Текст книги "О Понимании"

Из сказанного ясно, как глубоко несправедлива к человеку и как ошибочна мысль, что нравственность есть то же, что «полезная деятельность», ею определяется и измеряется. Согласно с этим странным взглядом необходимо было бы допустить, что из всех видов деятельности наиболее нравственная есть политическая, как могущая принести наибольшую пользу, и что поэтому управляемым напрасно было бы и думать возвыситься когда-либо до нравственного уровня государственных людей; что Август, Ришилье и Мазарани суть высокие образцы нравственной красоты в истории; что убогие и бедные люди, вечно нуждающиеся в чужих заботах о себе, суть люди положительно безнравственные, а между ними тяжело больные, слепые и расслабленные суть чудовища безнравственности; что женщина, из доброты призревшая сироту и делившая с ним последний кусок хлеба, нравственна только под тем условием, если из воспитанного выйдет полезный член общества, и что ее самоотверженный поступок теряет всякую цену, если бы сироте случилось умереть еще малолетним; вообще, что смерть воспитанного, изменяющая полезность воспитания, изменяет и его нравственный характер; так что – и это особенно следует заметить – ничто из совершаемого человеком не имеет в момент совершения никакого определенного характера, нравственного ли или безнравственного, и получает таковой лишь в далеком будущем, когда совершенно определятся плоды совершения – полезные или вредные.

То, через что творится добро, есть по преимуществу учреждения, т. е. части политической формы, и поэтому-то в ней как в системе таких частей главным образом проявляется польза. Но, как уже замечено было, ни другим формам жизни не остается чуждо творение пользы, ни самой природе. Напр., художник, создавая образы красоты, производит иногда через них нравственное влияние на современников и потомков, которых не знает; философ и поэт воспитывают людей, им совершенно чуждых; дождь и засуха или уничтожают результаты человеческих трудов, или увеличивают их. Только нужно помнить, что здесь польза есть нечто побочное, то, что вне цели и сверх ее; в политической же форме польза есть цель.

XIII. Если все только что рассмотренные виды добра соединить в одно и рассмотреть в связи друг с другом, то можно заметить, что все они составляют отдельные стороны одного и того же, что в своей сущности и в своем целом ускользает от определения. Это видно из того, что природа ни одного из этих видов добра не выражается в чем-либо таком, что одновременно входило бы в выражение и другого вида добра, так что каждый из них (видов) в отдельности занимает свое место как некоторая часть в другом и целом, которого мы не видим и не знаем иначе, как только в этих отдельных и немногих частях. Так, красота по природе своей есть наружность; она неотразимо влечет нас к себе своею формою, ранее, чем мы анализировали то, что за этою формою, и вопреки всему, что, анализировав, мы нашли бы за нею; она и познается через созерцание, как всякая наружность, и как таковая – не может не быть в чем-нибудь частью; потому что наружное не может быть без внутреннего и вид не может принадлежать себе самому, но необходимо есть вид чего-нибудь. Напротив, справедливость для своего понимания и оценки требует, кроме знания видимого, того, что есть, – еще другого, что совершится (воздаяния); она уходит в глубь времени. Такова же и истина по своей природе, но она противоположна справедливости по направлению: эта уходит в будущее, та – в прошедшее. Чтобы определить и оценить истину, недостаточно знать то, чем она является, но еще то, как она появилась – способ образования ее, будет ли то знание, картина или орган растения. Наконец, польза, не будучи какою-либо особою формою добра, придает всем видам его неопределенные размеры, расширяя безгранично сферу их проявления.

До сих пор мы исключительно говорили о частных формах, под которыми известно добро и зло, и избегали всякого слова о нем как о целом. Мы сделали это не без намерения. То, что постоянно мешало выделиться науке о добре и зле, – это неопределенность чрезвычайно общих представлений о нем, отсутствие в способах его изучения тех простых и строгих приемов, которые прилагаются ко всем другим предметам и явлениям. В этом случае тяжесть и величие предмета как бы подавляла мысль и не давала выделиться в человеческом понимании соответствующей и необходимой форме.

Но мы всего менее думаем, что на изучении частного должна когда-либо или где-либо остановиться наука. Оно, это частное, есть только подготовление общего, и без последнего нет интереса в нем. Поэтому и в настоящей форме науки основная цель – не познать тот или другой вид добра и зла или даже все эти виды, но познать самое добро и зло в его целом, в том, что до сих пор всегда так подавляло человеческий ум. Это – Общая теория добра и зла, и соответственно схемам разума она должна распасться на учение о форме существования добра и зла, о его природе, о его свойствах, о его происхождении и назначении, о сходстве и различии в нем и о количественной его стороне, т. е. напряженности и продолжительности страдания как действительного, так и скрытого в тех или других его видах. Едва ли нужно говорить, что то, что сказано нами здесь о добре и зле, есть часть того, что должно быть сказано в учении о сходстве и различии в нем, где должны быть установлены его виды. Изучение по схемам разума каждого отдельного вида из перечисленных нами должно дать начало длинному ряду частных учений, которые в совокупности своей сложатся в одно великое – в Учение о проявлениях добра и зла в мире человеческом.

I. Учение о целесообразности в Мире человеческом и две ветви его: учение о целях и учение о средствах. Троякое значение, в котором может быть понимаема цель: 1. как господствующий член целесообразного процесса, 2. как естественная конечная форма, к которой направляется какое-либо развитие, 3. как желаемое, к чему может быть направлено какое-либо развитие. – II. О цели как господствующем члене целесообразного процесса; о могущем и о долженствующем служить целью. – III. О целях как естественных конечных формах; их отношение к добру и злу; о способе определять их; они должны быть определены для всех видов человеческого творчества. – IV. О конечной форме науки; общность познаваемого как элемент нарастающий в научном процессе; всепонимание, как естественная и конечная форма, в которую стремится перейти наука. – V. О конечной форме искусства; полнота выражения, разнообразие выражаемого и склонность к осложнению как постоянно нарастающее в искусстве; изображение всей красоты, всякой и со всем соединенной, как последняя цель искусства. – VI. О конечной форме права; совершенство и полнота как естественно нарастающее в праве; модусы изменения права; система прав, где каждому всякое и на все предоставлено право, на что, какое и кто имеет по природе своей. – VII. О конечной форме религии; религия истинная, всемирная и живая как идеал, к которому стремится религиозное сознание человечества. – VIII. О конечной форме государства; при определении этой формы в особенности удобно рассмотреть природу государства; разложение и отвлечение, как способ познать эту природу. – IX. Страна и народ как элементы, не образующие собою государства; принадлежащее людям и находящееся на земле также не входит в природу государства; его не образует и та деятельность и результаты ее, которые индивидуальны по происхождению, по цели и по образу совершения или существования. Не суть ли законы, учреждения и постановления государство? исчезает ли государство с их исчезновением? появляется ли оно с их появлением? государство не есть система законов и учреждений; первое определение государства. – X. Идеи, не личные по происхождению, по цели и по форме, как первый элемент государства; чувства, не личные по происхождению, по цели и по форме, как второй элемент государства; стремления, не личные по происхождению, по цели и по форме, как третий элемент государства. Явление повиновения, единства действия, безличности отношений и деятельности для блага чуждых человеческих масс и отдаленных поколений, как особенности государства. Второе определение государства. – XI. Важность понимания государства как системы психических состояний, соотносительных и неприродных, для понимания явлений возникновения, развития и умирания государств. – XII. Деятельность не личная по происхождению, по форме и цели, как четвертый элемент государства. Об источнике государственной деятельности. О форме, или процессе, государственной деятельности; ее непрерывность во времени; ее повторяемость в пространстве. – XIII. О целях государственной деятельности; благо, как объединяющее начало этих целей; третье определение государства. – XIV. Неиндивидуальность блага, осуществляемого государством; неспособность государства к непосредственным творческим актам, создающим благо; приведение элементов Мира человеческого и физического в причинное сцепление, результатом которого являются творческие акты, как сущность государственной деятельности. – XV. Польза как благо посредственно и не для себя производимое; область ее существования как сфера деятельности государства. Посредствующее, через что производится государством благо; понятие о «государственном органе»; его определение. – XVI. О мере достоинства и совершенства государственного развития; о процессе государственного развития: выделение органов и распадение органов. – XVII. Разложение идеи блага на термины, обозначающие виды блага, как причина исторического развития государств; идея блага, полно и совершенно раскрывшаяся, как конечная цель, к которой бессознательно направляется и сознательно может быть направлено государственное развитие. Органы конечной политической формы, соответствующие видам блага: 1. Орган, способствующий уменьшению физического зла, лежащего в природе человека; его разветвления: орган, облегчающий слабость, и орган, предупреждающий болезнь и борющийся против нее. О необходимости сохранить своеобразие и непринужденность в благотворительности. 2. Орган, борющийся против зла бедности; распадение его на два подчиненные органа – способствующий увеличению богатств и способствующий равномерному распределению их; необходимость, чтобы ни которая из этих задач не затемнялась другою; каким образом возможно это сделать. 3. Орган, охраняющий чистоту нравственной жизни; его отрицательная и положительная деятельность. 4. Орган, воспитывающий умственные силы народа. О воспитании в детском возрасте. О воспитании высшем; почему воспитываемые не выносят из воспитания убеждений и склонностей, которые им стремятся внушить через воспитание? почему не появляется более великих умов и дарований в области научной и художественной и великих характеров в жизни политической? Прерванность всех психических влияний, из которых слагается воспитание, как причина общего понижения психического уровня в живущих поколениях. Влияние государства на науку и литературу; оно должно быть направлено не на цели (что и о чем написано), но на средства (как написано). 5. Орган, осуществляющий нравственное благо; его отрицательная и положительная деятельность. 6. Орган, осуществляющий благо справедливости; необходимость расширить сферу его влияния. 7. Орган, осуществляющий благо в области воли; об укреплении и направлении воли посредством воспитания и посредством учреждений. 8. Орган для осуществления блага красоты; его положительная и отрицательная деятельность. 9. Орган, охраняющий религию и способствующий осуществлению ее стремлений. – XVIII. О необходимости общей теории государственных органов и ряда частных учений об отдельных органах. – XIX. О целях как желаемому желаемое всегда совладает с естественною конечною формою, когда выражено в общем виде; имея же частное выражение, оно может расходиться с нею.

I. После Учения о добре и зле познание Мира человеческого из области явно действительного переходит в область скрыто действительного и мыслимого возможного. Это учение о двух членах целесообразности, здесь проявляющейся, – о целях и о средствах.

Цель может быть рассматриваема трояко: 1) с общей точки зрения, как первый и господствующий член целесообразного соединения, 2) как конечная форма, к которой направляется что-либо развивающееся, и 3) как желаемое, к чему можно направить какое-либо развитие. Соответственно этим трем значениям и самое учение о целях в Мире человеческом распадается на три ветви.

II. Учение о целях вообще — это общая теория, как основа и как введение к учению о целях действительных или возможных. Здесь познается цель не только как факт в Мире человеческом, по всем схемам разума, но так же и то, что может и что должно служить целью. Не вдаваясь в обсуждение понятия о цели, так как об этом было уже достаточно сказано нами при обозрении форм Учения о целесообразности, мы ограничимся здесь только двумя замечаниями относительно могущего и долженствующего служить целью.

Может служить целью только то одно, что каким-либо образом связано или связуемо причинным соединением с чем-либо или существующим, или осуществимым. Таким образом, сфера целесообразности ограничивается сферою причинности и переступить за ее пределы не может. Это потому, что, как это доказано было выше, целесообразность всегда действует через причинность и непосредственного влияния на мир реальных фактов и явлений не имеет. Это значит, что не все, представляющееся уму как последняя форма какого-либо развития, и не все, задумываемое человеком, может выполниться, но только то одно, что и как представление, и как желание опирается на реальную связь действительных причин с действительными следствиями. Все, не имеющее под собою этой основы, есть или болезнь, или игра воображения в сфере представлений и фантазия в сфере желаний.

Должно же быть целью то одно, что есть благо или часть блага, и притом или конечное, или лежащее на пути к конечному. Таким образом, уже в этой общей теории обрисовывается, что основной вопрос, к которому последовательно сойдутся все нити исследования двух рассматриваемых форм науки, есть вопрос о соотношении между идеею блага, только мыслимою, и между причинным сцеплением в Мире человеческом, которое действительно, или о борьбе между идеальным началом, исходящим из человека, и между естественною связью вещей и явлений, которая лежит в природе. В этой борьбе искусству, воле и пониманию первого предстоит, не разрывая причинности, покорить ее себе и, таким образом став истинным средоточием Мира человеческого и всесильным распорядителем его судеб, из игралища истории, чем он всегда был до сих пор, сделаться сознательным и мудрым творцом ее. Не трудно видеть, что эта цель есть свобода, в высшем и в последнем смысле, в каком только она может быть понимаема.

III. Цели, как последние формы, к которым естественно направляется какое-либо развитие в Мире человеческом, потенциально предустановлены в природе развивающегося и не имеют отношения к добру и злу; т. е. они не есть необходимо ни добро, ни зло, являясь безразлично тем или другим, и должны быть изучаемы вне своего значения для человека. Однако, когда завершено их учение, человеку и естественно, и необходимо сравнить открытое с добром и злом, потому что он именно есть тот, через кого осуществятся эти последние формы и кому предстоит войти в них.

Эти конечные и естественные цели присущи всем формам жизни и должны быть определены для каждой из них. О том, как определяются они, было уже сказано нами ранее, при рассмотрении форм Учения о целесообразности. Там указали мы, что путь к этому есть последовательное разложение природы стремящегося, выделение в ней того, что принадлежит строению, и открытие направлений в этом строении; и далее – определение направления в самом процессе развития и направления нарастаний в строении развивающегося; наконец, указали мы там, когда определены будут все направления в пространстве и во времени, следует мысленно продолжить их, пока они естественно не замкнутся. Полученная форма и будет та, к которой стремится недоразвившаяся наблюдаемая форма.

Руководясь этими правилами, мы попытаемся определить последние цели, к которым естественно и необходимо направляются важнейшие сферы человеческого творчества и важнейшие формы, из которых слагается жизнь.

IV. Конечная форма науки не могла бы быть определена из понятия о ней, как о «совокупности знаний» или как о «системе знаний». Знаний о чем? знаний каких? системы которой из бесчисленно появлявшихся? – все это не определено и не определимо в смутном и неограниченном понятии «о совокупности» или «о системе знаний». Напротив, из истинного определения науки без труда выводится ее конечная форма. По своей природе наука есть понимание; по своему строению понимание есть соединение идей о сторонах понимаемого. Процесс развития науки состоит не в прибавлении к этим идеям других идей, но в прибавлении к одному, обнимаемому идеями, другого, что еще не обнято ими. В этом состоит направление процесса; что в науке нарастает во время его? Нарастает общность обнимаемого идеями: от единичного наука переходит к множеству тожественного с этим единичным во всем (вид), и далее – к тожественному с ним во многих частях (род), затем – в некоторых (класс) и, наконец, в одной какой-либо части (бытие; его части различаются между собою во всем, но сходны в одном: в том, что все они одинаково есть, существуют). Таким образом, конечная форма науки есть познание всего во всем, т. е. система идей, соответствующая всем сторонам бытия, которые есть, и обнимающая собою все, в чем есть эти стороны; это – всепонимание, и первое, без сомнения далекое от совершенства, очертание его мы пытаемся дать, раскрывая строение науки.

V. Конечная форма искусства может быть определена через мысленное продолжение тех направлений, которые замечаются в каждом художественном произведении и в двух или более сменах художественного развития в истории. Всякое отдельное произведение искусства стремится выразить совершеннейшую красоту и совершеннейшим образом; а при смене эпох художественного развития замечается стремление выражать иную красоту (другой тип ее), чем какая выразилась уже, и осложниться другим, нежели то, чем осложнялось ранее искусство. Таким образом, выражение всей (полнота) красоты, всякой (типы) и всем осложненной есть последняя цель, к которой естественно стремится искусство.

VI. Конечная форма права определяется через изучение двух направлений его: стремления к совершенству и стремления к полноте. И в самом деле, каждое отдельное установленное право может быть менее совершенным и более совершенным, смотря по тому, ближе или далее оно отстоит от истинного права, скрытого в самой природе вещей и отношений. И поэтому в своем развитии каждое такое отдельное право, не изменяя своей принадлежности и своего объекта (того, чье право, и того, на что право), изменяется само, приближаясь к своему совершеннейшему выражению. Система же установленных прав может быть более полною и менее полною, смотря по тому, исчерпывает или не исчерпывает она свои объекты (то, на что право) и субъекты (то, у кого право). Итак, если право может быть большее и меньшее, на большее и на меньшее число предметов (или действий), у большего или у меньшего числа людей и других модусов изменяемости не имеет, то, следовательно, и конечная форма его есть такая система прав, в которой каждому всякое и на все предоставлено право, на что, какое и кто имеет по своей природе.

Здесь может возникнуть вопрос, что значит «право, соответствующее природе чего-либо»? Это можно объяснить следующим примером: если кто-либо сделал какую-либо вещь, то ясно, что право, возникающее при этом, есть право собственности; что принадлежит оно тому, кто сделал вещь; и что объект его есть сделанная вещь. Что же касается до большего и до меньшего совершенства права, то в этом случае оно выразится большею или меньшею безраздельностью владения вещью, смотря по тому, насколько сделавший ее есть единственный и исключительный творец ее. Так, если возможность сделать (свободу, досуг и безопасность) дало ему государство, а уменье сделать дало общество, то и владенье вещью уже не может быть безраздельным. В этом-то смысле мы и сказали, что последняя и естественная цель развивающегося права есть предоставление каждому не меньшего и не большего права, не на меньшее и не на большее, чем какое и на что он скрыто имеет сообразно с природою своею.

VII. Конечная форма, к которой стремится религия, определяется из следующих трех ее направлений: направления к истине, направления к оживлению религиозного чувства и направления к полноте господства. И в самом деле, кроме этих трех начал ни к чему другому не стремится религия, к ним же стремится каждая религия, всюду и постоянно. Так, религия (но не служители ее, которые бывают несовершенны) никогда не терпит в себе лжи; вся основанная на вере, она никогда не может ни действовать, ни существовать с тайным сознанием ложности того, во имя чего действует и существует; и все, что вносится в нее заблуждениями людей, раз будучи сознано как ошибочное, всегда уничтожается ею в себе. Далее, религия терпеливее переносит борьбу против себя, нежели равнодушие к себе, и это также не потому только, что равнодушие здесь опаснее ненависти, но и еще потому, что, чувствуя свое мировое и спасающее значение, она еще может понять, как люди не сразу уразумевают смысл ее и потому ненавидят ее, но не может понять, как, и уразумев этот смысл, они еще могут оставаться спокойными и свои маленькие дела предпочитать ее великому делу; не может примириться с этим, потому что здесь лежит невозможность самого спасения, сознание, что некого спасать и не для кого было приходить в мир. На этом же, на сознании своего мирового и спасающего значения, основано и стремление религии к господству над всеми людьми и над всеми сторонами их духа и жизни. По самой природе своей религия не может и не должна быть терпима, и та из них, которая уже не борется более, которая успокоилась, полна тайного атеизма, сознанного или бессознательного. Как тот, кто видит погибающего человека и не спасет его, есть бессердечный человек, что бы ни говорил его язык; так религия, знающая, что есть хотя один еще не спасенный ею человек, и остающаяся равнодушною к этому, втайне уже думает, что иное, а не она спасает человека или что нет никакого в действительности спасения, о котором говорит она. И как бы могущественна, по-видимому, ни была такая религия, «секира уже лежит при корне ее»; потому что атеизм не есть религия, но только атеизм. Итак, религия истинная, всемирная и живая есть та конечная форма, к которой естественно и необходимо стремится религиозное сознание всего человечества и на которой оно успокоится.

VIII. На конечной форме государства мы остановимся несколько подробнее, нежели на предшествующих, частью потому, что о нем прежде мы говорили менее, нежели о других проявлениях человеческого духа, частью же потому, что нигде не может быть выяснена так природа государства, как именно здесь; потому что все потенциально скрытое, что мы предугадываем в неразвитых его формах – а они одни известны нам в истории и в жизни, – в конечной форме становится реальным и видимым. К тому же это послужит и объясняющим примером, как следует вообще определять конечные формы.

Не следует думать, что эта конечная форма неопределима, что сознание чуждо историческому росту политических организмов и что этот рост не может быть подчинен идее. Будущие формы всего, что правильно развивается, могут быть определены никак не с меньшею точностью, чем с какою определяются прошедшие формы; бессознательное внутри себя может быть сознано тем, что вне его; и, наконец, если даже мертвая природа подчиняется разумной воле человека, то как не признать способности к этому в живом человеческом мире и его формах? Нет сомнения, что и возникает государство и долго существует потом бессознательно, но также несомненно, что бессознательно возникшее может потом и быть объяснено, и проникнуться сознанием; и подобно тому как язык народа, столь же бессознательно возникнувший, изучается и через изучение совершенствуется, так и государства, сложившиеся в истории, давая начало пониманию, затем покоряются ему. Как и грамматика, как и все учения о Мире человеческом, политика имеет своею задачею объяснять и руководить.

Если мы всмотримся в государства – все, какие есть или какие возможны, – и мысленно станем отвлекать в них одно от другого, расчленяя таким образом их на части, то, видя, с изменением и исчезновением чего изменяется и исчезает само оно, можем узнать, что именно составляет сущность государства и открыть истинное его определение.

IX. Так, это мысленное отвлечение без труда убедит нас, что ни народ, ни страна не составляют государства; и хотя оно не может быть без них – каждое государство принадлежит народу и находится в той или другой стране, – однако оно не есть они, подобно тому как сила тяготения не есть вещество, хотя есть только в веществе. Страна, народ, человечество – это сфера, в которой проявляется государство, вещество, вне которого оно не может быть наблюдаемо, но которое не должно быть смешиваемо с ним, как материя не должна быть смешиваема с силою, если мы хотим понять их. С уменьшением народонаселения или с потерею части земель государство ничего не утрачивает; и как громадные пространства, населенные массами народа, могут быть совершенно лишены государства, так самые незначительные частицы земли и самые маленькие народы могут обладать совершеннейшим государством. Россия, как политический организм, не изменилась с присоединением Сибири или Среднеазиатских владений, но только удвоилась; Пруссия с потерею половины своих земель при Наполеоне осталась неизменною как государство.

Не составляет также государства и то все, что принадлежит людям и что находится на земле, на которой живут они. Это обладаемое есть богатство народное, и государство так же ничего не утрачивает в себе с уменьшением этого богатства, как ничего не приобретает с его увеличением. Как и народ, как и страна, имущество находится в формах государства, но не составляет собою этих форм. При его minimum’е государство может быть столь же совершенно, как и при его maximum’е.

Если, далее отыскивая, в чем заключена сущность государства, мы коснемся самой деятельности человека и того, что создается ею, то и здесь заметим, что та деятельность, которая направлена для себя и исходит из желания, в себе зародившегося, не имеет отношения к государству; равно как не имеет к нему отношения и все то из создаваемого, что по своей мысли и для себя создается человеком. Государство ничего не утрачивает и не приобретает в своих формах, когда ученый издает новые исследования или когда в поэте ослабевает творческий дух. Книги, картины, музыка, новые идеи, чувства и желания, пробуждающиеся и замирающие в истории, – все это влияет на государство, но не есть государство, подобно тому как воды реки, своим напором изменяющие ее русло, тем не менее не составляют этого русла и, его обусловливая, еще более обусловливаются им. Все индивидуальное, личное по происхождению, по цели и по образу совершения или существования не имеет отношения к государству, не составляет никакой части его.

Мы подходим теперь к теснейшей оболочке государства, к той, которая не так, как предыдущее, свободно облегает его, но уже непосредственно прилегает к его сущности и потому всегда почти смешивается с нею. Это – законы, учреждения и постановления. Совокупность их называют государством в тесном смысле, а совокупность людей и земель, соединенных этими законами, учреждениями и установлениями, называют государством в широком смысле. Расследуем, так ли это.

Принятый нами метод разделения и затем отвлечения разделенного даст и здесь непреложное и точное знание, не смешивающее то, что различно. Пусть совокупность законов и учреждения, через которые приводятся они в исполнение, моментально исчезнет в каком-нибудь государстве – с ними исчезнет ли оно само? Напр., если бы в древней Спарте или теперь в России какой-нибудь страшный пожар или какое-нибудь наводнение обратили в пепел все законы и в груду развалин – суды, сенат и прочие учреждения, если б в великом бедствии погибло все и остались одни люди и земля под ними, о которых уже сказано было, что сами по себе они не составляют государства, исчезло ли бы последнее? То, что осталось, уподобилось ли бы тем диким странам и народам, которых не коснулась государственная жизнь? Нет, государство пребыло бы неизменно, и все, что совершалось в нем ранее, совершалось бы и теперь, с прибавлением только новой деятельности, направленной к восстановлению только что погибшего. После великого бедствия подданные еще с большею, чем прежде, любовью повиновались бы своему государю, подчиненные еще деятельнее спешили бы исполнять поручения своих начальников – словом, все прежние отношения и цели остались бы те же. Итак, ясно, что законы и учреждения суть то, без чего неудобно обойтись государству, но что не есть самое государство.

Возьмем еще обратный пример. Пусть в страну, вновь открытую европейцами и населенную каким-либо первобытным племенем, приехало несколько европейцев, хороших воинов и хороших юристов, и, покорив ее, ввели в ней учржедения и законы своей страны, во всей их полноте и подробностях, без всякого изменения. Эта новая страна стала ли бы тотчас, как только покорители объявили вводимые законы и учреждения, государством, во всем подобным тому европейскому государству, с которым у нее подобные законы и подобные учреждения? Ясно, что нет. Это был бы зародыш государства, и то, что в нем было бы собственно государством, – это не введенные законы и учреждения, но те новые отношения, первобытные и наивные, которые возникли из факта покорения и из необходимости и неуменья выполнять что-то, чего требуют покорители и чего не понимают покоренные. Такое возникающее государство очень походило бы на Англию времен покорения ее норманнами, с которою у нее, однако, не было бы ни одного схожего учреждения и закона, и совершенно не походило бы, напр., на современную французскую республику (если б воображаемые завоеватели были французы), с которою у нее были бы одни и те же учреждения и законы. Таким образом, и здесь перед нами обнаруживается, что государство есть не то же, что система установленного в народе и стране верховною властью, но только нечто установившееся в них.