, чтобы это дисциплинирующее влияние было наиболее сильно, – эти два основные принципа, легшие в основу нашей классической системы воспитания, справедливы и должны быть проведены еще более строго, нежели как это сделано в настоящее время. Но этому формальному воспитанию следует придать содержание, которого оно не имеет. Ум развитой есть сила, которая вообще является благом; однако он может явиться и злом.

Это удивительно, что воспитываемые в наших учебных заведениях не только не выносят из них тех умственных и нравственных склонностей, которые там желают внушить им, но, оставаясь в массе равнодушными к этим внушениям, иногда выносят отвращение ко всему, к чему их стремились привязать там, и фанатическую привязанность к тому, от чего их стремились оттолкнуть. Известно, что антирелигиозное движение в нашей литературе было создано главным образом людьми, вышедшими из духовных заведений, и что из оканчивающих курс в наших классических заведениях лишь ничтожная частица продолжает начатые занятия на историко-филологических факультетах. И далее, каждый из нас, обратившись к своим личным воспоминаниям, без сомнения найдет, какими из своих убеждений он обязан той или другой книге, тому или другому товарищу, – но что он не найдет ни одного убеждения, которым был бы обязан тому учебному заведению, в котором воспитывался, – это не подлежит сомнению. По крайней мере в течение своей жизни я никогда не встречал такого человека.

Причина этого скрывается в трех условиях: в недостаточности умственного и нравственного развития воспитывающих, вследствие чего, способные обучить, они неспособны повлиять; в отсутствии в них самих соответствующих убеждений, так что не в чем убеждать им, или если есть в чем, то это не то, в чем следовало бы убеждаться воспитывающимся; в формализме отношений между воспитывающими и воспитываемыми, в отсутствии близости, доверчивости и постоянного общения между ними, вследствие чего невозможно благотворное влияние первых и тогда, когда оно могло бы иметь место.

Второй недостаток состоит в следующем: воспитываемые в наших школах не только не имеют необходимых умственных и нравственных склонностей как направлений, как симпатий; они вообще умственно и нравственно не воспитаны, но только обучены и дисциплинированы. Это происходит от того, что в том материале, который служит орудием психического образования в наших школах, заключено в достаточной степени элементов, совершенствующих процесс мышления, делающих это мышление отчетливым и правильным; но очень мало того, что питало бы ум высокими мыслями и чистыми чувствами, что, совершенствуя, воспитывало бы душу. Чтение древних авторов – а они повсюду почти читаются еще дурно – и знакомство с очень немногими образцами своей художественной литературы – вот все, что дается в этом направлении. И это крайне недостаточно, если принять во внимание то великое зло, которое ему приходится уравновесить. Мы разумеем литературу учебников, на усвоении которых главным образом основывается наше образование. Каждый учебник, одинаково и дурной и хороший, именно как учебник, имеет в себе нечто обратное воспитывающему началу. Изложение сведений, сделанное всегда посредственным умом, никогда с глубоким и живыми интересом к излагаемому, торопливо и применяясь к внешним требованиям, – вот неизменные свойства всякого учебника, и не слишком ли ясно, что никогда из него не западет в душу воспитывающегося ни одной глубокой мысли и ни одного светлого и живого чувства. Сказать, что учебник написан прекрасным языком, что местами в нем встречаются замечательные мысли, что он проникнут сильным чувством, – не значит ли сказать что-то смешное, ни с чем не сообразное, – и в том, что это смешно, лежит объяснение так многого не смешного в современной жизни всех образованных народов. Достаточно подумать, что образованные классы всех народов долгие годы детства и юности проводят в постоянном обращении с этими маленькими книжками, переполняющими рынок, в которых смешно искать возвышающего и облагораживающего душу, что за редкими исключениями они никогда не имеют ни случая, ни необходимости войти в духовный мир тех великих умов, на которых воспитывалось человечество, – достаточно знать это одно, чтобы понять, почему в наш век, когда так много учатся, подрастающие поколения, обладая обширными и точными сведениями, являются, однако, такими, как будто бы они происходили от первобытных народов Африки или Америки: до такой степени им незнакомо и чуждо все, чем духовно жили и живут еще народы, от которых они действительно происходят. Литература учебников в долгие годы школьного обучения, газеты и журналы в течение всей остальной жизни – вот что отделило новые народы от великих и воспитывающих памятников минувшего творчества и сделало то, что они идут вперед уже не руководимые этими памятниками, которые все более и более забываются.

Третье и последнее замечание, которое мы желали бы сделать, касается особого характера всех впечатлений, из которых слагается воспитание и который не только не парализуется последующим влиянием жизни, но, напротив, усиливается и укрепляется: это прерванность каждого впечатления, недовершенность его.

Никто не останавливался на этом мыслью, а между тем нет ничего, что так могущественно не допускало бы в душе воспитывающегося установиться какому бы то ни было прочному влиянию, хорошему, как и дурному. И в самом деле, один тот факт, что обучение ежедневно слагается из 5 неодинаковых впечатлений утром (классные занятия) и стольких же вечером (приготовление уроков), т. е. что между окончанием одного восприятия и началом другого не проходит более 3/4 часа, может дать понятие о том, какою tabula rasa, иссеченною мелкими и тусклыми черточками, должна стать душа каждого воспитывающегося. Каждая мысль является перерванною другой мыслью, каждое чувство является вытесненным другим чувством; ни одной оконченной мысли, ни одного полного чувства, и это в течение 8–10 лет. Теперь представим, что человек с самою восприимчивою душою читает самую потрясающую книгу, которая когда-либо была написана, но так, что через каждую страницу он должен разрешить одну нетрудную задачу по алгебре и затем выучить урок по географии и потом только продолжать чтение, впрочем непрерывное опять только до следующей страницы, – мы спросим, каково должно быть влияние такого чтения? что осталось бы от него в душе читающего, при других условиях, быть может, преображенной бы этим чтением? А мы взяли наилучшую душу и наилучшее впечатление.

Этим объясняется, почему молодые поколения в наше время, выходя из школы на широкую арену жизни, не выносят с собою ни одной привязанности и ни одного интереса; и еще почему на всех поприщах жизни – в общественной деятельности, в науке, в поэзии и искусстве – уже давно не появляется ни одного великого дарования. Никакой гений не в состоянии устоять против трех этих влияний. Кеплер и Дант, пройдя современную школу, сделались бы – один посредственным ученым, другой составителем порядочных стихов.

И здесь опять сказывается та слепая историческая сила, на которую мы указывали ранее, против которой мы бессильны бороться, хотя и чувствуем, куда она влечет нас. Потому что как иначе возможно было бы устроить воспитание, а устроивши так – как было не погубить в зародыше всякое дарование?

По отношению к науке орган, о котором мы говорим, не может быть столь определяющим, как по отношению к воспитанию, но может быть гораздо более деятелен, чем как это было до сих пор в каком бы то ни было государстве. Интересы науки, ее затруднения, задачи, перед которыми стоит она, не говоря уже о ее нуждах, должны быть столь же близки для государства и народа, как интересы воспитания или правосудия, и гораздо более дороги, чем интересы накопления богатств. Последние уходят также быстро, как и приходят, а сокровища науки никогда не оставят того, кто раз сумел приобрести их. А между тем как многое здесь зависит от простого недостатка средств, как неисчислимо то, что могло бы быть выполнено наукою при деятельной помощи государства. И каким светом облилось бы в истории подобное государство, интересы чистой истины поставившее не ниже интересов материальных. И как малого стоило бы это для него, – гораздо меньшего, чем сколько стоит самый недолговечный блеск.

Из косвенных влияний на умственное воспитание, какие мог бы оказать этот орган, самое важное есть то, которое коснулось бы направления и исправления уже существующих влияний литературы, как художественной, так и научно-политической. И это влияние государства также могло бы быть могущественным, и оно не встретило бы слишком большого сопротивления, если б было совершенно бескорыстно и кроме умственного воспитания не имело бы других целей (явных или скрытых). Оно могло бы выразиться в покровительстве умственным и художественным произведениям всех веков, откуда бы они ни шли и какому бы народу ни принадлежали, с постоянным соблюдением только одного условия, чтобы они были воспитывающими по своему духу. То есть не то должно быть принимаемо в соображение, что утверждается или отрицается книгою, но то одно, как утверждается или отрицается, совершенно ли и прекрасно или же дурно и отвратительно. До сих пор обыкновенно употреблялся обратный способ: книги, как бы отвратительно они ни были написаны, покровительствовались и одобрялись, лишь бы они защищали известный предмет и служили известной цели; и никогда цели, сами по себе прекрасные, не были так несправедливо и порою так непоправимо запятнаны, как этими дурными средствами. То отвращение, которое невольно внушали к себе эти последние, естественно переносилось, по ассоциации чувств, и на самые цели.

Кладя в основание своей деятельности обратный принцип – покровительства не целям, какими бы средствами они ни выполнялись, но средствам, чему бы они ни служили, лишь бы были прекрасны, – государство может опереться на живое сочувствие всех лучших людей и в своей отрицательной деятельности: не покровительствуя, но подавляя; несочувствием же и враждою может пренебречь. Потому что никакое стремление не нуждается или не должно нуждаться в низком, и никакое убеждение – в обмане. И, подавляя низкое, обманывающее и глупое в литературе, оно окажет одинаково великую услугу всем стремлениям и всем убеждениям, самым противоположным и враждебным между собою. Дурная защита всегда более вредит защищаемому, в чем бы оно ни заключалось, нежели хорошее опровержение, тогда как последнее, разбиваясь об истину, внушает высокое понятие о ней, первая заставляет думать, что она незащитима хорошими, т. е. справедливыми, доводами.

В нравственном возрождении одинаково нуждаются все партии, все борющееся за господство в умственном и в политическом мире. Пока еще не достигнувши своих целей, они уже успели своими дурными средствами до того развратить всех, что скоро не для кого будет и желать этих целей. Если и есть благо, прекрасное и достижимое, то немногие сохранившие чистоту свою усомнятся, есть ли достойные этого блага, ради которых стоило бы стремиться к нему.

5. Орган, осуществляющий нравственное благо. Он может действовать также двояко: отрицательно и положительно. Отрицательное действие его могло бы выразиться в уничтожении или в предупреждении в жизни таких условий, положений и отношений между людьми, которые или необходимо ведут к озлоблению их друг против друга и к обману, или вообще имеют свойство влечь более к этому злу, нежели к обратному добру. Так, напр., всякое наказание, превышающее вину, порождает злобу в наказанном, и наоборот: всякое наказание, не искупляющее вину, производит злобу в том, против кого вина. Поэтому установление точных и истинных соотношений между преступлениями и наказаниями может уменьшить количество озлобления в государстве. Или еще: всякие отношения зависимости, порождая страх в зависимых, имеют свойство клонить их чаще к обману, нежели к правдивости; поэтому уменьшение зависимых отношений или устройство их таким образом, чтобы зависимость была не по отношению к тому, с кем непосредственно и постоянно имеет сношения зависящий, но была бы передаваема в руки кого-либо третьего отсутствующего, – может уменьшить количество лжи.

Ту задачу, которую выполнял бы этот орган своею отрицательною деятельностью, наше государство сознало, хотя и не из нравственных, но политических побуждений. У нас есть прекрасное постановление, чуждое, как кажется, законодательствам всех стран, которым возбраняется всякое возбуждение ненависти между сословиями или положениями. Оно тем более мудро, что устраняет главнейшее препятствие к спокойному обсуждению неправильных отношений и к скорейшему уничтожению их; и тем более справедливо, что ненависть, возбуждаемая против сословия или класса вообще, в жизни отражается озлоблением против единичных лиц, которые принадлежат к нему от рождения и невиновны в том положении, в которое их поставила история.

Положительная деятельность рассматриваемого органа ограниченнее и труднее. Она может состоять в установлении таких общественных и политических отношений, которые своею привлекательностью, глубокою человечностью и справедливостью невольно влекли бы людей к правде и доброжелательству.

В истории это, правда, редкие случаи, но есть же они, когда какое-нибудь великое полученное добро или великое ожидание теснее сплачивали между собою людей, обыкновенно чуждых друг другу, и делали их более чистыми душою. Не невозможно и в общественных отношениях установить такие формы, чтобы по крайней мере время от времени проходили по жизни эти нравственные возбуждения. Такое назначение, быть может, могли бы выполнить периодические собрания народа для обсуждения и награды достойнейшего, что кем-либо было сделано за этот период. Дни великой радости и сознания совершенства чьего-либо всегда возвышают нравственную природу человека.

6. Орган, осуществляющий благо справедливости. Его назначение состоит не в том одном, чтобы восстановлять справедливость, нарушенную в единичных случаях (суд), но также и в том, чтобы восстановлять ее там, где несправедливость существует как постоянное и давнее зло, напр. в национальных, политических и сословных отношениях, и предупреждать возникновение этого зла во вновь устанавливающихся отношениях. Таким образом, задача этого органа, вытекающая из полноты его природы, гораздо обширнее, нежели как это существует в действительности, где пока он выполняет ничтожнейшую часть своего назначения. Эта неполнота ведет к запутанности, противоречиям и неисчислимому злу в явлениях действительной жизни. Потому что в самом преступлении не тогда ли только является нарушенная справедливость, требующая восстановления, когда этой нарушенной справедливости не было уже ранее в том, против чего преступление. В случае же, когда она была – а именно он-то и не предупредим при неполноте деятельности этого органа, – что может сделать последний, как только или, наказав преступление, восстановить нарушенную несправедливость как бы нечто справедливое, т. е. совершить деяние, противное своей природе, или же, не наказав преступления, открыть простор для изворотливости и произвола, которому с этого момента предоставлено будет обсуждать, что хорошо и что дурно, т. е. творить добро и зло?

7. Орган, осуществляющий благо в области воли. Предметом его деятельности должно служить воспитание воли и направление воли. Первое состоит в развитии в ней внутренней энергии без отношения к тому, на что энергия; второе состоит в том, чтобы уничтожить или ослабить в ней склонность к дурному и предоставить ее стремлению одно хорошее. И так как дурное и хорошее может лежать и внутри человека и вне его, то эта вторая задача распадается на воспитание самообладания как уменья господствовать над собою и на воспитание решимости и непреклонности в принятом решении как уменья господствовать над окружающим.

То, через что мог бы выполнить свою задачу этот орган, также двояко: воспитание и учреждения. В первом с детских лет уже можно было бы укреплять волю, заставляя ее преодолевать сперва незначительные, а потом все большие и большие трудности, и направлять ее через внушение симпатии ко всему прекрасному и великому, действуя на воображение и через внушение отвращения ко всему низкому и недостойному. Заметим, что это воспитание воли, на которое было обращено так много внимания в древнем мире, совершенно пренебрежено в настоящее время, когда развитие ее предоставлено игре случайных обстоятельств. Что же касается учреждений, общественных и политических, то они также могут и должны быть воспитывающими и даже направляющими волю. В их устройстве не должно быть ничего, что могло бы развращать волю, напр. возможность подкупов, обмана, трусости и всего бесчестного; и это устройство должно быть таково, чтобы, открывая все более и более широкие сферы свободной, самоопределяющей деятельности, оно одновременно и влекло бы к себе уверенностью в небесплодности здесь труда, и воспитывало бы строгою постепенностью в расширении сферы действия и увеличения самоопределяемости, т. е. свободы этого действия.