Текст книги "Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник)"

Получил блестящее образование. В 1833–1835 гг. служил в русской дипломатической миссии в Мюнхене и здесь сблизился с поэтом Ф. И. Тютчевым. В конце 1835 г. переехал в Петербург, где продолжал служить в министерстве иностранных дел. Был горячим пропагандистом поэзии Тютчева, познакомил с ней Пушкина, который много стихов Тютчева напечатал в своем «Современнике». В 1836 г. Гагарин жил в одной квартире с князем П. В. Долгоруковым, автором анонимных пасквилей на Пушкина. Пасквили были писаны на почтовой бумаге, употреблявшейся Гагариным, поэтому подозрение в соучастии (совершенно, по-видимому, неправильное) долго тяготело над Гагариным и отравило всю его жизнь. В 1843 г. Гагарин оставил Россию, поселился в Париже, перешел в католичество и поступил в орден иезуитов.

Министр иностранных дел при Александре I и Николае I, немец по происхождению, до конца жизни не научившийся правильно говорить по-русски. Был страстным поклонником Меттерниха и являлся его послушным орудием в поддержке идей и системы Священного союза. В 1849 г. настоял на вмешательстве России в австрийские дела с целью подавления венгерского восстания; является также одним из инициаторов Крымской войны. Князь П. В. Долгоруков характеризует его так: «Человек ума не обширного, но необыкновенно хитрого и тонкого, ловкий и вкрадчивый от природы. Искусный пройдоха, обретший большую помощь в хитрости и ловкости своей жены-повелительницы, – столь же, как он, искусной пройдохи и к тому же страшнейшей взяточницы, – Нессельроде был отменно способным к ведению обыденных, мелких дипломатических переговоров. Но зато высшие государственные соображения были ему вовсе чужды… Ленивый от природы, он не любил ни дел, ни переговоров; его страстью были три вещи: вкусный стол, цветы и деньги… Этот австрийский министр русских иностранных дел не любил русских и считал их ни к чему не способными, зато боготворил немцев». Нессельроде был небольшого роста («карлик мой», называет его в своей эпиграмме Тютчев). Современник так описывает наружность Нессельроде: «Черты его лица были тонки, нос с заметным горбом, сквозь очки сверкали удивительные глаза. Не будучи ни горд, ни слишком прост в обращении, он вообще избегал всяких крайностей. Он мало говорил, но когда говорил, то всегда что-нибудь скажет своим сдержанным, хриплым голосом, звук которого нельзя было забыть. Движения его были быстры. Если он переходил в другую комнату, то походка его едва была слышна; неожиданно он оказывался уже там и, казалось, скорее скользил по полу, чем ходил. В немногочисленном обществе он всегда носил темный фрак с портретом государя, украшенным алмазами, в петлице: это высшая награда после ордена Андрея Первозванного».

Жена предыдущего, дочь министра финансов при Александре I Д. А. Гурьева, прославившегося колоссальным даже для того времени взяточничеством. О Гурьеве строчка в эпиграмме, неправильно приписываемой Пушкину:

 
Встарь Голицын мудрость весил,
Гурьев грабил весь народ,
Аракчеев куралесил,
Царь же ездил на развод.
 

Была одной из влиятельнейших дам в царствование Николая, салон ее был первым в Петербурге, попасть в него, при его исключительности, представляло трудную задачу; но кто водворился в нем, – рассказывает современник, – тому это служило открытым пропуском в весь высший круг. Как и муж, она всей душой была предана началам Священного союза, преклонялась перед монархом, была врагом всякого оппозиционного движения. Ее почитатель барон М. А. Корф пишет: «Сколько вражда ее была ужасна и опасна, столько дружба неизменна и заботлива. Совершенный мужчина по характеру и вкусу, частью и по занятиям, почти и по наружности, она, казалось, преднамеренно отклоняла от себя все, имевшее вид женственности». Графиня Нессельроде была в самых дружественных отношениях с Геккереном, горой стояла за него в его истории с Пушкиным, была посаженной матерью на свадьбе Дантеса, вечер после дуэли вместе с мужем провела у Геккеренов и не покидала Геккерена до самого его вынужденного отъезда из Петербурга, когда, ввиду царской немилости, все поспешили от него отвернуться. Сомнительно, чтобы к Пушкину она специально питала какую-либо особенную ненависть, якобы за эпиграмму на ее отца. Для нее он был просто либеральный «сочинитель», которого она навряд ли даже и читала, ничтожный камер-юнкер, который мог ее только возмутить своим вмешательством в жизнь милой ей семьи Геккеренов. Об отношении Пушкина к графине Нессельроде рассказывает Павел Вяземский: «Ненависть Пушкина к этой последней представительнице космополитного олигархического ареопага едва ли не превышала ненависть его к Булгарину. Он не пропускал случая клеймить эпиграмматическими выходками и анекдотами свою надменную антагонистку, едва умевшую говорить по-русски». В общем, взаимоотношения Пушкина и четы Нессельроде остаются для нас очень неясными. Недавно опубликовано было сообщение одного придворного, что однажды за обедом в Зимнем дворце император Александр II сказал: «Ну, вот теперь известен автор анонимных писем, которые были причиной смерти Пушкина; это Нессельроде».

Брат А. О. Россет-Смирновой. Воспитание получил в Пажеском корпусе, служил на военной службе в пехоте, в 1846 г. вышел в отставку майором. Был человек остроумный. В ноябре 1836 г. он был одним из лиц, получивших анонимный пасквиль для передачи Пушкину. На первом конверте стоял адрес Россета с подробным указанием, куда повернуть, войдя во двор, по какой идти лестнице и какая дверь его квартиры. По вскрытии конверта в нем оказался другой, адресованный Пушкину. Подробный адрес свидетельствовал, что письмо послано лицами, бывавшими у Россета, а вид бумаги и почерк навели Россета на подозрение, что письмо писано князем П. В. Долгоруковым или князем И. С. Гагариным, жившими вместе. Россет заподозрил какую-то гадость и не передал Пушкину ни письма, ни своих подозрений. Недели через две к нему пришел Пушкин, сказал, что вызвал на дуэль Дантеса, и просил быть его секундантом. Россет отказывался, говоря, что дело секундантов стараться вначале о примирении противников, а он этого не может сделать, потому что не терпит Дантеса и будет рад, если Пушкин избавит от него петербургское общество; потом он недостаточно хорошо пишет по-французски, чтобы вести переписку, а в этом случае ее нужно вести очень осмотрительно, но быть секундантом на самом месте поединка, когда уже все будет условлено, он не отказывается. После этого Пушкин обратился к графу В. А. Сологубу.

Брат предыдущего. Воспитывался в Пажеском корпусе, служил в гвардейской артиллерии. Впоследствии был виленским губернатором, товарищем министра государственных имуществ и сенатором.

24 января 1837 г., за три дня до поединка Пушкина, Россет пришел в гости к князю П. И. Мещерскому, женатому на дочери Карамзина. Дантес, уже женившийся на Екатерине Гончаровой, подчеркнуто ухаживал за женой Пушкина. Россет вошел в кабинет. Пушкин играл в шахматы с хозяином.

– Ну что? – обратился он к Россету. – Вы были в гостиной. Он уже там, возле моей жены?

Даже не назвал Дантеса по имени. Вопрос смутил молодого офицера. Он, заминаясь, ответил, что Дантеса видел. Пушкин стал глядеть на Россета, наблюдал выражение его лица и что-то сказал ему лестное. Тот весь покраснел, и Пушкин стал громко хохотать над его смущением.

Через пять дней А. О. Россет переносил тело Пушкина с дивана, на котором он умер, на стол. Вспоминая об этом, Россет рассказывал:

– Как он был легок!

Француз, атташе при французском посольстве в Петербурге, двоюродный брат Дантеса. По отзыву Сологуба, статный молодой человек, необыкновенно симпатичный. 2 февраля 1837 г., за участие в качестве секунданта в дуэли Дантеса с Пушкиным, принужден был уехать из России.

В 1847 г. Дантес Геккерен писал князю И. С. Гагарину:

«Жизнь д’Аршиака во многом сходна с моей. Как и я, он был женат и счастлив, и, как я, был поражен в самой дорогой для него привязанности. Его жена была дочь маршала Жерара. Его первый ребенок стоил жизни матери. С того времени он живет очень уединенно со своим тестем. Я с ним видаюсь, когда бываю в Париже».

Вскоре д’Аршиак умер, – как сообщает Сологуб, погиб трагической смертью на охоте.

Знаменитый хирург. Блестяще окончив петербургскую медико-хирургическую академию, поступил на службу военным врачом и принимал участие во всех кампаниях эпохи наших войн с Наполеоном. Славился как необыкновенно искусный и смелый хирург, совершавший с успехом самые рискованные операции. В большой степени успех этот обусловливался щепетильной чистотой и тщательностью ухода за оперированным. С 1829 г. – лейб-медик. По поручению императора Николая руководил лечением смертельно раненного Пушкина. С точки зрения современной медицины лечение Пушкина было совершенно неправильно и только без нужды увеличило страдания умирающего.

Беллетрист (псевдоним – казак Луганский), фольклорист, лексикограф. Сын датчанина и немки, родился в Луганске Екатеринославской губернии. Окончил курс в морском корпусе, несколько лет служил во флоте, но моря не выносил, вышел в отставку и поступил в Дерпт на медицинский факультет. В 1829 г. выпущен был врачом, участвовал в качестве врача в турецкой и польской войнах. В Польше отличился при переправе русских войск через Вислу: за неимением инженера навел понтонный мост, защищал его при переправе, а когда польская кавалерия прорвалась к мосту и передовые были уже на мосту, Даль собственноручно перерубил канат и развел мост. От начальства он получил выговор за неисполнение своих прямых обязанностей, но Николай наградил его орденом. По окончании войны Даль поступил ординатором в петербургский военно-сухопутный госпиталь, занялся и литературой, познакомился с лучшими тогдашними писателями – Пушкиным, Жуковским, Крыловым, Одоевским. В 1832 г. выпустил книжку «Русские сказки казака Луганского». По доносу Булгарина книжка была запрещена, а сам Даль взят в Третье отделение, однако в тот же день освобожден: царь вспомнил о его подвиге в Польше. Арест книжки сразу сделал Даля популярным. Около этого времени Даль познакомился с Пушкиным, очень заинтересовавшимся стилем его сказок. «Пушкин, – рассказывает он, – по обыкновению своему, засыпал меня множеством отрывчатых замечаний, которые все шли к делу, показывали глубокое чувство истины и выражали то, что, казалось, у всякого из нас на уме вертится, только что с языка не срывается. «Сказка сказкой, – говорил он, – а язык наш сам по себе, и ему-то нигде нельзя дать этого русского раздолья, как в сказке. А как это сделать? Надо бы сделать, чтобы выучиться говорить по-русски и не в сказке. Да нет, трудно, нельзя еще! А что за роскошь, что за смысл, какой толк в каждой поговорке нашей! Что за золото! А не дается в руки, нет!» По рассказу Мельникова-Печерского, Пушкин свою сказку «О рыбаке и рыбке» написал под влиянием «Сказок» Даля и подарил ее Далю в рукописи с надписью: «Твоя от твоих! Сказочнику казаку Луганскому сказочник Александр Пушкин».

В 1833 г. Даль поступил чиновником особых поручений к оренбургскому генерал-губернатору В. А. Перовскому, помогал приехавшему Пушкину собирать материалы для истории пугачевского бунта, ездил с ним в село Берды, бывшую столицу Пугачева. В 1836г. Даль приехал в отпуск в Петербург. 28 января следующего года он узнал от знакомого, что Пушкин смертельно ранен на дуэли, и сейчас же поехал к нему. Пушкин велел его впустить, подал руку, улыбнулся и сказал:

– Плохо, брат!

Раньше они были на «вы», – теперь Пушкин стал ему говорить «ты». Даль как врач принял участие в уходе за Пушкиным и не отходил от него до его смерти. Всю последнюю ночь, мучаясь тоской и болью, Пушкин крепко держал в руке руку Даля, послушливо, как ребенок, исполнял все его предписания. На утешения его отвечал:

– Нет, мне здесь не житье. Я умру, да, видно, уж так и надо!

На следующий день, в предсмертном бреду, Пушкин все время сжимал руку Даля, говорил ему:

– Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше, ну, – пойдем!

Очнулся, поглядел на Даля:

– Мне было пригрезилось, что я с тобою лезу вверх по этим книгам и полкам, высоко, – и голова закружилась.

Опять впал в забытье, стал искать руку Даля, потянул ее и сказал:

– Ну, пойдем же, пожалуйста, да вместе!

По просьбе Пушкина Даль взял его под мышки и приподнял выше. Вдруг Пушкин, будто проснувшись, быстро раскрыл глаза, лицо его прояснилось, и он сказал:

– Кончена жизнь.

Даль недослышал и спросил тихо:

– Что кончено?

– Жизнь кончена, – внятно и уверенно ответил Пушкин.

Впоследствии Даль был директором канцелярии министра внутренних дел, управляющим нижегородской удельной конторой, в 1859 г. вышел в отставку и до смерти жил в Москве.

Даль был плодовитый беллетрист, но рассказы его имеют более этнографический, чем художественный, интерес; писаны они подчеркнуто народным языком, в тщательной нарочитости своей выдающим нерусское происхождение автора. Главный его труд и главная заслуга «Толковый словарь живого великорусского языка» Академия наук, несмотря на крупные недостатки словаря в научном смысле, все-таки признала его, ввиду собранного в нем громадного материала, достойным ломоносовской премии, выдававшейся за труды, пролагающие новые пути в области знания. Даль был монархист и ярый русско-православный патриот, хотя сам был лютеранином и принял православие только под конец жизни. Увлекался гомеопатией, спиритизмом. Был высок ростом, худощав; лицо очень худое, со впалыми щеками, с длинным, заостренным носом; брови очень выгнутые, щетинистые; небольшие, быстрые, пронзительные глаза со стальным отливом. Характер его был несколько жесткий, педантический, малообщительный. В семействе его побаивались, боялись и вообще все находившиеся в зависимости от него.

Был посланником в Испании, Швеции и Турции. В 1826 г. возведен в графское достоинство. Богач. В молодости был знаменитый красавец и имел огромный успех у женщин. В «Дон-Жуане» Байрона испанка Джулия, хвалясь перед мужем своей верностью, перечисляет лиц, перед которыми она устояла, и в их числе называет Строганова: «…и граф Строганов был в отчаянии от моей жестокости». При дворе и в высшем свете Строганов пользовался большим уважением. По отзывам современников, он представлял собой смешение совершенно иностранного воспитания, привычек и склада ума с самым фанатическим русским патриотизмом. В глубокой старости, уже ослепший, когда в его гостиной один иностранец непочтительно отозвался о России, Строганов попросил одного из гостей «проводить слепого» и вышел, заявив иностранцу, что «он не останется в одной комнате с посетителем, который осмеливается при нем сказать слово неуважительное про Россию».

По матери, рожденной Загряжской, Строганов приходился двоюродным братом теще Пушкина. Пушкин был с ним знаком, бывал у него. Современник рассказывает: «На даче графа Гр. А. Строганова, со стороны сада, на балконе часто можно было видеть Пушкина, беседовавшего с графом. Граф Строганов был слепец. Фигура его, с седыми вьющимися волосами, в бархатном длиннополом черном сюртуке, с добродушною улыбкою, невольно останавливала внимание гулявших в саду. Особенно когда вместе с ним был и поэт». Весной 1834 г. Строганов прислал Пушкину номер «Франкфуртской газеты», где сообщалось о речи, произнесенной в Брюсселе польским эмигрантом-революционером Лелевелем. В речи этой Лелевель, между прочим, говорил о Пушкине как главе русской оппозиционной молодежи, передавал содержание двух революционных сказочек, будто бы сочиненных Пушкиным и вызвавших ссылку Пушкина в самые отдаленные места империи. Пушкин в ответ писал Строганову: «Мне приходится очень печально расплачиваться за увлечения своей юности. Объятия Лелевеля кажутся мне тяжелее ссылки в Сибирь. Впрочем, очень благодарен вам за то, что вам угодно было сообщить мне эту статью: она послужит материалом для отповеди». Отповеди, впрочем, Пушкин не написал.

К Дантесу и его приемному отцу Строганов относился с большим расположением. Старик Геккерен отзывается о нем в письмах как о своем друге. Строганов с женой были посаженными отцом и матерью Екатерины Гончаровой на ее свадьбе с Дантесом, он дал в честь новобрачных свадебный обед, тайной целью которого была попытка помирить Пушкина с Дантесом, – попытка, окончившаяся неудачей. Когда Геккерен получил письмо Пушкина, полное ужаснейших оскорблений, он как раз отправлялся с приемным сыном на обед к Строганову. Он показал Строганову письмо Пушкина и просил у него совета. А. И. Васильчикова, тетка В. А. Сологуба, рассказывает: «Строганов был старик, пользовавшийся между аристократами особенным уважением, отличавшийся отличным знанием всех правил аристократической чести, одним словом, был органом общественного мнения в большом свете. Этот-то старец объявил решительно, что за оскорбительное письмо непременно должно драться, и дело было решено». По всему судя, Дантес с Геккереном по складу своему и духу были Строганову гораздо ближе, чем «либералист» и «во дворянстве мещанин» Пушкин. После дуэли Строганов с супругой весь вечер до поздней ночи провели не у тяжело раненного Пушкина, а у отделавшегося легкой раной Дантеса и его приемного отца. К Пушкину же, пока он был жив, Строганов, по-видимому, ни разу и не заглянул. Сын его Александр Григорьевич предупредил отца, что, заехав проведать раненого Пушкина, он увидал там такие разбойничьи лица и такую сволочь, что советовал бы отцу туда не ездить. Так отец и сделал, – послал только жену утешать свою племянницу Наталью Николаевну. Сам же приехал только после смерти Пушкина. Он взял на себя издержки по похоронам и устроил похороны самые пышные, уговорил петербургского митрополита Серафима разрешить погребение по христианскому обряду, что тот сначала было запретил, считая смерть на дуэли равносильной самоубийству. Строганов состоял членом опеки над детьми и имуществом Пушкина. Все симпатии его, однако, оставались на стороне Дантеса. Он до глубины души возмущался поведением Ек. Ив. Загряжской, не желавшей видеть жену убийцы Пушкина. После высылки Дантеса Екатерина Николаевна оставалась еще некоторое время в Петербурге. Она писала мужу: «Граф меня вчера навестил; он в отчаянии от всего случившегося с тобой и возмущен до бешенства глупым поведением моей тетушки и не сделал ни шага к сближению с ней». А старик Геккерен писал Дантесу: «Строганов написал мне великолепное письмо, мне и тебе…» Уезжая, он послал Строганову в подарок старинный хрустальный бокал. Строганов в ответ писал ему: «Когда ваш сын Жорж узнает, что этот бокал находится у меня, скажите ему, что дядя его Строганов хранит его, как память о благородном и лойяльном поведении, которым отмечены последние месяцы его пребывания в России. Если наказанный преступник является примером для толпы, то невинно осужденный, без надежды на восстановление имени, имеет право на сочувствие всех честных людей».

Жена предыдущего. Будучи послом в Испании (1805–1810), граф Григорий Строганов, при живой жене, сошелся с португальской графиней да Ега, рожденной д’Альмейда графиней д’Оейнгаузен. Впоследствии обвенчался с ней. В России она называлась Юлией Петровной. Когда Пушкин умирал, сам Строганов, предупрежденный сыном, воздержался, как мы видели, от посещения квартиры Пушкина, жена же его бывала там и утешала жену Пушкина. Однако, видимо, чувствовала она себя там, как в разбойничьем вертепе. После смерти Пушкина студент граф П. П. Шувалов приехал поклониться праху поэта. Он попросил сына князя П. А. Вяземского, студента Павла, показать ему пушкинский портрет Кипренского. Оба они вошли в гостиную. Сидевшая там Юлия Петровна выпорхнула в другую дверь и с ужасом объявила, что шайка студентов ворвалась в квартиру для оскорбления вдовы. Вышла Вера Федоровна Вяземская, мать Павла, и дело разъяснилось. Тем не менее Юлия Петровна тут же, из квартиры Пушкина, послала Бенкендорфу записку с требованием прислать жандармов для охранения вдовы от беспрестанно приходящих студентов. А вечером сочла своим долгом отправиться к княгине ди Бутера, матери студента Шувалова, и предупредить ее об участии ее сына в шайке студентов, произведшей утром демонстрацию.