Текст книги "О Понимании"

Происхождение двух рассмотренных зол кроется в человеческом характере и в политических учреждениях, причем первому принадлежит определяющее значение, а вторым – способствующее. И в самом деле, что причина бедности кроется не в общественных и политических учреждениях, но в личных пороках и недостатках, это доказывается тем поразительным явлением, что во всех странах преследуемые религиозные сектанты обыкновенно отличаются большим благосостоянием, нежели принадлежащие к господствующей церкви, между тем как общественные и политические условия их жизни несравненно хуже: их имущество не обеспечено, их личность не безопасна, никто не печется о их благосостоянии и многие своекорыстно пользуются их угнетенным положением; наконец, они платят нередко двойные налоги. Между тем именно это положение гонимых в соединении с их обычною высокою религиозностью чрезвычайно увеличивает их нравственные достоинства – основную причину благосостояния. Что же касается до того факта, что в дурно устроенных государствах подданные обыкновенно бывают беднее, чем в государствах благоустроенных, то и здесь причину обеднения нужно искать не в прямом влиянии учреждений, но в косвенном: при внимательном анализе всегда откроется, что они предварительно разрушают нравственный психический строй народа и уже через него – благосостояние. Но затем все-таки и политические учреждения имеют свою долю влияния на благосостояние, и именно следующим способом: они могут способствовать всем, рожденным в бедности, но силящимся подняться из нее, выйти из прежнего положения, в которое их поставила не личная вина; и, с другой стороны, могут задерживать переход от благосостояния к богатству людей, уже рожденных в довольстве. В обоих этих случаях, как повышая, так и понижая материальный уровень, политические учреждения будут опираться на существующие уже нравственные условия и потому могут иметь успех; и по той же самой причине они бессильны против нарождающегося обеднения, потому что в основе этого явления всегда лежит то, на что невозможна опора, – понижения нравственного уровня. Все, что могут сделать в этом случае политические учреждения, – это уничтожить в себе самих все, что каким-либо образом, прямо или косвенно, дурно влияет на нравственный строй народа.

Добро, противоположное избытку и недостатку и потому соответствующее им, есть довольство, как обладание всем, что необходимо для удовлетворения физических и духовных нужд. Условия, при которых постоянный, но не истощающий труд всех, которым не вредно трудиться (напр., больным, детям, старикам) давал бы возможность безбедно жить и трудящимся, и тем, кто при них, но не может и не должен трудиться, – были бы прекрасны и желательны, и мы думаем, что они выполнимы, по крайней мере для очень большого числа людей. Во всяком случае добро, которое бы вытекло из этого, так велико, что было бы безнравственно и жестоко не позаботиться о нем.

Зло же, которое при обыкновенных условиях должно последовать отсюда, состоит в уничтожении многого из того прекрасного, чем обладаем мы благодаря постоянному досугу многих людей. Мы разумеем здесь главным образом науку, искусство и, далее – богатство и разнообразие человеческих характеров и красоту человеческой природы. И зло это, мы думаем, также чрезвычайно велико. Оно может быть избегнуто только при том условии, если создание добра, из которого это зло должно выйти, не будет ни всеобщее, ни принудительное. Тогда только обыкновенное, что и теперь не выходит из общего уровня, войдет в новые формы жизни; все же выдающееся отвергнет их и сохранится – и для себя, и для общего блага человечества.

V. Следующий затем вид зла – чувственные наслаждения — уже заключает в себе в равной степени и физические начала, и психические. Чувственность есть удовлетворение потребностей тела, осложненное воображением. Она появляется поэтому в исторические моменты уже высокого духовного развития, когда непосредственность жизни утрачивается и наступает период сознания; когда человек всякое действие свое, как акт тела, сопровождает актом мысли или чувства; когда он не только ощущает, но и следит за ощущением, не только удовлетворяет потребности свои, но и переживает сознанием их, когда они удовлетворяются, и воображением, когда удовлетворение еще не наступило или когда оно уже прошло. Именно в ожидании того, как эти потребности удовлетворятся, и в воспоминании, как они удовлетворились когда-то, и лежит причина чувственных наслаждений – тех, которые ищутся, но уже теперь не под влиянием действительной потребности, простое удовлетворение которой и не доставило бы уже удовольствия, потому что лучшее, чем оно, было уже пережито как представление, но под влиянием минувших образов, прошедших через сознание. Поэтому-то чувственность достигает иногда таких размеров, под ее влиянием совершаются такие факты, которые потом в рассказе историков-современников кажутся чем-то невозможным, нестерпимым и отвратительным.

Участием здесь воображения объясняется и то поразительное историческое явление, что самое высокое творится человеком одновременно с самым низким и самое омерзительное наряду с самым прекрасным. Так, три эпохи – Перикла в Афинах, Августа в Риме и Возрождения в Европе, – когда было создано столько чудного в философии, в поэзии, в скульптуре, в живописи, отличались извращенностью естественных потребностей, о которой нам трудно составить себе понятие. И этим же участием воображения объясняется, почему в истории за высшими моментами духовного просветления так быстро наступает разрушение и мрак, почему – как замечено всеми – нисхождение народов по историческому пути бывает гораздо быстрее, чем восхождение. Воображение есть самая удивительная из человеческих способностей – оплодотворяющая и губящая, источник всего возвышенного и всего низкого. Оно входит составным и необходимым элементом во все высшие формы человеческого творчества, придавая им именно то, что составляет красоту их, и входит психическим элементом в чувственные наслаждения, по своему содержанию физические; поэтому связывает те и другие причинною связью сосуществования и губит дух, источник первых, через вторые, в свою очередь губящие тело.

Явления воздержания, целомудрия и, наконец, аскетизма — добро, противоположное чувственности, – имеют своим источником, как это ни странно покажется, также воображение. Мы берем при этом первоначальный аскетизм (и его слабейшие виды – воздержание и целомудрие), тот, который свободно складывается в душе как идеал, но не тот, который, будучи налагаем религиозною догмой, выполняется из простого послушания. В эпохи высокого развития цивилизации и, следовательно, богатые воображением, наряду с образами чувственности и как противоположные им, проходят образы чистой одухотворенности через души многих сильных людей. При этом изредка могут быть наблюдаемы случаи, когда и те и другие образы проходят через одну и ту же душу, как бы борются в ней, и смотря по тому, которые преодолеют, тот, в ком такая раздвоившаяся душа, или предается потом удовлетворению самых необузданных страстей, или делается высоким подвижником духа. Это явление мы можем, напр., наблюдать в жизни бл. Августина и многих других людей той глубоко интересной эпохи, когда, по верному в своей наивности выражению писателей-современников, «дьявол так могущественно боролся с Богом в человеческой душе». Но гораздо чаще случается, что в эпохи, богатые воображением, образы аскетизма проходят через чистые души и так сильно влекут к себе их именно потому, что противоположны тому зрелищу разврата, которое представляет окружающая жизнь.

В своем чистом виде, не извращенный и не обезображенный, аскетизм прекрасен. Он чужд всего уродливого, что потом так нередко привносится в него, всякой озлобленности против тела, всяких ненужных истязаний его, которые показывают не то, что человек не думает и не заботится о плоти, но, напротив, именно то, что он заботится и постоянно думает о ней. До известной степени про таких людей можно сказать, что в них дух является порабощенным телу, потому что не определяет деятельность последнего, но определяется в своей деятельности тем, что совершается в последнем: они неустанно и мелочно следят за плотью, и, следовательно, неподвижным объектом их духовной жизни, хотя и отрицательно, является именно плоть. Истинный же аскетизм есть чистая одухотворенность, т. е. жизнь духом и в духе, чуждая каких-либо особенных забот о теле, которое всегда сумеет просуществовать, повинуясь своим законам, одно. Он лишен всякой напряженности в борьбе с телом, он свободен, потому что в нем предаются жизни духа просто как лучшему, как более сродному для человека, а не как чему-то, что необходимо для чего-то. Аскетизм близок всем великим душам; кто испытал более сладкое – не захочет менее сладкого, и кто знаком с высокими радостями внутренней жизни, тот не будет искать внешних удовольствий, всегда минутных, всегда зависящих от другого, которыми только заглушается жажда ни в чем не находимой радости.

VI. Зло умственное – и с ним мы вступаем в область зла в самом духе – является под тремя формами: незнания, ложного знания и задерживания в стремлении к знанию. Из этих форм первая – незнание – производит особенный вид страдания в разуме, потому что она противна природе его, как потенции, стремящейся к действительности. Это состояния сомнения, неразрешенных вопросов, и мучительность подобных состояний может быть измерена только радостью выхода из них. И как первое (сомнение) многих доводило до отчаяния – и, мы думаем, оно может быть глубоко, так второй давал великие силы для жизни именно как облегчение. Вторая форма – ложное знание – едва может быть причислена к явлениям зла, как действительное, реальное, и относится к нему только по своим будущим возможным последствиям. Ложное знание, или заблуждение, – это фантом, призрак ума, который не производит никакого страдания, но может повести к ошибкам – особому виду зла в деятельности – и через них к страданию. Вообще ложное знание достойнее незнания, в случае, когда человек не стремится выйти из этого последнего, когда незнание не мучительно для него. В первом сказывается только недостаток силы ума, и оно не умаляет в человеке его достоинства; во втором сказывается отсутствие самой потенциальности ума, и оно унижает человека. Спокойное незнание, убеждение, что нечто неизвестно, и равнодушное отношение к этому неизвестному есть вид идиотизма: в нем тот же недостаток, то же отсутствие, и притом такого, что составляет основу человечности. Вот почему умственный индифферентизм, столь часто встречающийся в образованных людях, гораздо ниже по своему значению, чем предрассудки и суеверия, обычные в простом народе. Последние (суеверия) по-своему разумно объясняют все непонятное и, следовательно, удовлетворяют разум; второй свидетельствует об отсутствии того, чему могло бы быть дано такое удовлетворение. Наконец, третья форма – задерживание в стремлении к знанию – порождает одно из самых мучительных умственных зол, порою нестерпимое. Причины его бывают внутренние и внешние, а последние состоят в недостатке средств к знанию и в препятствии приобретать знания.

VII. Зло в области чувства по своей природе более, нежели какое-либо другое, отвечает тому общему представлению о нем, которое сложилось в умах многих великих людей и целых народов; потому что, в то время как в других видах зла обнаруживается только недостаточность, как бы немощь человеческой природы, – в нем видится испорченность этой природы и злое направление воли. Сюда относятся страдательные или злые волнения и настроения, напр. чувство зависти или недоверия, настроение ироническое или наглое.

Мы не будем вдаваться в анализ этих волнений и настроений. Ограничимся замечанием, что существенную задачу этого анализа должно составить отделение того, что в области злого чувства идет от первозданной природы человека и что имеет своим источником те изменения, которые произведены в ней внешними влияниями природы и жизни. Метод же, с помощью которого может быть произведено это отделение, состоит в том, чтобы, определив идущее извне, что не трудно сделать через разложение сущности исследуемого порока, все остальное отнести к строению природы человека. Так, чувство зависти есть сожаление, что того, что есть в другом или у другого, нет во мне или у меня и, вследствие страдательного характера этого сознания, – злое чувство сожаления, зачем то, чего нет во мне или у меня, есть в другом или у другого. Таким образом, в своей основе оно есть некоторое чувство, рождающееся от сравнения неравного в различном, и его не было ранее, чем когда это сравнение могло быть произведено, и, следовательно, его источник лежит не в природе человека, но в жизни. По нашему убеждению, таково же происхождение и всех волнений, потому что, будучи общими (составляя роды) по сущности своей, они всегда единичны по объекту; напр., есть зависть вообще, но может быть зависть только к кому-нибудь, – что видно из того, что нет зависти к тем, кого не знаешь, или к тем, о ком знаешь, что они несчастнее тебя. Труднее сказать это о настроениях, потому что хотя по происхождению своему они и суть волнения, оставшиеся после того, как волнующее исчезло, однако в том, почему из волнений одни с исчезновением объектов погасли, а другие остались, есть много загадочного, и объяснить их одним влиянием внешней природы или жизни – трудно. Несомненно, что через душу одного и того же человека проходят в жизни различные волнения, частью противоположные, частью просто разнородные, и несомненно также, что одни и те же волнующие обстоятельства одновременно влияют на многих людей; однако мы замечаем – в единичной душе, что одно как бы скользит только по ней, а другое глубоко западает, и в многих – что, живя при одних приблизительно условиях, они бывают не приблизительно же схожи одна с другою, но, напротив, совершенно несхожи. Таким образом, между извне влияющим и извнутри воспринимающим влияние есть некоторое внутреннее сродство, вследствие которого одно как бы втягивается душою, а другое как бы отпадает от нее, как различное от различного, и, раз испытанное – избегается, тогда как первое, однородное, напротив, ищется. Это явление и понять нетрудно, и примириться с ним легко, если ту потенциальность, которая признается относительно разума, перенести и на нравственную сторону души. Рассмотрим для примера ироническое настроение души. Нет сомнения, что ирония всегда бывает над чем-нибудь, и то, что впервые вызвало это чувство, было источником его как волнения. Но трудно представить себе, чтобы в жизни того, в ком потом сложилось это волнение в настроение, не встречалось никогда и ничего такого, что, напротив, вызывало бы к себе чувство благоговения, восторженности или уважения. Итак, если легче сложились его губы в ироническую улыбку, чем засветились глаза энтузиазмом, если и потом он чаще и невольно искал предметов для своей иронии, чем предметов для уважения, то не ясно ли, что в душе его было предрасположение, некоторая тайная склонность к иронии, которая потом только раскрылась и окрепла под некоторыми благоприятными внешними условиями. Так, напр., трудно себе представить, чтобы Вольтер, воспитанный в условиях Руссо, стал Руссо же, – скорее бы он сделался поэтом, как Беранже; или чтобы Руссо, воспитанный в условиях Вольтера, сделался Вольтером, – скорее бы он стал проповедником (Вольтер воспитывался в иезуитской коллегии). Но все это, впрочем, требует тщательнейших специальных изысканий – самонаблюдения, наблюдения над другими, изучения автобиографий и истории.

VIII. Зло в области чувства нравственного является под двумя формами – лжи и ненависти; а добро, этим чувствам противоположное, есть любовь и правдивость. Из указанных двух зол первое порождается страхом одного свободного и сознающего существа перед другим сознающим же; второе порождается перенесенным страданием, внешним ли или еще чаще внутренним. При этом как страх, сверх обычных своих причин, может родиться из любви несовершенного существа к совершенному – это боязнь первого потерять любовь и доверие второго с обнаружением своих недостатков, порою простой слабости; так и ненависть, сверх обычных причин, может родиться из страха. В последнем – и это особенно в тех случаях, когда он порождается чрезмерною любовью, – столько внутреннего страдания, часто незаслуженного, истекающего только из слабости страдающего, что к тому, перед кем страх, возникает глубочайшая ненависть, хотя в пробуждении этой ненависти он, ее возбудивший к себе, также ничем не виноват, кроме как только уже слишком высоким своим совершенством. Мы указываем на этот особенный источник зла, потому что, не будучи предшествуем никакою виною и никаким другим злом, он глубоко отличается от других путей возникновения нравственного зла и заключает в себе как бы первоисточник, где беспричинно, по-видимому, зарождается оно из самой природы психических существ, первозданной и чистой от внешних искажающих влияний.

Что касается до противоположных этому злу чувств любви и правдивости, то любопытно, что они существуют в человеке при двух диаметрально противоположных условиях, являясь как бы исходною точкою и венцом его жизни. И в самом деле, эти чувства прирождены человеку, он выходит с ними из лона природы, но, вступив в жизнь, переполненную страданиями и страхом, утрачивает их, его природа как бы перерождается, не только отступая от того, чем была первоначально, но даже становясь противоположною тому прежнему состоянию. И когда это извращение достигает своей высшей степени, когда все в жизни и в человеке является проникнутым ложью и ненавистью, тогда в нем снова пробуждается любовь, в иной и высшей, чем прежде, форме – как сострадание, и является правдивость, как болезненное отвращение ко лжи. Таким образом от несовершенной правды и любви через ложь и ненависть человек ведется к совершенной правде и любви, и это закон его природы, неизменный и необходимый.

IX. Зло и добро в области чувства справедливости в своем происхождении, исчезновении и новом пробуждении в человеке во всем подобно предыдущим видам добра и зла. Как и любовь, справедливость, будучи прирождена человеку, потом заглушается в нем встречаемыми в жизни оскорблениями и унижениями и пробуждается вновь, когда эти оскорбления становятся чрезмерны. Именно из чрезмерного страдания рождается любовь и справедливость, обыкновенное же страдание только подавляет эти чувства. Таким образом, и здесь связь высочайшего добра с величайшим злом, невозможность для первого возникнуть без второго, является хотя непонятным по своей цели, но несомненным законом. Потому что – мы вновь отмечаем это – первоначальное, естественное чувство справедливости по своей силе и красоте уступает тому, которое рождается из несправедливости; подобно тому как первоначальное и естественное чувство любви, правда чистое, но всегда пассивное, слабо перед состраданием, всегда деятельным.

X. Зло в области воли является под четырьмя формами: нежелания (апатии), бессилия в стремлении к желаемому, колебания в желании от двойственности в предмете его и боязни. Первые три вида относятся к самой воле, бывают присущи ей; последний относится к тому, что вне воли и привходит в нее.

Нежелание порождается отвращением к людям и к жизни и происходящим от этого отсутствием всякого интереса к тому, что совершается вокруг, и всякого желания предпринять что-либо для себя или для ближнего. Это состояние – оно одно из самых мучительных, при которых едва можно переносить жизнь, – появляется от внутреннего распадения духа на его стороны, из которых одна думает, чувствует, желает, и притом с большею глубиною и отчетливостью, чем как это совершается в душе обыкновенных людей, а другая блюдет, разлагает и отрицает, подмечая ложь или бесцельность в мыслях, внутреннюю фальшь в чувствах, ненужность в желаемом. Утрата цельности и единства в психической жизни, непрестанное и уже невольное наблюдение над собою делает таких людей одновременно и проницательными наблюдателями человеческой природы, и верными ценителями человеческой жизни, поэтому не допускает их ни обмануться первою, ни увлечься второю, порождая таким образом отвращение и к той и к другой, как к чему-то давно знакомому, пережитому (внутри себя) и недостойному.

XI. На остальных видах добра и зла в области воли мы не будем останавливаться и перейдем к рассмотрению добра и зла, проявляющегося в жизни и ее формах. Каждый вид этого последнего распадается на две стороны: одна принадлежит самой форме жизни и есть добро или зло совершения, другая есть то, что служит предметом совершения — достигаемым, пока это совершение продолжается, и действительным, когда оно окончено.

Добро или зло в совершении суть достоинства или недостатки в формах жизни, как в стремящемся осуществить собою нечто. Так, кроме красоты или безобразия того, что изображается искусством, есть еще достоинства или недостатки в самом изображении как выполнении; так, независимо от пользы или вреда, приносимых известною политическою формою, есть еще достоинства и недостатки в самой политической форме, напр. красота, симметрия, гармония, соответствие частей, разумность в построении целого; так, в праве или законодательстве независимо от того, как выполняет оно свое назначение в общественной жизни, может быть еще систематичность как достоинство и беспорядочность как недостаток. Эти виды добра и зла, присущие формам жизни, совершенно независимы от того добра и зла, которое осуществляется ими. Так, право средневековое, как форма жизни, было полно недостатков в сравнении с римским правом, хотя для тех, для кого оно существовало, оно было настолько удобнее и лучше последнего, что замена одного другим, напр., в XV–XVI вв. в Германии, вызывала неоднократно народные восстания.

XII. Виды добра и зла, служащие объектами жизненных форм (предметами совершения), не в них одних проявляются и поэтому должны быть рассматриваемы в своем общем виде; так что отнесение их к формам жизни является здесь только отнесением проявляемого к обычно проявляющему его. Виды эти следующие:

Красота и безобразие, служащие объектом искусства, не чуждые природе и осложняющие собою все формы жизни. Не следует думать, что безобразие есть только отсутствие красоты, что его природа исключительно отрицательна. В безобразии есть нечто положительное – оно противоположно красоте, а не лишено только ее; так, куча земли лишена всякой красоты, но она не безобразна. Как и красота, безобразие также выражается в очертаниях, и вообще в них есть нечто однородное; но только в очертание безобразного входит что-то, что делает ее не только не похожею на красоту, но, напротив, чем-то враждебным ей – явление небезынтересное и неисследованное.

Любопытным представляется тот факт, что природе физической совершенно чуждо безобразие и свойственно или безразличное, или красота только; природе же человеческой редко бывает присуще безразличие – если только оно встречается в ней когда-либо, но все в ней является или красотою, или безобразием, и притом как первая является и в человеке и в созданиях его высшею, чем какая встречается в природе, так и второе выражается в нем с ужасающею глубиною. Неживое, неодушевленное никогда не бывает отвратительно; но зато и прекрасно оно бывает в умеренной степени. То же, что носит в себе жизнь и душу, бывает отвратительно, и притом в тем большей степени, чем с высшим совершенством является в нем жизнь и душа. Так, в мире растительном еще совершенно отсутствует отвратительное; в мире животном оно уже есть, но редкое и незначительное по размерам; в более сильной степени оно появляется в человеке уже на низших ступенях его духовного развития – у диких народов и в простых классах цивилизованных наций; и, наконец, достигает своего высшего проявления у людей с высокоразвитою душою. Никогда ни простой человек, ни животное не бывают так глубоко отвратительны, как может быть отвратительно лицо человека образованного; там есть только некрасивое, уродливое, безобразное, – здесь же гадкое, отталкивающее. То же замечается и в создаваемом: природа творит грозное, вредное, но никогда отвратительное; животное совершает только незначительно безобразное (некоторые физические отправления); несравненно более гадкого совершается уже простым человеком, и в его творчестве, поэтическом и художественном, уже встречаются зачатки отвратительного; но ни в поступках, ни в творимых формах это отвратительное никогда и нигде не достигает таких размеров, как в художественном творчестве развитых классов и в поступках психически развитых людей. И в то время, как самое низкое, таким образом, принадлежит совершенным формам духа, им же принадлежит и самое высокое: какое явление природы превосходит красотою своею красоту самоотвержения, гибели за истину, нравственной чистоты, уединенного изыскания истины, – и блеск звезд во всем величии их не меркнет ли перед светом дымного костра, на котором умирает мученик веры или мысли за то, во что он верит или что мыслит? Что в природе, какой предмет, вид, царство столь прекрасно, как прекрасно бывает человеческое лицо в минуты ли тихой радости или в минуты бесконечной грусти? Что из созданного природою превосходит по высоте своей бессмертные создания человеческого духа – чудные образы его поэзии, глубокие мысли философии, чистые порывы к лучшему, которые он совершил в истории? По справедливости можно сказать, что ни в разнообразии и богатстве своих форм, ни в красоте их Мир человеческий не уступает миру внешнему, – и это даже в том случае, если не исключать из него отвратительное, но только уравновесить его тем прекрасным, что есть в нем сверх, выше того прекрасного, которое лежит в природе.

Ложное и истинное проявляется в науке и в религии, но не чуждо также и другим формам жизни, и самой природе. Так, когда политическая форма принимает развитие, не соответствующее ее природе как общего, которое должно распасться соответственно распадению идеи блага, – то в ней появляются ложные части, составляющие дисгармонию с другими, ранее и правильно развитыми органами. Так, когда искусство начинает преследовать цели, противоречащие его природе, то появляются его ложные виды. Равным образом в природе все уродливое, отступающее от естественных, в самой сущности вещей предустановленных форм, ложно: таковы аномалии в физических явлениях или неправильности в строении и развитии растительных и животных органов. Ложное вообще можно определить как не вытекающее из природы того, в чем оно, и не соответствующее этой природе; а истинное можно определить как строго вытекающее из природы чего-либо и соответствующее этой природе в ее частях и в ее целом. Согласно с определением этим и в той области, которая служит главным проявлением ложного и истинного – в науке, – мы называем истинными те знания, которые правильно, т. е. в согласии с природою разума, образованы, а ложными называем те из них, которые неправильно образованы, т. е. в противоречии с природою познающего начала; и самую науку, как орган разума и область деятельности его, мы определяем как истинную тогда только, когда она стремится понять, уразуметь, и признаем за ложную ту науку, которая существует, чтобы учить, улучшать или помогать.

Справедливость и несправедливость по преимуществу обнаруживается в праве, но также не остается совершенно чуждою и другим формам жизни, и даже природе. Так, есть нечто космически несправедливое, когда явления последней слепо и безжалостно губят добрых и бывают благодетельны злым, напр. когда голод в неурожайные годы ложится всею тяжестью на нуждающихся, а богатым, скупившим хлеб, помогает еще увеличить свои богатства; или когда град побивает хлеб, выращенный с таким трудом и заботой; или когда при пожаре сгорают больные, старики и дети. Также есть нечто несправедливое в ложных формах религии и искусства, напр. брамаизм и магометанство несправедливо относятся к женщине, или, напр., в тенденциозном искусстве часто и незаслуженно оскорбляются целые классы или сословия[32]32
  Напр., у нас после освобождения крестьян, которое всею своею тяжестью легло на дворянство и им же было в значительной степени совершено, именно это дворянство всего более оскорблялось в литературе, и притом теми, которые ничем не пожертвовали при этом великом деле и ничего не сделали для него.


[Закрыть]. Справедливость вообще можно определить как заслуженное воздаяние, как некоторый вид нравственной причинности: она есть строгое соответствие между добром или злом, свободно совершенным в прошедшем, и между добром или злом же, необходимо следующим в будущем. Несправедливость же можно определить как незаслуженное воздаяние, как нарушение нравственной причинности: она есть несоответствие между благом или злом, сотворенным в прошедшем, и между благом же или злом, случайно следующим в будущем. Это нарушение чистой нравственной причинности, как и физической, происходит от вмешательства какой-то непостижимой целесообразности; и если принять во внимание то, что ранее было сказано нами о невозможности появления некоторых видов добра иначе, как через зло, и о необходимом следовании злого из других видов добра, – то эта непонятная вмешивающаяся целесообразность должна представиться нам некоторым могущественным и космическим законом, источник которого далеко от Мира человеческого и который непреодолимо управляет течением событий в этом Мире.

Польза и вред проявляются по преимуществу в государстве и им осуществляются, но также присущи и другим формам жизни и природе. Под пользою я разумею все формы добра, посредственно производимые, а под вредом – все формы зла, также не прямо производимые. Так, если из любви к ближнему я прямо помогу ему в нужде, то это будет актом нравственности; если же из политических соображений и нисколько не любя ближнего я ввожу такие учреждения, которые способствуют более равномерному размещению благосостояния в стране, понижая богатых и поднимая бедных, то этот поступок мой будет актом пользы. Или еще: рисуя картину, я воплощаю красоту или, издавая сочинение, открываю истину, – и эти поступки мои будут актами художественного и научного творчества; но если, будучи сильным и богатым человеком, я покровительствую искусству и науке, давая средства к жизни и свободному труду художникам и мыслителям, – то это будет актом пользы. Если я сам веду чистую, воздержанную и скромную жизнь, то это будет актом нравственным; но если я, будучи сам безнравственным и чувственным человеком, издал, напр., законы об отделении на фабриках мужчин от женщин и о недопущении на них работы малолетних, – то это будет актом пользы; и т. д. Вообще все, нелично творимое, и не необходимо по тому побуждению, которое есть прямая причина творимого (напр., чувство милосердия есть прямая причина милосердных поступков), но через другое посредствующее (напр., учреждения), по побуждениям ума и опираясь на его уменье – есть польза и вред.