Текст книги "Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник)"

Величайший польский поэт, зачинатель польского романтизма. Родился в г. Новогрудке Минской губернии в семье небогатого адвоката из старинного литовского шляхетского рода. В 1815 г. поступил в виленский университет на филологический факультет, окончил курс в 1819 г. и поступил учителем латинской словесности в г. Ковне. В 1823 г., за принадлежность к студенческому обществу «Лучистых», в котором Мицкевич, наезжая из Ковна, продолжал принимать участие и по окончании курса, он был арестован, просидел в тюрьме полгода. Расследованием целью общества было признано воспитание молодого поколения «в духе закоснелой ненависти противу России и мечтаний о восстановлении независимости Польши». Мицкевич был передан в министерство народного просвещения для отправления на службу внутри России. Он побывал в Петербурге, где познакомился с Рылеевым и Бестужевым, и был отправлен на службу в Одессу. Из Одессы совершил путешествие по Крыму, результатом чего были его известные «Крымские сонеты». В конце 1825 г. Мицкевич переехал в Москву и был причислен к канцелярии московского генерал-губернатора. Москва приняла его очень радушно. Он сблизился с князем П. А. Вяземским, братьями Полевыми, Баратынским, Погодиным, Шевыревым, стал постоянным посетителем блестящего литературно-музыкального салона княгиней З. А. Волконской. Осенью 1826 г. Пушкин приехал из псковской ссылки в Москву и вскоре тоже познакомился с Мицкевичем. Мицкевич производил на всех чарующее впечатление. Он был сдержан, корректен, воспитан, чрезвычайно вежлив, держался с какой-то благородной простотой. В нем чувствовался тихо и ярко горящий чистый пламень, всех заставлявший относиться к нему с невольным уважением. И наружностью он был прекрасен. Стройный, с задумчивыми карими глазами, с густыми темными волосами, с доброй, затаенно-грустной улыбкой. Когда воодушевлялся разговором, глаза его загорались, и он становился увлекателен, был остроумен, скор на меткие и удачные слова. Изумителен он был, когда импровизировал. Мицкевич обладал редким даром импровизации. Ему задавали тему. Он молчал несколько минут, потом выступал вперед и начинал говорить стихами. Лицо совершенно преображалось, глаза блистали экстазом, слушатели испытывали почти страх, – как будто это не он говорил, а какой-то дух, ниспустившийся на него. Вдохновение не покорялось ему, а целиком владело им. Он не останавливался, не задумывался, не подыскивал стихов, – напротив, они с таким напором кипели в его голове, что он, задыхаясь, еле успевал их выговаривать. Перед русскими слушателями Мицкевич импровизировал прозой на французском языке. На одной из таких импровизаций в Москве Пушкин в восторге сорвался с места, ероша волосы, почти бегал по зале и восклицал:

– Какой гений! Какой священный огонь! Что я в сравнении с ним!

Бросился на шею Мицкевичу, сжал его и стал целовать, как брата.

Мицкевич был многосторонне образован, говорил на многих языках; приехав в Россию, не знал по-русски, но очень скоро научился и говорил без всякого акцента. Ксенофонт Полевой рассказывает: «Пушкин оказывал Мицкевичу величайшее уважение. Любопытно было видеть их вместе. Русский поэт, обыкновенно господствовавший в кругу литераторов, был чрезвычайно скромен в присутствии Мицкевича, больше заставлял его говорить, нежели говорил сам, и обращался со своими мнениями к нему, как бы желая его одобрения. В самом деле, по образованности, по многосторонней учености Мицкевича Пушкин не мог сравнивать себя с ним». Высокое мнение Пушкина о Мицкевиче отразилось в известном анекдоте: Пушкин, столкнувшись в дверях с Мицкевичем, дал ему дорогу и сказал:

– Стой, двойка, туз идет!

Мицкевич ответил:

– Козырная двойка и туза бьет.

В течение 1826–1829 гг. Мицкевич и Пушкин часто виделись и в Москве, и в Петербурге. В Петербурге у Дельвига Мицкевич слушал чтение «Бориса Годунова» и вместе с Дельвигом посоветовал Пушкину выкинуть сцену Отрепьева со злым чернецом как замедляющую действие. Однажды у Пушкина, в трактире Демута, Мицкевич в блестящей импровизации говорил о любви, которая когда-нибудь свяжет между собой все народы. Вышла поэма Мицкевича «Конрад Валенрод» и вызвала общее восхищение. Жуковский сказал Пушкину:

– Знаешь, брат, ведь он заткнет тебя за пояс.

– Ты не так говоришь, – ответил Пушкин. – Он уже заткнул меня.

Пушкин стал переводить «Валенрода» на русский язык по рукописному подстрочному переводу, но отказался от этого замысла, потому что, как говорил он, не умеет переводить, т. е. не умеет связывать себя текстом подлинника. Действительно, переводы Пушкина либо стоят неизмеримо выше подлинника, как переводы из Анакреона, Ксенофана или Буниана, либо значительно ниже их, как, например, переводы именно из Мицкевича. Особенно слаб перевод баллады «Воевода», совершенно не передающий силы и выпуклости подлинника.

Странно наблюдать Мицкевича и Пушкина рядом. Один – корректный, глубоко культурный, держащий себя в руках европеец, другой – безудержно переступающий во всем меру русский, с наружной лакировкой культурности, постоянно дающей трещины. Однажды в Петербурге Мицкевич застал Пушкина у общего знакомого за банком. Пушкин, с засученными рукавами рубашки, бросал на сукно золотые монеты и следил за игрой глазами, полными страсти. Увидев Мицкевича, он смутился. Мицкевич взял карту, поставил на нее пять рублей ассигнациями, несколько раз повторил ставку и тихонько ушел. В Москве Мицкевич завтракал с Пушкиным и другими русскими писателями у Погодина. Присутствовавший на завтраке С. Т. Аксаков писал Шевыреву: «Пушкин держал себя ужасно гадко, отвратительно, Мицкевич – прекрасно. Посудите, каковы были разговоры, что второй два раза принужден был сказать: «Господа, порядочные люди и наедине, и сами с собою не говорят о таких вещах!» А сам Погодин записал: «Нечего было сказать о разговоре Пушкина и Мицкевича, кроме: предрассудок холоден, а вера горяча… разговор был занимателен, от… до евангелия. Но много было сального, которое не понравилось».

Отношения Мицкевича и Пушкина были дружеские. По-видимому, особенно сблизились поэты в Петербурге. В стихотворении своем «Памятник Петру Великому» Мицкевич вспоминает, как они с Пушкиным стояли однажды перед памятником:

Вечером, под дождем, стояли двое юношей под одним плащом, взявшись за руки. Один был странник, пришедший с запада, неведомая жертва царского насилия; другой – поэт русского народа, славный песнями на всем севере. Они знали друг друга недолго, но много, и уже несколько дней были друзьями. Их души, поднимаясь выше земных препятствий, были, как два наклонившиеся друг к другу альпийских утеса: их навеки разделила быстрина потока, но утесы едва слышат его враждебный шум, сближая поднебесные свои вершины.

Польский изгнанник молчит, а русский поэт сравнивает стоящий перед ним памятник с римским памятником Марку Аврелию: там – благоволение и мир, чувствуется любимый отец, восторженно приветствуемый народом. Здесь –

Петр бросил повода. Видишь, как он летел, все топча на своем пути. Вскочил на край скалы. Бешеный конь поднял копыта, скрежещет, кусая удила. Ждешь, что он сорвется и разобьется вдребезги. От века он стоит, скачет, – но не срывается, как падающий с гранита водопад, скованный морозом. Однако скоро заблестит солнце свободы, западный ветер согреет страну, – и что тогда станется с водопадом самовластия?

Во взглядах на самовластие Мицкевич и тогдашний Пушкин, может быть, до известной степени еще сходились. Но в основном они все-таки были две вершины, разделенные глубоким, непроходимым потоком. Самое заветное, чем жил Мицкевич, были мечты о политическом освобождении Польши. А Пушкин был таким же русским националистом, как Мицкевич – польским. Во время польского восстания Пушкин писал князю Вяземскому: «…поляков надобно задушить, и наша медленность мучительна». В Пушкине, как в большинстве своих русских друзей, Мицкевич чувствовал тайных политических врагов, с которыми можно было дружить только, как с филистимлянами.

В 1829 г. хлопотами Пушкина и других Мицкевичу удалось получить заграничный паспорт. Перед отъездом Мицкевич посетил Москву. Московские друзья чествовали его прощальным обедом и поднесли серебряный кубок с надписью на дне: «Не забудь» и с именами участников проводов – Баратынского, братьев Киреевских, Н. Полевого, Соболевского и других. Странно, что в числе подписей нет подписи Пушкина, хотя он в это время был в Москве. 15 мая Мицкевич навсегда уехал из России, увозя в сердце неистовую ненависть к российскому самодержавию. Вскоре произошло польское восстание, кровавое его усмирение. Пушкин и Жуковский радостно отозвались на событие патриотическими одами. В 1832 г. вышла за границей третья часть поэмы Мицкевича «Деды». В ней было помещено следующее стихотворение Мицкевича «К друзьям-москалям»:

Вспоминаете ли вы обо мне? А я, когда думаю о казнях, ссылках, тюрьмах моих друзей, думаю и о вас; ваши лица, лица чужеземцев, имеют право жить в моих грезах.

Где вы теперь? Благородная шея Рылеева, которую я братски обнимал, по царскому приговору стянута гнусною петлею, в позор народам, избивающим своих пророков.

Та рука, которую мне протягивал Бестужев, – поэт и воин, оторвана от пера и сабли, положена на ручку тачки и ныне роется в руднике, скованная с рукою поляка.

Других, может быть, постигла еще более грозная кара: может быть, кто из вас, обесчещенный казенными орденами, навеки продал свободную душу для ласки царя и теперь бьет поклоны на его пороге.

Может быть, оплаченным языком славит его торжество и радуется на мученичество своих друзей; может быть, моет руки в крови моей родины и, как заслугой, хвалится перед царем нашими проклятьями.

Если издалека, из свободных стран, до вас долетят на север эти горькие песни и прозвучат с высоты над страною льдов, пусть они напомнят вам о свободе, как журавлиный крик о весне.

Вы узнаете меня по голосу. Пока я был в оковах, ползая в молчании, как змея, я таился перед деспотом, но вам я открывал тайны, скрытые в душе, и к вам обращался всегда с голубиною простотою.

Теперь я выливаю наружу эту чашу яда; разъедающей и жгущей силы исполнена горечь моих слов, – горечь, высосанная из крови и слез моей родины; пусть разъедает и жжет – не вас, а ваши оковы.

Если кто из вас останется этим недоволен, для меня его негодование будет лаем собаки, которая так привыкла к своему ошейнику, что готова кусать руку, которая хочет его сорвать.

В этой же книге Мицкевича был помещен еще ряд стихотворений, полных сосредоточенной ненависти и отвращения к русскому самодержавию, забивающему совесть и мысль, порабощающему все свободные человеческие стремления. «Бедный народ! – писал поэт. – Мне жаль твоей судьбы: ты знаешь один только героизм рабства!» Пушкин эту книжку Мицкевича получил в 1833 г. от вернувшегося из-за границы Соболевского. В следующем году он писал о Мицкевиче:

 
Он между нами жил
Средь племени ему чужого; злобы
В душе своей к нам не питал, и мы
Его любили. Мирный, благосклонный,
Он посещал беседы наши. С ним
Делились мы и чистыми мечтами,
И песнями (он вдохновен был свыше
И свысока взирал на жизнь). Нередко
Он говорил о временах грядущих,
Когда народы, распри позабыв,
В великую семью соединятся.
Мы жадно слушали поэта. Он
Ушел на запад – и благословеньем
Его мы проводили. Но теперь
Наш мирный гость нам стал врагом – и ядом
Стихи свои, в угоду черни буйной,
Он напояет. Издали до нас
Доходит голос злобного поэта,
Знакомый голос!.. боже! освяти
В нем сердце правдою твоей и миром,
И возврати ему…
 

На другие стихотворения Мицкевича, рисующие неприветный, холодный, обезличенный самовластием Петербург, Пушкин отвечал в «Медном всаднике». Знаменитое описание Петербурга в этой поэме представляет ясно выраженную художественную полемику, по пунктам возражающую на описание Мицкевича. Мицкевич с отвращением рисует русскую столицу, Пушкин начинает свое описание: «Люблю тебя, Петра творенье!» Мицкевич пишет о разностильных, безвкусных зданиях, огороженных, как клетки, решетками, – Пушкин: «Люблю твой строгий, стройный вид, твоих оград узор чугунный…» У Мицкевича люди бегут, гонимые морозом, с измученными лицами, у Пушкина: «Люблю зимы твоей жестокой недвижный воздух и мороз». У Мицкевича дамы «белые, как снег, румяные, как раки», у Пушкина – «девичьи лица ярче роз». У Мицкевича солдаты – такие похожие друг на друга, такие однообразные, стоящие в ряд, как лошади в стойлах; у Пушкина: «Люблю воинственную живость потешных Марсовых полей, пехотных ратей и коней однообразную красивость» и т. д. И сама идея «Медного всадника» о страшном праве государства давить и уничтожать отдельные личности во имя своих больших целей тоже представляет как будто ответ на идейную установку Мицкевича.

Дальнейшая жизнь Мицкевича была тяжелая и нерадостная. Жил он в бедности. Надежды на политическое восстановление родины рухнули. Он все больше впадал в мистицизм. В основу решения польского вопроса, по его мнению, должно было лечь начало религиозное. Польша в течение всей своей истории служила воплощением христианских начал и пала потому, что эти начала не могли быть примирены с окружавшими ее земными порядками. Могучее религиозное чувство делает Польшу избранным народом, которому назначено Богом указать всему миру новый путь, ведущий человечество в царство любви и справедливости. В 1855 г., с началом русско-турецкой войны, Мицкевич отправился в Константинополь, чтобы формировать польские легионы против России, и вскоре умер там от холеры.

Был представлен Пушкину П. А. Плетневым на вечере у Плетнева, вероятно, в двадцатых числах мая 1831 г., когда Пушкин с молодой женой остановился в Петербурге проездом из Москвы в Царское Село. В августе того же года Пушкин писал Воейкову из Царского Села: «Сейчас прочел «Вечера близь Диканьки». Они изумили меня. Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности. А местами какая поэзия, какая чувствительность! Все это так необыкновенно в нашей литературе, что я доселе не образумился… Поздравляю публику с истинно веселою книгою, а автору сердечно желаю дальнейших успехов». Это лето Гоголь жил домашним учителем у А. И. Васильчиковой в Павловске неподалеку от Царского Села, бывал в Царском Селе у Пушкина и приятелю своему А. С. Данилевскому хвастливо писал: «Почти каждый вечер собирались мы: Жуковский, Пушкин и я».

Пушкин до самой смерти с большим сочувствием относился к Гоголю, ободрял его, подарил ему сюжеты «Мертвых душ» и «Ревизора». Однако близких личных отношений, тем более дружбы между ними не было, в этом отношении Пушкин держался по отношению к Гоголю отдаленно. Переписывались они только по житейским и литературно-деловым вопросам, письма Гоголя содержат больше всякого рода просьбы – о ходатайстве перед министром Уваровым, о сюжете для комедии, о критических отметках на полях посылаемых Пушкину его книг (известное письмо «Ревизор сыгран» не было отправлено Пушкину). Однако и то общение, которое между ними было, советы и указания Пушкина – имели для художественного развития Гоголя огромное значение, и до конца жизни Гоголь с волнением и благоговением вспоминал о Пушкине. Смерть его произвела на Гоголя потрясающее впечатление. Он писал Плетневу:

«Все наслаждение моей жизни, все мое высшее наслаждение, исчезло вместе с Пушкиным. Ничего не предпринимал я без его совета. Ни одна строка не писалась без того, чтобы я не воображал его перед собою. Что скажет он, что заметит он, чему посмеется, чему изречет неразрушимое и вечное одобрение свое, – вот что меня только занимало и одушевляло мои силы… Боже! нынешний труд мой («Мертвые души»), внушенный им, его создание, – я не в силах продолжать его. Несколько раз принимался я за перо, и перо падало из рук моих. Невыразимая тоска!»

И Жуковскому писал:

«О Пушкин, Пушкин! Какой прекрасный сон удалось мне видеть в жизни, и как печально было мое пробуждение!»

Таково было для Гоголя обаяние личности Пушкина, что, когда, за три месяца до смерти Гоголя, Анненков напомнил ему о Пушкине, лицо Гоголя переменилось, просветлело и оживилось.

Известный «поэт-партизан». Семнадцати лет поступил в кавалергардский полк. «Малый рост, – рассказывает он про себя, – препятствовал ему вступить в кавалергардский полк без затруднения. Наконец, привязали недоросля нашего к огромному палашу, опустили его в глубокие ботфорты и покрыли святилище его поэтического гения треугольною шляпою». В молодости Давыдов был либерален. Он написал несколько басен резко политического содержания. Так, в басне «Голова и ноги» он рассказывает, как ноги возмущались самовластием головы, заставляющей их ходить и бегать, куда она прикажет, как голова грозно велит им молчать, так как ей природой дано повелевать ногами. Ноги отвечают:

 
Коль ты имеешь право управлять,
Так мы имеем право – спотыкаться
И можем иногда, споткнувшись, – как же быть! –
Твое величество об камень расшибить.
 

За подобные стихи Давыдов в 1804 г. был переведен в армейский гусарский полк. С 1807 г. начинается его боевая деятельность. Он участвовал в целом ряде войн. В 1812 г. первый подал Кутузову мысль о выгодности партизанских действий в тылу неприятеля, сам организовал первый партизанский отряд и бросился с ним на тыловые сообщения наполеоновской армии. По изгнании французов из России партизанский отряд Давыдова был превращен в регулярную часть авангарда русской армии, вступившей в Германию. Давыдов рассказывает: «Крутой поворот от независимых, вдохновенных перелетов напропалую к размеренным переходам по маршрутам, доставляемым мне из корпусного дежурства, запрет покушаться атаковать неприятеля без особого разрешения, кипучая молодость, какая-то безотчетная, удалая и своевольная отвага и, наконец, соблазнительное соседство с неприятелем – были причиною того, что я произвел тот последний наезд, от которого пострадала вся моя заграничная служба и рушилась вся та будущность, которой (не для чего уже теперь жеманиться) я имел полное право не опасаться». Французская армия отступала, Наполеон со свежими силами еще не подошел из-за Рейна, была, по выражению Давыдова, «краткая эпоха мишурного блеска оружия», каждый генерал мечтал о легком захвате какой-нибудь из германских столиц или другого крупного города. Прусский командующий Блюхер и русский – Винценгероде – устремились, спеша предупредить друг друга, захватить Дрезден. В это-то время Денис Давыдов с пятьюстами казаков и гусаров очутился перед Дрезденом, увидел, что его легко захватить неожиданным налетом, – и занял город в прямое нарушение приказа Винценгероде, не поняв, что Винценгероде самолично желал овладеть Дрезденом, выставив это овладение славной победой. Винценгероде предал Давыдова военному суду за нарушение дисциплины. Император Александр освободил его, сказав:

– Как бы то ни было, но победителя не судят.

Однако самостоятельной деятельности Давыдова пришел конец, а с тем вместе и его карьере. Как выражается в своих о нем воспоминаниях его сын, «он скитался теперь в действующей армии, как корсар, потерявший свой корабль». В 1814 г. Давыдов командовал регулярным гусарским полком, состоял в армии Блюхера. По окончании войны еще некоторое время служил в военной службе. В 1823 г., в чине генерал-майора, вышел в отставку. Еще два раза поступал опять на военную службу, чтобы принять участие в персидской войне 1827 г. и подавлении польского восстания. В мирное время жил в своем симбирском имении Верхней Мазе, хозяйничал, занимался литературной работой, писал воспоминания. Там же и умер пятидесяти пяти лет от роду.

Стихов Денис Давыдов написал немного. До нас дошло всего около восьмидесяти его стихотворений. Сам он говорит о себе:

 
Я не поэт, я партизан, казак;
Я иногда бывал на Пинде, но наскоком,
И беззаботно, кое-как,
Раскидывал перед Кастальским током
Мой независимый бивак.
 

Это, однако, не совсем так. Давыдов писал свои стихи не «беззаботно, кое-как», а работал над ними тщательно и упорно. Он – поэт вполне оригинальный, с определенным, собственным стилем. Стиль этот – лихой, залихватский, шапка набекрень. Оригинальность Давыдовского стиля высоко ценил Пушкин и говорил, что Денис Давыдов дал ему почувствовать еще в лицее возможность быть оригинальным, не поддаваясь влиянию Батюшкова и Жуковского. Содержанием наиболее популярных «гусарских» песен Давыдова являются попойки гусаров, их удаль и лихие забавы. Он с восторгом описывает настоящих, коренных гусаров:

 
Испивающих ковшами
И сидящих вкруг огня
С красносизыми носами.
На затылке кивера,
Доломаны до колена,
Сабли, шашки у бедра,
И диваном – кипа сена.
Ни полслова. Дым столбом.
Ни полслова. Все мертвецки
Пьют и, преклонясь челом,
Засыпают молодецки.
 

Любимый, прославленный Давыдовым герой – гусар-забулдыга А. П. Бурцев:

 
Бурцев ёра, забияка,
Собутыльник дорогой…
 

Он мил Давыдову даже:

 
Когда в борделе окаянном
Он лупит девок по щекам.
 

Курьезно, что в стихах «поэта-партизана» Давыдова совершенно не отразились партизанство и те настроения, которыми оно вдохновлялось. Был немецкий поэт-партизан, австрийский офицер Теодор Кернер, – высокоодаренный юноша, в 1813 г. убитый двадцати двух лет в схватке с французами. Сборник стихов его «Лира и меч» – произведение действительно поэта-партизана. Отразились в нем, между прочим, и попойки офицерские, но стихи горят воинским пылом и патриотическим воодушевлением, через них мы воспринимаем и дела, и дух, и настроения тогдашнего партизанства. Воинственные песни Кернера рисовали перед немецкой молодежью идеал восторженного борца за освобождение родины. Герой же песен Давыдова – только шатающийся, пьяный офицер с кивером на затылке, глубоко презирающий всех, кто «о водке ни полслова». Партизанству Давыдовым посвящен один-единственный коротенький отрывок «Партизан», да и тот написан только в 1826 г. Давыдов интересен и в любовной своей лирике, и в сатирах («Современная песня»), – везде настроения свои, оригинальные. Оригинален он и в прозаических своих статьях, – по нескольким строчкам сразу можно узнать, что писаны они Давыдовым.

Денис Давыдов был очень небольшого роста, курносый, черноволосый, с прядью ярко-седых волос на лбу; он эту прядь закрашивал, но когда Языков в послании к нему сказал:

 
Ты, боец чернокудрый,
С белым локоном на лбу, –
 

Денис перестал краситься. Был он чудесный рассказчик и остроумный собеседник, всех заражал увлекательной, молодой веселостью. «Буйная и умная голова», – отзывался о нем Грибоедов. Голос Давыдова был несколько хриплый, иногда переходивший в тоненькую фистулу, что придавало его речи особую оригинальность. Он не прочь был при случае осушить бутылку-другую вина, но, в общем, этот певец веселых попоек и картежной игры был насчет вина очень скромен и воздержан, а в карты совсем не играл. Давыдов производил впечатление беспечного, лихого рубаки, душа которого все время носится где-то там, далеко от обыденной жизни, в кровавых схватках и сечах. В действительности это был человек расчетливый и с большой хитрецой. Партизанство было коротким эпизодом в его жизни. Но Денис Давыдов сумел сшить себе из него блестящий наряд, в котором щеголял всю жизнь. «Поэт-партизан», – так называл он себя сам, так называли его друзья, так называют справочные словари, как будто партизанство было постоянной профессией Дениса Давыдова и постояннейшим содержанием его поэзии. Он умел устраивать себе славу. Еще при жизни его появились восторженнейшие биографии Дениса Давыдова, и выяснилось, что писал их он сам. Бестужев-Марлинский отозвался о нем: «Денис Давыдов более выписал, чем вырубил себе славу храбреца». И Плетнев писал Гроту, что Давыдов, «не трогая его талант, был мелкий хвастун». Умел Давыдов устраивать себе славу, умел и вообще устраивать свои дела. Вот, например, маленькая история, по откровенности своей для более поздних литературных нравов просто изумительная. В середине тридцатых годов Давыдов поселился в Москве, купил большой каменный дом на Пречистенке, против пожарного депо. Но вскоре ему не стало житья:

 
От соседства шумной тучи
Благочинии саранчи,
И торчащей каланчи,
И пожарных труб и крючий.
 

Вздумал он отделаться от дома. Узнал, что казна подыскивает дом для обер-полицмейстера. И вот Давыдов обращается в стихотворной «Челобитной» к начальнику московской комиссии строений А. А. Башилову и откровеннейшим образом пишет в ней:

 
Помоги в казну продать
За сто тысяч[271]271
  Курсив в подлиннике.


[Закрыть] дом богатый,
Величавые палаты,
Мой пречистенский дворец!
 

Мотив:

 
Тесен он для партизана.
Сотоварищ урагана,
Я люблю, казак-боец,
 
 
Дом без окон, без крылец,
Без дверей и стен кирпичных,
Где могу гостей моих
Принимать картечью в ухо,
Пулей в лоб иль пикой в брюхо!
Друг, вот истинный мой дом…
Вникни в просьбу казака
И уважь его моленье!
 

Стихи эти Давыдов послал Пушкину для напечатания в «Современнике» и писал при этом: «Главное дело в том, чтобы моя челобитная достигла не столько поэтической, сколько положительной цели; пусть она сперва подействует на Башилова, понудив его купить мой дом за сто тысяч рублей». И Пушкин напечатал это стихотворение! Мы можем им любоваться в третьей книжке «Современника» за 1836 г.

Лично Пушкин познакомился с Давыдовым либо в Петербурге до ссылки, либо в Каменке, киевском имении родственников Давыдова. Был он с ним в близких, приятельских отношениях. Денис Давыдов присутствовал на «мальчишнике», который Пушкин устроил перед своей свадьбой для интимных друзей. Давыдову Пушкин посвятил целый ряд посланий, в которых с изумительным мастерством подделывался под стиль Давыдова. Он очень дорожил сотрудничеством Давыдова в его «Современнике». Восхищался оригинальным слогом его статей. Когда узнал, что Сенковский в своей «Библиотеке для чтения» исправлял, по своему обыкновению, и слог Давыдова, он писал в негодовании, что Сенковскому учить русскому языку Дениса Давыдова все равно что евнуху учить Потемкина. По поводу предстоявшего посещения лекции проф. И. И. Давыдова Пушкин писал жене: «…я ни до каких Давыдовых, кроме Дениса, не охотник». Все это, однако, не помешало Пушкину дать, по слухам, следующий острый отзыв о Денисе: «Военные уверены, что он отличный писатель, а писатели про него думают, что он отличный генерал».