Текст книги "Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник)"

Рожденная Карамзина, дочь историка и Екатерины Андреевны Карамзиных. В. П. Титов сообщает, что в 1828 г., перед замужеством Екатерины Николаевны, Пушкин принадлежал к числу ее «обожателей». Тютчев называл разговор княгини Мещерской «lа musique d’une belle âme»[263]263
  Музыка прекрасной души (фр.). – Ред.


[Закрыть]. Эта «музыка», бесспорно, слышится и в замечательном ее письме, описывающем смерть Пушкина. В начале царствования Александра II, в эпоху либеральных преобразований, салон княгини Мещерской считался одним из центров консервативной оппозиции. Сыном этих Мещерских был известный князь В. П. Мещерский, издатель «Гражданина», один из самых ярых, однако далеко не бескорыстных поборников монархизма и реакции.

Муж предыдущей (с 1828 г.). Подполковник гвардии в отставке, помещик. Человек добродушный, но совершенно заурядный, по уму и силе характера значительно уступал жене. В доме главенствовала Екатерина Николаевна. Пушкин бывал у Мещерских.

Двоюродная сестра писателя В. А. Сологуба, племянница по матери будущего канцлера князя А. М. Горчакова. Фрейлина великой княгини Елены Павловны. С 1863 г. замужем за А. Н. Свистуновым. По словам В. Сологуба, была замечательно хороша собой. Пушкин усердно за ней ухаживал, и в письмах к жене ему не раз приходилось стараться успокоить ее ревнивые подозрения насчет графини Сологуб. К ней относят стихи Пушкина «Нет, нет, не должен я…» (1832):

 
Нет, полно мне любить; но почему ж порой
Не погружуся я в минутное мечтанье,
Когда нечаянно пройдет передо мной
Младое, чистое, небесное созданье,
Пройдет и скроется?.. Ужель не можно мне,
Любуясь девою в печальном сладострастье,
Глазами следовать за ней и в тишине
Благословлять ее на радость и на счастье,
И сердцем ей желать все блага жизни сей,
Веселый мир души, беспечные досуги.
Все – даже счастие того, кто избран ей,
Кто милой деве даст название супруги.
 

В октябре 1833 г. Пушкин писал жене из Болдина: «Охота тебе, женка, соперничать с графиней Сологуб. Ты красавица, ты бой-баба, а она шкурка. Что тебе перебивать у ней поклонников?»

Рожденная Архарова, мать писателя В. А. Сологуба, тетка Н. Л. Сологуб, в письмах Пушкина – «Сологуб-тетка». Была очень умна, остроумна, выражалась метко, но мало была общительна, выражение лица было пренебрежительное, что не очень к ней располагало. Женских приторностей, увлекающих нежничаний, мгновенных энтузиазмов она не знала. Однако племянницу свою очень любила и постоянно выезжала с ней.

Отец писателя, обрусевший поляк. Церемониймейстер. С молодых лет славился как первый столичный щеголь, выдумывал разные костюмы. Между прочим, он изобрел необыкновенный в то время синий плащ с длинными, широкими рукавами; и плащ, и рукава были подбиты малиновым бархатом. Пел приятно в салонах и так превосходно танцевал мазурку, что зрители сбегались им любоваться. Был очень богат, но все свое состояние промотал и сыну почти ничего не оставил. Со всеми обращался просто и ласково. По манерам самой утонченной вежливости был настоящий маркиз, и когда его писатель-сын выкидывал при нем какую-нибудь невежливость, восклицал: «Вольдемар! Это верх неприличия!» Но сын не обращал внимания на замечания отца.

Был знаком с Пушкиным.

Впоследствии – известный беллетрист, автор «Истории двух калош» и «Тарантаса», при Пушкине – светский молодой человек, начинавший пописывать. Учился в дерптском университете, где окончил курс в 1834 г. Гостя, еще студентом, в Петербурге, он познакомился в театре с Пушкиным. Сологуб-отец представил юношу Пушкину. А утром он познакомил сына с каким-то модным писателем X., который благосклонно пригласил молодого человека сегодня к себе на вечер. Прощаясь с Пушкиным, юный Сологуб, желая показать, с какими знаменитыми людьми он знаком, почтительно сказал Пушкину:

– Александр Сергеевич, я еще, вероятно, буду иметь счастливый случай с вами повстречаться сегодня у X.

Пушкин с добродушно-язвительной усмешкой ответил:

– Нет, с тех пор как я женат, я в такие дома не езжу.

Сологуб сконфузился и к X. не поехал, хотя отец его, смеясь, очень на этом настаивал.

По окончании университета Сологуб упоенно зажил в Петербурге светской жизнью, танцевал на балах, ухаживал за дамами. В январе 1836 г. он определился на службу и был прикомандирован к тверскому губернатору. Накануне отъезда в Тверь Сологуб был на вечере, где у него произошло столкновение с женой Пушкина. Наталья Николаевна подтрунивала над романической страстью Сологуба к даме, по которой он вздыхал. Сологуб рассердился, спросил Наталью Николаевну, давно ли она замужем, сказал, что она не девочка, и что-то намекнул насчет красавца-поляка Ленского, прекрасно танцевавшего мазурку на петербургских балах. На следующий день Сологуб уехал в Тверь, а через некоторое время получил от своего университетского товарища Андрея Карамзина, сына историка, письмо, где тот выражал удивление, что Сологуб уклоняется от поединка, на который его вызвал Пушкин. Письма Пушкина Сологуб не получал и тотчас же написал ему, что совершенно готов к его услугам, хотя не чувствует за собой никакой вины, объяснял, что в упоминании о Ленском не заключалось никакого намека и т. п. В ответ он получил от Пушкина письмо на французском языке:

«Милостивый государь! Вы приняли на себя напрасный труд, сообщив мне объяснения, которых я не спрашивал. Вы позволили себе невежливость относительно моей жены. Имя, вами носимое, и общество, вами посещаемое, вынуждает меня требовать от вас удовлетворения за непристойность вашего поведения. Извините меня, что я не могу приехать в Тверь раньше конца настоящего месяца».

Делать было нечего, Сологуб стал готовиться к поединку, купил пистолеты, выбрал секунданта, привел в порядок бумаги и стал ждать Пушкина. Он твердо решил не стрелять в Пушкина и выдерживать его огонь, сколько ему будет угодно. Прошло три месяца, Пушкин все не приезжал. Сологубу пришлось на два дня уехать в деревню, и как раз в это время Пушкин, по дороге в Москву, заехал в Тверь. Воротившись, Сологуб узнал, что Пушкин был в Твери, пришел в ужас от мысли, что Пушкин подумает, будто он от него убежал, и тотчас же помчался в Москву. Приехал рано утром и немедленно явился к Нащокину, у которого остановился Пушкин. В доме все еще спали. Пушкин вышел в халате, заспанный, и начал чистить свои длинные ногти. Держался он очень холодно. Условились о секундантах. Своим секундантом Пушкин назвал Нащокина. Между прочим, он сказал:

– Неужели вы думаете, что мне весело стреляться? Да что делать? Я имею несчастье быть публичным человеком, а вы знаете, что это хуже, чем быть публичной женщиной.

Затем разговор несколько оживился, заговорили о начатом Пушкиным издании «Современника», Пушкин сказал:

– Первый том был очень хорош. Второй я постараюсь выпустить поскучнее: публику баловать нечего.

И он засмеялся. Беседа пошла почти дружеская. Вошел Нащокин, тоже заспанный, со взъерошенными волосами, и сейчас же приступил к роли примирителя. Было ясно, что никто не ищет кровавой развязки, а все дело в том, как бы всем выпутаться из глупой истории, не уронив своего достоинства. Пушкин непременно хотел, чтобы Сологуб перед ним извинился. Обиженным себя он, впрочем, не считал, но ссылался на светское значение Сологуба и как будто боялся компрометировать себя в обществе, если оставит без удовлетворения дело, получившее уже некоторую огласку: разговор Сологуба с Натальей Николаевной слышали барышни Вяземские и растрезвонили о нем. Сологуб объявил, что извиняться перед Пушкиным ни под каким видом не станет, так как не виноват решительно ни в чем: слова его были перетолкованы превратно. Спор тянулся долго. Наконец Пушкин предложил Сологубу написать письмо Наталье Николаевне. На это Сологуб согласился и написал такое письмо:

«Милостивая Государыня! Я, конечно, не ожидал, что буду иметь честь писать вам. Дело в несчастной фразе, которую я произнес в припадке дурного расположения духа. Вопрос, с которым я к вам обратился, обозначал, что шалости молодой девушки не соответствуют достоинству царицы общества. Я был в отчаянии, что этим словам придали значение, недостойное порядочного человека».

Пушкин требовал, чтобы Сологуб в конце попросил у Натальи Николаевны извинения. Он желал письма как доказательства на случай, если его будут упрекать, что его жену можно безнаказанно оскорблять. Извиниться Сологуб отказался. Пушкин сказал:

– Можно всегда просить извинения у женщины.

Нащокин тоже уговаривал. Наконец Сологуб приписал: «и прошу принять мои извинения». Пушкин протянул Сологубу руку и сделался чрезвычайно весел и дружелюбен.

Сологуб возвратился в Петербург в октябре месяце. Пушкин встретился с ним у Вяземских, отвел в сторону сказал:

– Не говорите моей жене о письме.

Наталья Николаевна своим волшебным голосом попросила у Сологуба извинения. Все было забыло. По уверению Сологуба, он коротко сблизился с Пушкиным. Пушкин проявлял к нему большую симпатию, поощрял его первые литературные опыты, давал советы, читал свои стихи. Следует, однако, оговориться, что Сологуб был большой хвастун и враль и в воспоминаниях своих считал не особенно нужным считаться с истиной. Когда ему однажды указала на это Смирнова, Сологуб ответил: «Нужно немножко оживлять повествование». Он рассказывает, что каждый день ходил с Пушкиным гулять; на Толкучем рынке они покупали сайки и, возвращаясь по Невскому, предлагали эти сайки разряженным светским щеголям, которые бегали от них с ужасом. Вечером они встречались у Карамзиных, у Вяземских, у князя Одоевского и на светских балах.

Сологуб жил на Большой Морской, у тетки своей А. И. Васильчиковой. Утром 4 ноября того же 1836 г. она позвала племянника и с удивлением показала полученный ею по почте пакет, в котором оказалось запечатанное письмо на имя Пушкина. Сологуб отвез письмо Пушкину. Пушкин сидел в своем кабинете. Он распечатал письмо и спокойно сказал:

– Я уже знаю, что такое; я такое письмо получил сегодня же от Елиз. Мих. Хитрово; это мерзость против жены моей. Впрочем, вы понимаете, что безыменным письмом я обижаться не могу. Если кто-нибудь сзади плюнет на мое платье, так это дело моего камердинера вычистить платье, а не мое. Жена моя – ангел, никакое подозрение коснуться ее не может.

Пушкин говорил с большим достоинством, и Сологуб вынес впечатление, что он хочет оставить все дело без внимания. Они по-прежнему продолжали вместе гулять. Сологуб не замечал в нем особенной перемены. 16 ноября у Карамзиных праздновался день рождения хозяйки. Сологуб сидел за обедом рядом с Пушкиным. Во время общего веселого разговора Пушкин вдруг наклонился к Сологубу и сказал скороговоркой:

– Ступайте завтра к д’Аршиаку. Условьтесь с ним только насчет материальной стороны дуэли с Дантесом. Чем кровавее, тем лучше. Ни на какие объяснения не соглашайтесь.

Потом он продолжал шутить и разговаривать как ни в чем не бывало. Сологуб остолбенел, но возражать не осмелился: в тоне Пушкина была решительность, не допускавшая возражений.

На следующий день Сологуб поехал к д’Аршиаку и с изумлением узнал, что Пушкин немедленно по получении анонимного пасквиля вызвал Дантеса на дуэль, что по просьбе старика Геккерена отложили поединок на две недели, что Дантес женится на свояченице Пушкина, но требует, чтобы Пушкин безусловно отказался от вызова, так как не может допустить, чтобы о нем говорили, будто он женился по принуждению, из боязни поединка. Д’Аршиак с Сологубом поехали к Дантесу. Так как Пушкин обязал Сологуба условиться только о материальной стороне дуэли и не вступать ни в какие переговоры, то назначили дуэль на 21 ноября. Сологуб послал к Пушкину своего кучера с запиской, где извещал о дне и условиях дуэли, и прибавил, что Дантес готов жениться на Екатерине Гончаровой лишь в том случае, если Пушкин признает, что он вел себя в этом деле как честный человек. Сологуб умолял Пушкина согласиться на это предложение. Кучер привез ответное письмо, где Пушкин брал свой вызов обратно и заявлял, что не имеет оснований приписывать женитьбу Дантеса неблагородным соображениям. Пушкин остался, однако, очень недоволен тем, что Сологуб, несмотря на его требование, вступил в переговоры. Свадьбе он не верил.

– У него, кажется, грудь болит, – говорил он, – того и гляди, уедет за границу. Хотите биться об заклад, что свадьбы не будет? Вот у вас тросточка. У меня бабья страсть к этим игрушкам. Проиграйте мне ее.

Он был в это время как-то желчно весел.

– Хорошо! А вы проиграете мне все ваши сочинения?

Вскоре Сологуб уехал в служебную командировку и больше с Пушкиным уже не виделся.

Головачева-Панаева, знавшая Сологуба несколько позднее, рассказывает: «Если бы он не ломался, то был бы приятным собеседником. Но часто он был невыносим, вечно корча из себя то дерптского студента, то аристократа. В светском обществе он кичился званием литератора, а в литературном – своим графством. Если его знакомили с простым смертным, он подавал ему два пальца и на другой день при встрече делал вид, что не узнает его. Тогда только что появилась мода носить стеклышко, и Сологуб носил его, закинув голову назад и смотря на всех величаво-презрительно. Странно, Сологуб вовсе не был так глуп, чтобы не понимать, как смешно кичиться своим аристократизмом. Он, в сущности, был добрый человек; если его просили похлопотать о ком-нибудь, то он охотно брался за хлопоты и радовался в случае успеха. В характере Сологуба была хорошая черта – он никогда не передавал никаких сплетен. После женитьбы он ударился в другую крайность: сделался студентом-буршем, не стыдился уже говорить о своих плохих средствах к жизни, которые прежде скрывал, и часто повторял фразу, когда касались денежных трат: «Ну, куда нам с генералами чай пить!»

Рожденная Римская-Корсакова. Кавалерственная дама, вдова московского военного губернатора, генерала от инфантерии И. П. Архарова (по его имени солдат московского гарнизона прозвали «архаровцами»), бабушка писателя В. А. Сологуба. По отзыву внука, женщина «необразованная, ускользнувшая от влияния екатерининского двора, но чрезвычайно замечательная по своему добросердечию, твердости характера и коренной русской типичности». Была величественна, умела держаться и не терялась в затруднительных случаях. Летом жила в Павловске, император Александр I к ней очень благоволил и приходил иногда запросто к ней обедать. Однажды он, как всегда, повел ее под руку к столу. Вдруг она чувствует, что с нее спускается одна из юбок; она приостановилась, дала ей время упасть, перешагнула и, как будто не замечая, что с ней случилось, продолжала идти к обеду и во все время обеда была так же весела и спокойна, как обыкновенно.

Была в дружественных отношениях с Н. О. Пушкиной, матерью поэта. По черновым записям Анненкова, Пушкина «подличала перед Архаровою»; ее дочери, А. И. Васильчиковой, подарила письмо поэта-сына, извещавшее о его помолвке. Летом 1831 г., когда Пушкин с молодой женой жил в Царском Селе, он приезжал к сестре своей О. С. Павлищевой и уморительно передразнивал перед ней старуху Архарову.

Рожденная Архарова. В молодости была любимой фрейлиной императрицы Марии Федоровны, находилась в дружественных отношениях с императорской фамилией. Была красива, но держалась очень неприступно, никто не дерзал за ней ухаживать. Когда при императоре Александре рассуждали, за кого она выйдет замуж, царь сказал, что не знает никого, кто был бы ее достоин. А между тем она вышла за человека весьма обыкновенного, но доброго, богатого, знатного рода и имевшего большие аристократические связи, А. В. Васильчикова. Разумовские, Репнины, Н. К. Загряжская, князь В. П. Кочубей были с ним в родстве или свойстве.

Васильчикова приходилась теткой писателю В. А. Сологубу. В 1831 г. в Павловске у нее домашним учителем был молодой Гоголь, приглашенный для занятий со слабоумным ее сыном.

Рожденная Деева. Жена французского эмигранта, кавалерийского генерала русской службы К. О. Ламберта. В 1831 г. она жила в Царском Селе на Колпинской улице против дома Китаева, где жил Пушкин. Графиня оставляла занавески на своих окнах опущенными, говоря: «Я боюсь: он на меня критику сочинит». Однако, узнав о взятии Варшавы, уведомила об этом Пушкина. Пушкин в благодарность послал ей первый экземпляр своего стихотворения «Клеветникам России» и сделал ей визит с женой. После этого она открыла свои занавески. Пушкин называл графиню за ее увесистость «madame Tolpe´ge», от русского слова «толпега» (толстуха).

Поляк, сын польского посланника при дворе Екатерины, женившегося на богатой русской и перешедшего на русскую службу. Где-то граф Михаил Юрьевич числился служащим, в придворных званиях дошел до гофмейстера и обер-шенка, был близок ко двору и очень там любим. К службе он относился равнодушно, все его интересы сосредоточивались на искусстве, особенно на музыке. Он сам был хороший музыкант и композитор, романсы его пользовались популярностью. Роберт Шуман назвал его гениальнейшим из дилетантов. Дом его в Петербурге на Михайловской площади был средоточием столичной артистической жизни, местные и приезжие артисты находили здесь самый радушный прием.

Виельгорский был близок и со многими писателями – Карамзиным, Жуковским, Пушкиным, Вяземским, Гоголем. «Ревизор» попал на сцену главным образом благодаря Виельгорскому. Он хлопотал также о разрешении к печати «Мертвых душ». Женат он был на герцогине Луизе Михайловне Бирон, гордой и высокомерной. Сам же Виельгорский был прост и со всеми приветлив. У мужа и жены были отдельные приемы. На половине графини собирался цвет придворной и служилой знати, вечера ее отличались самой изысканной светскостью. У графа собиралась публика нечиновная: музыканты, писатели, живописцы, актеры, начинающие журналисты. Часто Виельгорский на короткое время покидал своих гостей, уезжал во дворец, но скоро возвращался, снимал мундир, звезды и с особенным удовольствием облекался в бархатный, довольно поношенный сюртук. У него редко танцевали, но почти каждую неделю устраивались концерты, в которых принимали участие все находившиеся в Петербурге знаменитости.

Он и вообще был человек широко образованный. Зять его, писатель Сологуб, характеризует Виельгорского так: «Философ, критик, лингвист, медик, теолог, герметик, почетный член всех масонских лож, он был живой энциклопедией самых глубоких познаний». Находясь всегда при дворе, Виельгорский был далек от всяких придворных интриг и ненавидел городские сплетни. Уже в пожилых летах он был очень моложав на вид. «С лицом белым и румяным, – говорит Вигель, – он только что был недурен собою; но необычайный блеск его взоров, как бы разливаясь по чертам его, делал его почти красавцем». Виельгорский был большой гастроном. Стол его славился в Петербурге, и сам он считался одним из лучших знатоков кушаний и вин. В этой области он был строг и безжалостно взыскателен. На одном большом обеде у Бутурлиных хозяин ему сказал:

– Обратите внимание на это вино, – оно 1827 года!

Виельгорский раздраженно ответил:

– Не знаю, двадцать ли седьмого года вино, но масло ваше – наверно двадцать седьмого года.

Пушкин был хорош с Виельгорским, в 1834 г. провожал его на пароходе при отъезде его за границу к больной жене; в декабре 1836г., на дружеском вечере у А. Всеволожского после представления «Жизни за царя» Глинки, Пушкин, Вяземский, Жуковский и Виельгорский сочинили общими силами литературно-музыкальную шутку «Канон в честь М. И. Глинки». Виельгорский в числе ближайших друзей безвыходно находился в квартире умиравшего Пушкина. Им положены на музыку «Песнь Земфиры» Пушкина, его «Черная шаль» и «Шотландская песня», начата опера на сюжет пушкинских «Цыган». Бартенев со слов Соболевского сообщает, что отправной сюжет «Медного всадника» дал Пушкину Виельгорский. Он рассказал ему про некоего майора Батурина, который в 1812 г. много раз подряд видел один и тот же сон: он видит себя на Сенатской площади; лицо Петра медленно сворачивается; всадник спускается со скалы и скачет по петербургским улицам, слышен топот меди по мостовой; въезжает на Каменном острове в царский дворец, ему навстречу выходит Александр, и всадник предсказывает ему, что, пока памятник его на месте, Петербургу нечего опасаться за свою судьбу.