Текст книги "Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник)"

Рожденная Сушкова, жена графа А. Ф. Ростопчина, сына московского главнокомандующего. Талантливая поэтесса. К ней благоволил Жуковский, писал стихи Лермонтов («Я верю, под одной звездою мы с вами были рождены»). Один современник так ее описывает: «Графиня Ростопчина была жива и умна; ее разговор походил на блистательный фейерверк. Блеск ее ума мог соперничать разве с блеском ее обыкновенно задумчивых и томных глаз, когда она хотела кому-нибудь нравиться. Небольшого роста, брюнетка, с очень правильными и тонкими чертами, при смуглом цвете лица, с большими глазами и длинными темными ресницами, она была очень близорука и постоянно должна была носить лорнетку, которая заслоняла и мешала видеть всю прелесть ее глаз. Одаренная необыкновенною памятью, она знала иностранные литературы, как свою собственную». Брак ее с Ростопчиным был неудачен, совместная жизнь их была тяжелая.

В стихотворении «Две встречи» Ростопчина вспоминает о своих встречах с Пушкиным. Первая – в Москве, на Новинском гулянии, по-видимому, в 1826–1827 гг.:

 
Вдруг все стеснилось, и с волненьем,
Одним стремительным движеньем
Толпа рванулася вперед…
И мне сказали: «он идет!
Он, наш поэт, он, наша слава,
Любимец общий!» Величавый,
Но смелый, ловкий и живой,
Прошел он быстро предо мной.
И глубоко в воображеньи
Напечатлелось выраженье
Его высокого чела…
 

Вторая встреча произошла в Москве же, зимой 1828 г., когда Ростопчиной исполнилось семнадцать лет:

 
Я помню, я помню другое свиданье:
На бале блестящем, в кипящем собранье,
Гордясь кавалером и об руку с ним,
Вмешалась я в танцы, и счастьем моим
В тот вечер прекрасный весь мир озлащался.
Он с нежным приветом ко мне обращался;
Он дружбой без лести меня ободрял;
Он дум моих тайну разведать желал.
Ему рассказала молва городская,
Что, душу высокой мечтою питая,
Поэзии чары постигла и я, –
И он, с любопытством смотря на меня,
Песнь женского сердца, песнь женских страданий,
Всю повесть простую младых упований
Из уст моих робких услышать хотел.
Он выманить скоро доверье умел…
Вниманьем поэта в душе дорожа,
Под говор музыки, украдкой, дрожа,
Стихи без искусства ему я шептала
И взор снисхожденья с восторгом встречала.
Но он, вдохновенный, с какой добротой
Он исповедь слушал души молодой!
Как с кротким участьем, с улыбкою друга,
От ранних страданий, от злого недуга,
От мрачных предчувствий он сердце лечил
И жить его в мире с судьбою учил!
Он пылкостью прежней тогда оживлялся,
Он к юности знойной своей возвращался,
О ней говорил мне, ее вспоминал…
 

Осенью 1836 г. Ростопчина переехала на жительство в Петербург. Зимой у нее на обедах собирались Жуковский, Пушкин, князь Вяземский, А. И. Тургенев, Плетнев, князь Одоевский, Виельгорский и другие. Бартенев, со слов мужа Ростопчиной, рассказывает, что Пушкин обедал у Ростопчиной накануне своей дуэли. До обеда и после него он убегал в умывальную комнату и мочил себе голову холодной водой, – до того мучил его жар в голове.

Знаменитая «девица-кавалерист», оригинальная фигура женщины, в начале прошлого века сумевшей вырваться из круга зависимого и узкого женского существования. Дочь армейского гусарского офицера. Мать страстно желала иметь сына, возненавидела дочь и попечение о ней всецело предоставила гусару-денщику. «Седло, – рассказывает Дурова, – было моею первою колыбелью, лошадь, оружие и полковая музыка – первыми детскими игрушками и забавами». Семья отца с каждым годом увеличивалась, он вышел в отставку и поступил на штатскую службу городничим в г. Сарапул Вятской губернии. У девочки были грубые манеры, она ходила, говорила и держалась по-мужски, была непокорна и самостоятельна. Мать засаживала ее за шитье, за вязанье, – девочка убегала в сад и там стреляла из лука, выделывала артикулы старым, заржавленным ружьем. Ее били, наказывали, но ничего не помогало. Отец купил дикого черкесского коня Алкида. Девочка-подросток приучила его, по ночам, когда все спали, выводила из дому и до утренней зари носилась на неоседланном жеребце по пригородным полям. Мать постоянно твердила девочке, что женщина – существо слабое и ни к чему не способное, что ее судьба с колыбели до могилы – неволя и угнетение. «Я решила, – рассказывает Дурова, – хотя бы это стоило мне жизни, – отделиться от пола, находящегося, как я думала, под проклятием Божиим». Отец очень любил девочку. Когда она подросла, он подарил ей Алкида, сам учил ее верховой езде и дивился бесстрашию девушки. Ездила она по-мужски, в казачьем чекмене.

Восемнадцати лет Дурова была выдана за мелкого чиновника Чернова, имела от него сына Ивана. Не ужилась с мужем, ушла и воротилась в Сарапул к родителям. Вышли большие семейные неприятности. Вскоре Дурова сошлась с есаулом казачьего полка, стоявшего в городе для борьбы с разбоями. Осенью 1806 г. полк ушел из города. Через два дня, в день своих именин, Дурова сбросила женское платье, остригла волосы, надела казацкую форму и тайно ускакала ночью на своем Алкиде вслед за полком. Некоторое время жила с есаулом под видом его денщика. Весной 1807 г. в г. Гродно она определилась охотником под именем Александра Соколова в конно-польский уланский полк. Началась тяжелая школа воинского обучения. Часто Дуровой приходилось очень круто; особенно трудно было ей привыкнуть к тяжелым уланским сапогам, которые она называла кандалами. Понемножку привыкла. Стала образцовым солдатом, научилась владеть саблей и пикой. Очень также тяжело было ей, женщине, жить с солдатами в общей казарме, скрывая свой пол.

Началась война с Наполеоном. Полк выступил в Пруссию. Под Гутштадтом произошел бой с французами. Шум битвы и гул канонады увлекли Дурову до самозабвения. Неприятельский драгун выбил из седла русского офицера и хотел зарубить его саблей. Дурова, с пикой наперевес, помчалась на него и обратила в бегство. Раненого офицера на своем Алкиде она отправила на перевязку, а сама осталась пешей. В одном из следующих боев она бросилась спасать русского кавалериста, который, обезумев от раны в голову, без толку носился под пулями по полю сражения; Дурова получила от начальства выговор за такое неуместное мягкосердечие. Участвовала она и в кровопролитном сражении под Фридландом. Везде обращала на себя внимание храбростью.

Война кончилась. Заключен был Тильзитский мир. Полк возвратился в Россию. Началась тягостная и скучная мирная солдатская служба. Вдруг в полк пришел приказ: явиться Александру Соколову в Петербург к императору. Дурова поехала. Ее ввели в кабинет к Александру I. Император взял ее за руку, подвел к столу и, глядя в глаза, спросил:

– Я слышал, что вы не мужчина; правда это?

Дурова растерялась и молчала; наконец ответила:

– Да, ваше величество, правда…

Он стал подробно расспрашивать о причинах, побудивших ее поступить на военную службу (узнал он о Дуровой, по-видимому, из прошения ее отца, ходатайствовавшего о принятии мер к возвращению дочери домой). Император сообщил Дуровой, что все начальники с великой похвалой отозвались о ее беспримерной храбрости, и сказал, что желает наградить ее и с честью возвратить в дом отцовский. Дурова вскрикнула от ужаса, упала к ногам Александра и стала молить оставить ее на военной службе. Царь поколебался, наконец сказал:

– Если вы полагаете, что одно только позволение носить мундир и оружие может быть вашею наградою, то вы будете иметь ее. И будете называться по моему имени Александровым.

Он был осведомлен и о спасении Дуровой офицера.

– За спасение жизни офицера полагается Георгиевский крест, – сказал он, взял со стола крест и приколол его к груди Дуровой.

Она была произведена в корнеты, определена в Мариупольский гусарский полк и получила две тысячи рублей на обмундирование. Новый полк Дуровой стоял в Луцке. Офицеры полка оказались хорошими товарищами, людьми образованными и деликатными. Дурова втянулась в полковую жизнь, обучалась воинским приемам и команде, посещала с товарищами богатые дома, танцевала на балах. Лицом она была ряба, с неправильными чертами, но бела и румяна, с черными бровями, тонкая и стройная. Случалось, иные девушки и женщины засматривались на молодого гусара, Дуровой приходилось отклонять их ухаживания. Она съездила в отпуск к отцу в Сарапул (мать ее уже умерла), всех дивила там шитым золотом гусарским мундиром, но в тихой семейной обстановке вскоре почувствовала скуку и тоску по кругу товарищей-офицеров и воротилась в полк. В нее влюбилась дочь командира полка. Дурова, под предлогом дороговизны жизни в гусарском полку, перевелась в Литовский уланский полк, стоявший в Домбровице. Это было в 1811 г. Пошла та же веселая офицерская жизнь с балами и разными развлечениями.

В марте 1811 г. вдруг в полк пришел приказ: выступить в двадцать четыре часа. Готовилась война с Наполеоном. В июне французская армия вторглась в Россию. Русская армия медленно отступала. Полк, в котором служила Дурова, находился в арьергарде. Пикеты, ночные разъезды в холоде, под дождем, переходы в течение нескольких дней и ночей без сна и пищи. Дурова в отчаянии писала: «Я не знаю, что мне делать; смертельно боюсь изнемочь; впоследствии это припишут не чрезмерности стольких трудов, но слабости моего пола». И тем не менее именно теперь она жила полно и ярко. «Какая жизнь! – писала она. – Какая полная, радостная, деятельная жизнь! Как сравнить ее с тою, какую вела я в Домбровице. Теперь каждый день, каждый час я живу и чувствую, что живу. О, в тысячу, в тысячу раз превосходнее теперешний образ жизни». Армия продолжала отступать. Дуровой не раз приходилось участвовать в арьергардных стычках с французской кавалерией. С ней в это время встречался знаменитый Денис Давыдов. «Полк, в котором она служила, – рассказывает он, – был всегда в арьергарде вместе с нашим Ахтырским гусарским полком. Я помню, что тогда поговаривали, что Александров – женщина, но так, слегка. Она очень уединенна была и избегала общества столько, сколько можно было избегать его на биваках. Мне случилось однажды на привале войти в избу вместе с офицером того полка, в котором служил Александров, именно с Волковым. Нам хотелось напиться молока в избе. Там нашли мы молодого уланского офицера, который, только что меня увидел, встал, поклонился, взял кивер и вышел вон. Волков сказал мне: «Это Александров, который, говорят, женщина». Я бросился на крыльцо, – но он уже скакал далеко». Однажды, когда Дурова с отрядом уланов отправлялась на фуражировку, эскадронный командир попросил ее раздобыть для него гуся. В покинутой деревне им попался гусь. Дурова саблей срубила ему голову. Курьезно, что это была первая кровь, которую пролила она за всю свою боевую деятельность. «Воспоминание об этой крови тяготит мою совесть», – с содроганием записывает Дурова.

В двадцатых числах августа русская армия остановилась. Готовился генеральный бой под Бородином. У Дуровой не было теплой шинели, всю ночь перед боем она без сна мерзла в легком шалаше под холодным ветром. Во время битвы полк Дуровой несколько раз ходил в атаку; перчаток у нее тоже не было, и она еле держала саблю окоченевшими пальцами. Ядром ее контузило в ногу. Нога распухла и ломила нестерпимо. Дурова думала, что получить контузию не значит быть раненой, и, не видя крови, осталась в строю. Но уже не было сил держаться в седле от боли в ноге, от холода и изнеможения. Полежав в лазарете несколько дней в тепле и сытости, Дурова вернулась в полк. Армия продолжала отступать. В Москву вступили французы. Эскадрон Дуровой стоял в нескольких верстах за Москвой, и на ее глазах Москва запылала. Дуровой удалось добраться до Кутузова, она попросилась к нему в ординарцы, сказала, что в прусскую кампанию все командиры хвалили ее за храбрость. Кутузов удивился:

– Разве вы тогда служили? Сколько вам лет? Я полагал, что вам не больше шестнадцати лет.

Дурова ответила, что ей двадцать третий год и что в прусскую кампанию она служила в конно-польском полку. Кутузов быстро спросил:

– Как ваша фамилия?

– Александров.

Он встал и обнял ее.

– Как я рад, что имею наконец удовольствие знать вас лично. Я давно уже слышал об вас.

И оставил ее при себе ординарцем. Она носилась с поручениями от одного полка к другому, иногда от одного крыла армии к другому. Незалеченная нога разбаливалась все больше, мучила лихорадка, Дурова дошла до полного изнеможения. Кутузов обратил внимание на ее бледность и худобу, узнал о контуженной ноге и отправил на излечение домой к отцу.

Дома Дурова пробыла до мая 1813 г. и выехала на фронт, когда наши войска были уже в Пруссии. Участвовала еще в нескольких сражениях. Она замечала, что носится какой-то глухой, невнятный слух о ее пребывании в армии. Многие рассказывали ей ее историю со всевозможными искажениями: один описывал ее красавицей, другой уродом, третий старухой, четвертый давал ей гигантский рост и зверскую наружность. Сообщали, что служила она в военной службе только для того, чтобы не разлучаться со своим любовником-офицером. Товарищи по полку удивлялись, что у нее нет усов, считали ее не старше восемнадцати лет, спрашивали: «Когда, брат, у тебя вырастут усы?» Но иногда приметная вежливость в их обращении и скромность в словах показывали Дуровой, что они подозревают ее пол.

Война кончилась. Старик-отец звал Дурову домой, писал, что он стар, что ему нужен покой, что он не в силах вести хозяйство. Дурова записывает: «Нечего делать. Надобно сказать всему прости. Все затихнет, как не бывало. Минувшее счастие, слава, опасность, шум, блеск, жизнь, кипящая деятельностью, – прощайте!» В 1816 г. она вышла в отставку с чином штаб-ротмистра и с небольшим пенсионом и поселилась с отцом в Сарапуле. Курьезно было ее юридическое положение. Все знали, что Дурова женщина, а в послужном списке она официально именовалась штаб-ротмистром Александром Александровым. После смерти отца городничим сарапульским стал сын его, брат Дуровой, Василий Андреевич, – с ним в 1829 г. познакомился Пушкин на кавказских водах. В начале тридцатых годов В. А. Дуров был назначен городничим в Елабугу. Туда же с ним переехала и Дурова. Но жила она всегда на отдельной от него квартире. На досуге Дурова стала писать свои воспоминания. В них она многого недоговаривала. Свои годы убавила на семь лет, ничего не сообщала о замужестве и романе с казацким есаулом. Выходило, что на военную службу она поступила юной шестнадцатилетней девушкой, тогда как в действительности она была тогда двадцатитрехлетней женщиной. Летом 1835 г. В. А. Дуров написал Пушкину письмо, где сообщал о записках сестры. Пушкин очень заинтересовался записками и ответил Дурову: «Если автор записок согласится поручить их мне, то с охотою берусь хлопотать об их издании. Если думает он их продать в рукописи, то пусть назначит сам им цену. Если книгопродавцы не согласятся, то, вероятно, я их куплю. За успех, кажется, можно ручаться. Судьба автора так любопытна, так известна и так таинственна, что разрешение загадки должно произвести сильное, общее впечатление. Что касается до слога, то чем он проще, тем будет лучше. Главное: истина, искренность. Предмет сам по себе так занимателен, что никаких украшений не требует. Они даже повредили бы ему». Весной 1836 г. Пушкин получил «Записки» и писал Дурову: «Прелесть! Живо, оригинально, слог прекрасный. Успех несомнителен. Братец ваш (!) пишет, что лето будет в Петербурге. Ожидаю его с нетерпением. Прошу за меня поцеловать ручку храброго Александрова». В мае 1836 г. Дурова приехала в Петербург, остановилась в дешевеньком номере гостиницы Демута на четвертом этаже и записочкой известила Пушкина о своем приезде. Он поспешил явиться. Осыпал похвалами ее записки, восхитил Дурову своей любезностью и приветливостью. Каждый раз он приходил в приметное замешательство, когда Дурова, рассказывая о себе, говорила: «был», «пришел», «увидел». Прощаясь, Пушкин поблагодарил Дурову за честь, которую она ему делает, избирая его издателем ее записок, и поцеловал ей руку. Она поспешно выхватила ее, покраснела и сказала:

– Ах, боже мой, я так давно отвык от этого!

Дурова несколько раз была у Пушкина на его каменно-островской даче, он еще несколько раз был у нее и совершенно очаровал своей деликатностью и отзывчивостью. Большой отрывок из ее записок он напечатал в своем «Современнике» с очень лестным предисловием, взялся издать записки целиком. Но за Пушкина вступился его друг Плетнев. Он объяснил Дуровой, что Пушкин из любезности взялся за издание ее записок, но что он завален делами по горло, у него совершенно нет времени заниматься ее делами. Дурова поручила издание книги своему племяннику.

А. Я. Головачева-Панаева, видевшая Дурову приблизительно в это время, описывает ее так: «Она уже была пожилая и поразила меня своею некрасивою наружностью. Она была среднего роста, худая, лицо земляного цвета, кожа рябоватая и в морщинах; форма лица длинная, черты некрасивые; она щурила глаза, и без того небольшие. Костюм ее был оригинальный: на ее плоской фигуре надет был черный суконный казакин со стоячим воротником и черная юбка. Волосы были коротко острижены и причесаны, как у мужчин. Манеры у нее были мужские; она села на диван, положив одну ногу на другую, уперла одну руку в колено, а в другой держала длинный чубук и покуривала». Дурова стала в Петербурге героиней дня, ее всюду приглашали нарасхват, желая увидеть воочию таинственную «девицу-кавалериста», о которой давно уже шло так много рассказов. Пребывание свое в Петербурге Дурова описала в курьезной книжке «Год жизни в Петербурге, или Невыгоды третьего посещения» (1838). По-видимому, в непосредственном общении Дурова была очень неинтересна и сера. Она рассказывает в книжке, как ее радушно приглашали в самые знатные дома. В первое посещение она была в центре общего внимания, во второй раз ее встречали довольно холодно, в третий – либо высылали сказать, что хозяев нет дома, либо приняв, настолько не обращали на нее никакого внимания, что она в негодовании уходила. И с горечью она пишет в книжке: «После третьего посещения я никому ни на что не надобна, и все решительно охладевают ко мне, совершенно и навсегда». Записки Дуровой под заглавием «Кавалерист-девица» вышли в 1836 г. и имели большой успех, вполне заслуженный. Написаны они ярко и талантливо, с подкупающей простотой и тонкой приметливостью; например: «бал был, как все другие балы, – очень весел на деле и очень скучен в описании». Дурова написала еще целый ряд повестей и романов. Они в свое время имели успех и были благоприятно встречены критикой.

Дурова прожила очень долго – до 83 лет. Ходила в полумужском или мужском костюме, в мужской шляпе, говорила о себе в мужском роде и терпеть не могла, когда ее называли женским ее именем. Сын ее Иван Чернов, засватав невесту, просил у матери благословения и назвал ее в письме «маменькой». Дурова разорвала письмо и ничего не ответила. Брат ее надоумил племянника, он написал матери второе письмо в строго деловом тоне и получил благословение. Почти до конца жизни она любила ездить верхом; садилась в седло как мужчина, – «встала в стремя и полетела!». Страстно любила животных, квартира ее была приютом для всех бездомных собак и кошек. Была очень добра и к людям; совершенно не вникая в дела, усердно хлопотала за каждого просителя перед своим другом, елабужским городничим Ерличем, сменившим ее брата: «Вот эта бабочка просит и плачет, что будто бы ее мужу подкинули шлею какую-то. Будьте к ней милостивы». Или: «Не сделаете ли вы милость для этой солдатки, дать ей какую-то квартиру? Она называет ее «денежною». Ей-богу, я не понимаю, что это значит, а только прошу вас, если можно, дать ей эту квартиру». Денег беречь не умела. После ее смерти остался всего один рубль.

Из крепостных крестьян графов Шереметевых. Окончил воронежское уездное училище, но в гимназию как крепостной попасть не мог. В 1820 г. мальчик написал письмо своему барину, молодому кавалергардскому поручику графу Д. Н. Шереметеву; писал, как ему хочется дальше учиться, и просил дать ему вольную. После вторичного письма ему было объявлено через вотчинное правление, что графом на его письме положена резолюция: «Оставить без уважения». Этот граф был человек ограниченный и вялый, владел колоссальным состоянием (полтораста тысяч душ крестьян) и бросал на своих любовниц сотни тысяч рублей. Помещиков, владеющих пятью тысячами душ, он называл мелкопоместными и искренно удивлялся, как они могут жить. Это тот самый Шереметев, по поводу выздоровления которого Пушкин написал свою сатиру на Уварова «На выздоровление Лукулла». Надежды Никитенко на свободу и возможность дальнейшего учения рухнули. Не раз мальчик задумывался о самоубийстве и утешался только своим девизом: «терпение есть мудрость». Жил он уроками в уездном городе Острогожске, получал десять рублей в месяц, занимаясь по пять часов в день. Своей талантливостью и развитием он обращал на себя общее внимание; когда в городе было основано отделение «Библейского общества», Никитенко был выбран его секретарем. На первом общем собрании он произнес речь о высоком значении религиозных истин, открытых евангелием. Речь, сказанная с искренним, молодым увлечением, вызвала общий энтузиазм, была переслана в Петербург и привела в восторг президента «Библейского общества», министра князя А. Н. Голицына. Он запросил об авторе и о его общественном положении, принял в Никитенко горячее участие, лично обратился к графу Шереметеву с ходатайством о поддержке молодого человека. Никитенко был вызван в Петербург. Но тем временем князь Голицын впал в немилость и покинул пост министра. Шереметев сначала отказал Никитенке в разрешении пойти к Голицыну, потом процедил сквозь зубы:

– Пусть идет! – И прибавил с усмешкой: – Князю теперь не до него!

Но Голицын с прежним участием отнесся к Никитенко и написал горячее письмо Шереметеву, убеждая его отпустить Никитенку на волю и дать ему возможность продолжать образование. Шереметев оставил письмо без ответа, а Никитенко решил сослать в деревню. Между тем Никитенко познакомился с К. Ф. Рылеевым (будущим декабристом). Он также принял в нем большое участие и натравил на Шереметева его товарищей-кавалергардов, членов Тайного общества – З. Г. Чернышева, А. М. Муравьева, И. Анненкова и других. Они не давали проходу Шереметеву, убеждая его отпустить на волю Никитенко. Знатные дамы на вечерах обращались к нему с теми же просьбами.

Скрепя сердце Шереметев наконец подписал вольную, но при этом заметил:

– Однако этому молодому человеку все-таки надо хорошенько намылить голову за то, что он наделал столько шуму. Будто я не мог сам по себе сделать того, что теперь делаю из уважения к другим.

Это было осенью 1824 г. Никитенко стал свободным человеком и поступил в университет. Кончил в 1828 г. по историко-философскому факультету. В 1832 г. стал адъюнктом по кафедре русской словесности, в 1834 г. – профессором.

Кроме того, с 1833 г. состоял цензором. Впоследствии был выбран в академики.

Как критик и историк литературы Никитенко мало значителен. Как цензор старался, в пределах возможности, поменьше теснить писателей, несколько раз сидел за это на гауптвахте, при обсуждениях цензурного устава отстаивал возможно большую свободу печати. В общем, однако, был только смиренным, исполнительным и добросовестным чиновником. Тяжелые условия молодости навсегда поселили в нем «привычки рабской тишины». К нему вполне приложимо то, что пишет он про своего отца: «Нет, пусть ищут героев, где хотят, но не в русском крепостном человеке, для которого каждое преимущество его натуры являлось новым бичом, новым поводом к падению!»

С Пушкиным Никитенко познакомился еще студентом, в 1827 г., у Анны Петровны Керн, в которую Никитенко был влюблен. Впоследствии не раз встречался с ним у Плетнева. Когда Никитенко стал цензором, у него с Пушкиным произошло несколько неприятностей, навсегда расстроивших их добрые отношения. Никитенко, по приказанию министра Уварова, вычеркнул несколько стихов в поэме Пушкина «Анджело», что очень рассердило Пушкина. После этого Пушкин стал относиться к Никитенке холодно, в письмах к друзьям называл его осленком, находил, что он глупее даже Бирукова, цензора, прославившегося своей глупостью. Никитенко предпочел не иметь с ним дел, и когда его хотели в 1836 г. назначить цензором основанного Пушкиным журнала «Современник», то отказался.