Текст книги "Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник)"

В лицее. Начальство и преподаватели

В 1811 г. двенадцатилетнего Пушкина привез в Петербург его дядя Василий Львович для определения в открывавшийся царскосельский лицей. Мальчик выдержал экзамен, был принят в лицей и отвезен дядей в Царское Село. В лицее Пушкин пробыл до окончания курса в июне 1817 г.

Первый директор лицея. Сын московского протоиерея. Окончил московский университет. Служил в разных должностях в коллегии иностранных дел. Напечатал несколько трудов, между прочим «Рассуждение о мире и войне», где выступил с проповедью вечного мира. Курьезно, что в труде этом он больше чем за сто лет предвосхитил идею Вильсона о Лиге наций. Малиновский проектировал создание общего союза всех европейских держав и особого постоянного органа союза – совета полномочных. Союз должен был предупреждать столкновения, а в случае непокорства мог силой принудить неповинующуюся державу; через него должны были проходить все сношения союзных держав.

С основанием царскосельского лицея в 1811 г. Малиновский был назначен его директором. Вся подготовительная работа по устройству лицея, набор преподавателей, составление правил и инструкций легли на него. На торжественном открытии лицея 19 октября 1811 г. в присутствии императора он должен был прочесть приветственную речь (предварительно с десяток раз переправленную цензурой). Он вышел очень бледный, стал читать по рукописи, читал долго, таким слабым, прерывистым голосом, что никто ничего не слышал, поклонился и еле живой воротился на свое место. Был он человек добрый, простодушный, малообщительный, слабый, мало годный для управления какой-либо частью, тем более высшим учебным заведением. Директорствовал неполных три года и умер.

Отставной подполковник артиллерии. После смерти директора лицея В. Ф. Малиновского место его два года оставалось незамещенным; исправление его должности переходило то к одному профессору, то к другому, то к конференции; профессора мешали друг другу и постоянно ссорились; дисциплина, учебная и экономическая жизнь лицея стали приходить в упадок. Для восстановления порядка был назначен, по рекомендации Аракчеева, Фролов – сначала надзирателем по учебной и нравственной части, а потом и исправляющим обязанности директора лицея. Фролов был фронтовик аракчеевской школы, человек малообразованный: «фигура» выговаривал «фи´гура», про Руссо думал, что это была женщина Эмилия Руссо («Эмиль» – известный педагогический трактат Руссо). Фролов стал вводить новые порядки: на молитве строил воспитанников в шеренги, в столовой рассаживал в порядке отметок за поведение, вход в верхний этаж, в отдельные комнаты лицеистов, разрешал днем только по билетам, ввел вставание утром по звонку, в виде наказания стал применять стояние на коленях. Вскоре по поступлении накрыл Пушкина, Пущина и Малиновского в приготовлении «гогель-могеля» с ромом и дал делу официальный ход. При претензиях на ум и познания, с надутой фигурой, не имел никакого достоинства и ни малейшего характера, был притом отчаянный картежный игрок. Лицеисты его не любили и высмеивали в своих «национальных песнях». Над ним издевались открыто, прямо в лицо. В начале 1816 г. директором был назначен Энгельгардт, а Фролов оставлен в должности инспектора. Энгельгардт нашел его неподходящим для его должности, и в 1817 г. Фролов должен был уйти из лицея. В последние годы, как сообщает Корф, Фролов несколько пообтерся в обществе лицеистов. «Мы, – рассказывает Корф, – переделали постепенно его грубую, но слабую солдатскую натуру на наш лад, возвысив его, так сказать, до себя». Видимо, изменился он значительно. До нас дошло коллективное письмо лицеистов к Фролову от 4 апреля 1817 г., когда Фролов на Пасху уехал в свое имение. Письмо самое дружеское; в связи с тем, что мы знаем о Фролове, оно производит впечатление довольно неожиданное. «Возвратитесь скорее, – пишет Вольховский, – здесь вы будете между теми, которые знают вас и любят столько, сколько любить можно добрейшего наставника». Пущин: «Праздники провел я в Петербурге и теперь опять в кругу милых моих товарищей, но все не то: вас не вижу». Дельвиг: «Христосуюсь с вами и очень желаю вас опять увидеть». Последняя запись – Пушкина: «Почтеннейший Степан Степанович! Извините, ежели старинный приятель пишет вам только две строчки с половиной, – в будущую почту напишет он две страницы с половиной. Егоза Пушкин».

Второй директор лицея. Родился в Риге: отец – немец, мать – итальянка. Некоторое время служил на военной службе. При Павле был секретарем магистра «державного ордена св. Иоанна Иерусалимского» (Мальтийского ордена), во главе которого стоял император. Наследник Александр Павлович обязан был присутствовать на заседаниях капитула ордена; в тонкостях статута он был нетверд и часто вызывал гнев отца неверными ответами на его вопросы. Энгельгардт, чтобы выручить наследника, стал представлять ему накануне заседания краткие записи о назначенных к рассмотрению вопросах с указанием, что нужно говорить. Александр привел отца в восторг правильностью ответов и точным знанием подходящих параграфов. Павел обнял его и воскликнул:

– Узнаю в тебе мою кровь! Ты мой достойный сын!

После заседания Александр сказал Энгельгардту:

– Спасибо тебе за оказанную мне услугу. Никогда не забуду, что тебе я обязан первым нежным объятием моего отца и государя.

С этих пор Александр с большим благоволением относился к Энгельгардту; благоволение это не раз давало впоследствии Энгельгардту возможность улаживать различные недоразумения, происходившие в жизни лицея. При Александре I Энгельгардт был помощником статс-секретаря, потом директором Педагогического института в Петербурге. В январе 1816 г. назначен директором царскосельского лицея. На этом посту он проявил выдающиеся педагогические способности. «Только путем сердечного участия в радостях и горестях питомца можно завоевать его любовь, – писал он в заметках для себя. – Доверие юношей завоевывается только поступками. Воспитание без всякого наказания – химера, но если мальчика наказывать часто и без смысла, то он привыкнет видеть в воспитателе только палача, который ему мстит. Розга, будет ли она физическою или моральною, может создать из школьника двуногое рабочее животное, но никогда не образует человека. При дружеских отношениях между воспитателем и воспитанником имеется множество способов наказывать без обращения к карательным средствам». Ценны эти заметки тем, что они целиком проводились Энгельгардтом на деле. Вступил он в управление лицеем в то время, когда лицейская жизнь пришла в полное расстройство вследствие двухгодичного междуцарствия, последовавшего после смерти первого директора В. Ф. Малиновского. Энгельгардт восстановил в лицее порядок и правильный ход жизни, поднял упавшую дисциплину, завоевал полное доверие и любовь воспитанников. Один из его питомцев вспоминает: «Энгельгардт действовал на воспитанников своим ежедневным с ними обращением в свободные от уроков часы. Он приходил почти ежедневно после вечернего чая в зал, где мы толпою окружали его, и тут занимал он нас чтением, беседою, иногда шутливою (он превосходно читал); беседы его не имели никогда характера педагогического наставительства, а всегда были приноровлены к возрасту, служили к развитию воспитанников и внушению им правил нравственности; особенно настаивал он на важности усвоения принципа правдивости. Мы до такой степени привыкли ко вседневным почти его посещениям, что непоявление его в течение двух-трех дней производило общее смятение и беспокойство; тотчас начинались разговоры, не сделал ли кто какого проступка или шалости, которая огорчила директора; виновный сейчас сознавался, отправлялся к нему с повинною, – мир восстановлялся, и директор опять появлялся в обычный час, со своим приветливым, ласковым, ободрительным выражением. В старшем курсе отношения его к воспитанникам принимали характер более серьезный. С большим тактом и умением он давал уразумевать, что мы уже не дети, и потому беседы его клонились преимущественно к развитию понятия о долге. Чтения были более серьезные, задавались темы для сочинений, которые представлялись директору и от него возвращались с его замечаниями». С целью приучить воспитанников держаться в обществе и хоть до известной меры возместить отсутствие в их жизни семейной обстановки, Энгельгардт приглашал их на семейные вечера к себе на дом (жил он в директорском доме против здания лицея). Летом в вакантное время делал с учениками дальние прогулки по окрестностям; зимой в праздничные дни ездили на тройках за город, в лицейском саду катались с гор и на коньках. В увеселениях участвовало все семейство директора и близкие ему дамы и девицы. О большой любви и привязанности, которую Энгельгардт сумел внушить к себе в своих питомцах, говорит тот редкий факт, что многие из них, – в том числе такие люди, как Пущин и Вольховский, – поддерживали переписку с бывшим своим директором в течение всей своей жизни.

Что касается Пушкина, то он держался от Энгельгардта вдалеке и питал к нему тайную вражду. «Для меня, – пишет Пущин, – осталось неразрешенною загадкой, почему все внимания директора Энгельгардта и его жены отвергались Пушкиным; он никак не хотел видеть его в настоящем свете, избегая всякого сближения с ним. Тут крылось что-нибудь, чего он никак не хотел мне сказать». Домашние вечера Энгельгардта Пушкин посещал очень редко и наконец совсем перестал ходить. Это огорчало Энгельгардта. Как-то во время рекреации, когда Пушкин сидел у своего пульта, Энгельгардт подошел к нему и ласково спросил, за что он сердится. Пушкин смутился и отвечал, что сердиться на директора не смеет, не имеет к тому причины и т. п. Энгельгардт сел возле Пушкина.

– Так вы не любите меня?

И задушевно, без всяких упреков, указал ему на всю странность его отчуждения от общества. Пушкин хмурил брови, менялся в лице, наконец заплакал и кинулся на шею к Энгельгардту.

– Я виноват в том, – сказал он, – что до сих пор не понимал и не умел ценить вас.

Энгельгардт сам расплакался и обнял Пушкина. Минут через десять Энгельгардт вернулся к Пушкину, желая что-то сказать. Пушкин быстро спрятал какую-то бумагу и заметно смешался. Энгельгардт шутливо спросил:

– Вероятно, стишки? Покажите, если не секрет!

Пушкин молчал и прикрывал доску рукой.

– От друга таиться не следует, – продолжал Энгельгардт, тихонько поднял доску пульта и достал из него лист бумаги: на листе был нарисован его портрет в карикатуре и было набросано несколько строк очень злой эпиграммы, почти пасквиля. Энгельгардт спокойно отдал Пушкину бумагу и холодно сказал:

– Теперь понимаю, почему вы не желаете бывать у меня в доме. Не знаю только, чем мог я заслужить ваше нерасположение.

Энгельгардт, при всех его достоинствах, любил бить на эффект, держался театрально. По сообщению Бартенева, Пушкин находил в его деятельности что-то искусственное и напускное.

Энгельгардт ходил всегда в светло-синем двубортном фраке с золотыми пуговицами и со стоячим черным бархатным воротником, в черных шелковых чулках и в башмаках с пряжками. В последние годы царствования Александра он утратил благоволение царя; составилось мнение, что он насаждает в лицее либерализм, и в 1823 г. Энгельгардт был уволен в отставку с пенсией в три тысячи рублей. Долгое время оставался не у дел. Много писал по вопросам сельскохозяйственным и экономическим. В сороковых годах редактировал на немецком языке сельскохозяйственную газету. Умер в глубокой старости, восьмидесяти семи лет.

Из духовного звания; окончил тверскую семинарию, потом Педагогический институт в Петербурге, был командирован для усовершенствования за границу, слушал лекции в Геттингене и Париже. В лицее читал нравственные и политические науки, читал лекции также в Петербургском университете и педагогическом институте. Был блестящий ученый, широко образованный, с самостоятельными взглядами. При открытии лицея в 1811 г. Куницын в присутствии императора произнес речь об обязанностях гражданина и воина, причем ни разу во всей речи не помянул царя. Это отсутствие холопства понравилось тогда еще либеральному Александру, и он наградил оратора орденом Владимира 4-й степени. Об этой речи вспоминал Пушкин в 1836 г.:

 
Вы помните: когда возник Лицей,
Как царь для нас открыл чертог царицын,
И мы пришли, и встретил нас Куницын
Приветствием меж царственных гостей…
 

Лекции Куницына, видимо, оказывали большое влияние на слушателей: из всех преподавателей он – единственный, которого Пушкин и впоследствии не раз вспоминал в стихах:

 
Куницыну дань сердца и вина!
Он создал нас, он воспитал наш пламень,
Поставлен им краеугольный камень,
Им чистая лампада вожжена…
 

В 1821 г. Куницын был смещен с занимаемых им кафедр и удален от службы по министерству народного просвещения за изданную им книгу «Естественное право». Изложенное в книге учение найдено было «весьма вредным, противоречащим истинам христианства и клонящимся к ниспровержению всех связей семейственных и государственных». После этого Куницын служил в комиссии по составлению законов.

Преподаватель русской и латинской словесности, автор пресловутой «Реторики», потешавшей Белинского и Добролюбова, высмеянный юным Пушкиным в его послании «Моему Аристарху». «Скучный проповедник», называет его Пушкин, «угрюмый цензор», преподносящий «уроки учености сухой». Корф к этому сообщает еще, что и Пушкина, и других Кошанский жестоко преследовал за охоту писать стихи и за всякую попытку в этом роде, – кажется, немножко и из зависти, потому что сам кропал вирши. Вырисовывается трафаретная фигура тупого школьного педанта, – как выяснено исследователями, далеко не совпадающая с подлинным Кошанским. Он с отличием окончил Московский университет, в 1807 г. получил степень доктора философии, был человек широко образованный. «Реторика» его, – в сущности то, что впоследствии называлось теорией словесности, – ко времени Белинского и Добролюбова сильно устарела, но в свое время имела ряд положительных достоинств. Отзыв о Кошанском желчного Корфа опровергается свидетельством других его слушателей. Я. К. Грот, например, рассказывает: «Мы любили Кошанского, с нетерпением ожидали его лекций и доверчиво показывали ему свои поэтические грехи». По свидетельству Гаевского, лекции его были занимательны, непринужденны и походили на беседы, вследствие чего он, преимущественно перед другими преподавателями, был приближен к воспитанникам. Он не только не преследовал учеников за охоту писать стихи, как утверждает Корф, но и сам вызывал их на это. Пущин вспоминает, как однажды в послеобеденный свой класс Кошанский кончил лекцию раньше урочного времени и сказал:

– Теперь, господа, будем пробовать перья: опишите мне, пожалуйста, розу стихами.

Стихи у других воспитанников не клеились, а Пушкин мигом прочел два четырехстишия, которыми привел в восторг и Кошанского, и товарищей. Кошанский читал с учениками и новых поэтов – Жуковского, Гнедича, а в двадцатых годах даже – официально не разрешенного – Пушкина. Однако, воспитанный на определенных литературных вкусах, Кошанский не мог благотворно влиять на Пушкина: он поощрял напыщенность и ходульность и простоту считал низкой. В стихах учеников усердно делал такие поправки: вместо «выкопав колодцы» – «изрывши кладези», вместо «площади» – «стогны», вместо «говорить» – «вещать» и т. д.

Что касается послания Пушкина «Моему Аристарху», то оно может служить только к чести Кошанского. Указания его, на которые возвражает юноша Пушкин, свидетельствуют о серьезном отношении к поэтическим начинаниям мальчика. Вот в чем, как видно из послания Пушкина, упрекал его Кошанский:

 
За римфой часто холостой,
На зло законам сочетанья,
Бегут трехстопные толпой
На «аю» «ает» и на «ой»…
Я ставлю (кто не без греха?)
Пустые часто восклицанья
И сряду лишних три стиха.
 

На это-то указывал Кошанский и требовал от Пушкина серьезной работы над отделкой стиха. В сущности, Пушкин и в то уже время много работал над стихом. Но с мальчишеским самолюбием, как неизменно в таких случаях все начинающие поэты, он старается защитить себя от упреков указанием на то, что это лишь небрежные «наброски», не претендующие на серьезное значение, что строгих требований к ним предъявлять нельзя:

 
Не нужны мне, поверь, уроки
Твоей учености сухой:
Я знаю сам свои пороки;
Конечно, беден гений мой…
Нехорошо! Но оправданья
Позволь мне скромно привести:
Мои летучие посланья
В потомстве будут ли цвести?
 

И заявляет, что пишет не для бессмертия, что не хочет холодным умом охлаждать вольное кипение чувств:

 
Отделкой портить небылицы,
Плоды бродящих, резвых дум,
И сокращать свои страницы…
 

Кошанский, во времена Пушкина человек еще молодой, одевался изящно, ревностно ухаживал за прекрасным полом, любил говорить по-французски, впрочем, довольно смешно, и всегда обращался к ученикам со словом «messieirs», которое выговаривал «месьес».

Рожденный Говоров. Сын дьячка, окончил севскую семинарию и петербургский Педагогический институт, где изменил свою фамилию «Говоров» на «Галич». Как один из наиболее способных учеников был отправлен за границу для подготовки к профессорскому званию. Там он сделался восторженным приверженцем философии Шеллинга. По представлении диссертации Галич в 1813 г. занял кафедру философии в Педагогическом институте. В 1814 г. заболел преподаватель русской и латинской словесности в царскосельском лицее Кошанский, и в течение года его предметы преподавал наезжавший из Петербурга Галич. Молодой, талантливый профессор повел занятия с учениками совершенно не по-школьному. Сухие уроки с изучением супинов и герундиев у него превратились в веселые, непринужденные, чисто товарищеские беседы о литературе и искусстве; за школьной дисциплиной он не следил, ученики, вместо того чтобы чинно сидеть по местам, толпились вокруг его кафедры, задавали вопросы, спорили. Иногда Галич спохватывался, брал в руки книжку Корнелия Непота и говорил:

– Ну, господа, теперь потреплем старика!

И они брались переводить старика Корнелия Непота. Ученики дружески посещали Галича в отведенной ему комнате, и там беседовали. Галич обратил внимание на Пушкина, ободрял в его поэтических опытах; по его настоянию Пушкин написал для экзамена 1815 г. свои «Воспоминания в Царском Селе». По отзывам бывших учеников Галича, младенческое простосердечие и добродушие соединились в нем с чертами легкого юмора и насмешливости, он озорничал вместе с учениками и вместе с ними дурачил начальство.

Имя Галича нередко встречается в лицейских стихотворениях Пушкина. В них он изображается председателем студенческих пирушек лицеистов, веселым эпикурейцем в обычном стиле пушкинских лицейских стихотворений:

 
Апостол неги и прохлад,
Мой добрый Галич, vale!
Ты Эпикуров младший брат,
Душа твоя в бокале.
Главу венками убери,
Будь нашим президентом,
И будут самые цари
Завидовать студентам!
 

Но дело в том, что сами эти студенческие пирушки существовали только в фантазии Пушкина. Начальство в этом отношении было очень строго. Когда Пушкин, Пущин и Малиновский вздумали однажды устроить «гогель-могель» с ромом, то все начальство переполошилось, сам министр по этому поводу приезжал из Петербурга и делал расследование. Стихи Пушкина свидетельствуют только о том, что лицеисты чувствовали в Галиче не строгого учителя, а доброго товарища, который охотно принял бы участие и в их попойках, если бы они существовали.

В 1818–1819 гг. Галич издал в двух томах «Историю философских систем», заканчивавшуюся изложением системы Шеллинга. Труд компилятивный, но, по мнению и современных специалистов, несомненное научное произведение, весьма добросовестно написанное. В 1821 г. действительность сурово перебила хребет талантливой, красиво начатой жизни ученого. Разразился знаменитый погром Петербургского университета, учиненный помощником попечителя учебного округа Д. П. Руничем и директором университета Д. А. Кавелиным. Самые лучшие профессора – Герман, Раупах, Арсеньев, Галич – были обвинены в атеизме, в революционных замыслах и по высочайшему повелению преданы университетскому суду. Галичу было поставлено в вину, что он, излагая в своей книге системы разных философов, не опровергает их. Рунич говорил на заседании конференции университета:

– Я сам, если бы не был истинным христианином и если бы благодать свыше меня не осенила, я сам не отвечаю за свои поползновения при чтении этой книги. Вы, г. Галич, явно предпочитаете язычество христианству, распутную философию – девственной невесте христовой церкви, безбожного Канта – Христу, а Шеллинга – Духу Святому.

Другие обвиняемые профессора держались с большим достоинством, Галич же на длинный ряд предъявленных ему вопросов смиренно ответил:

– Я нахожусь в невозможности отвечать на вопросы начальства; признаю мое учение ложным и вредным и прошу не вспомянуть грехов юности моей и неведения моего.

Рунич и Кавелин в восхищении кинулись обнимать и целовать Галича. На следующий день они торжественно повели Галича в церковь, священник читал над ним молитвы и кропил святой водой.

Галича оставили при университете без права преподавания, но с сохранением полного жалованья (1600 р.), и, кроме того, дали казенную квартиру. Там у него собирался небольшой кружок слушателей, которым Галич частным образом читал лекции по философии. В 1827 г. эти лекции слушал кончавший в то время университет А. В. Никитенко и так писал о них в своем дневнике: «К Галичу прежде всего имеешь доверие, ибо видишь, что он обладает обширными познаниями. Он выражается ясно и благородно. Его одушевляет чистая, высокая любовь к истине, отчего беседы его не только полезны, но и увлекательны. Это не цеховой ученый, а человек, глубоко преданный науке. Я лично к тому же много обязан ему. Зная, что мне не под силу заплатить ему за курс триста рублей, как платят другие его слушатели, он предложил мне посещать его лекции бесплатно». В 1837 г. Галич был окончательно уволен из университета. Стараниями бывших его слушателей он получил место начальника архива Провиантского департамента, с хорошим жалованьем. На этой должности он и прослужил до смерти. Жизнь Галича была несчастливая. Жена его была очень необразованна, очень зла и очень безобразна. Он долго работал над двумя учеными трудами: «Всеобщее право» и «Философия истории человечества». В его отсутствие в доме, где он жил, произошел пожар, уничтожил оба эти труда и все вообще рукописи Галича. Это доконало его. Он стал пить, совершенно опустился. «Под гнетом мелочей жизни погиб крупный талант», – говорит биограф Галича.