Текст книги "Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник)"

В Павловском барского дома теперь не существует. Имение купили крестьяне и распорядились с усадьбою по-своему.

И. А. Иванов. О пребывании А. С. Пушкина в Тверской губ., с. 1–11.

В Бернове до сих пор существует прежний помещичий дом, выстроенный в стиле русского ампира. В прошлом году он находился в ведении совхоза «Берново». Дранка, которой покрыт дом, износилась и уже не может служить защитой от дождя; провалившаяся местами крыша и упавшие в некоторых комнатах потолки свидетельствовали о происходящем разрушении здания. Дом производит впечатление заброшенности и запустения: из тридцати его комнат лишь незначительная часть занята рабочими и служащими совхоза; везде грязь, обломки мебели, в некоторых комнатах содержатся кролики. При доме до сих пор находится парк с отлично сохранившимися липовыми аллеями времен Пушкина. В парке имеется небольшой курган, который называется Парнасом.

В Бернове, кроме того, обращают на себя внимание остатки сгоревшей в июне 1922 г. мельницы. Уцелело ее основание, сложенное из крупного известняка. Про эту часть мельницы в Бернове говорят, что она существовала уже в те времена, когда Пушкин посещал Берново, и с ней связывают легенду о том, что будто бы один из приезжавших к Вульфам князей полюбил дочь мельника; она ответила ему взаимностью; князь обманул девушку, и она утопилась в омуте, который находится неподалеку от мельницы, вниз по течению. Существует предание, что под влиянием этой легенды Пушкиным написана «Русалка». Не менее легендарным является и распространенный в Бернове рассказ о трех соснах на левом берегу Тьмы, посаженных, по преданию, самим Пушкиным. Сохранившиеся две сосны (третья сгорела летом 1916 г.), по-видимому, моложе ста лет.

В Павловском от времени Пушкина ничего не сохранилось. Еще в конце прошлого столетия последний владелец имения продал его крестьянам. К 1923 году от поместья уцелели лишь остатки скотных дворов да колонны от бывшего барского дома, находившиеся на фасаде одного из сельских домов.

В Малинниках наибольший интерес представлял еще совсем недавно деревянный дом с оберегавшейся в нем Пушкинской комнатой, которая отводилась поэту при его приездах в Малинники. Дом этот, незадолго до приезда экспедиции, рухнул; обрушились крыша, потолок и некоторые стены; часть стен держится еще до сих пор. Бывший владелец дома, желая сохранить его на возможно долгое время, обложил снаружи стены дома кирпичом; вследствие прекращения доступа воздуха стены начали преть. Это значительно ускорило разрушение старинного Малинниковского дома. Все имущество и мебель из рухнувшего здания перенесены в соседнее здание.

С. А. Фессалоницкий. Уголок Пушкина в Старицком уезде в 1923 г. (По материалам экспедиции студентов Тверск. пед. института.) – Материалы Общ. Изуч. Тверск. Края, 1925, вып. 3, апр., с. 22–23.

И Пушкина я так живо вспоминаю, и refrain его:

 
Хоть малиной не корми,
Да в Малинники возьми!
 

А. Н. Вульф – бар. Е. Н. Вревской, 12 окт. 1847 г. – Пушкин и его совр-ки, т. XXI–XXII, с. 351.

Ник. Ив. Вульф (владелец с. Бернова, сын И. И. Вулъфа) неоднократно видал Пушкина в с. Бернове, где он не один раз гостил по одному, по два дня, но ему было в то время только 12 лет и поэтому только немногое сохранилось в его памяти. По его словам, Пушкин писал свои стихотворения обыкновенно утром, лежа в постели, положив бумагу на подогнутые колена. В постели же он пил и кофе. Не один раз писал так А. С-ч тут свои произведения, но никогда не любил их читать вслух, для других. Однажды мать Ник. Ив-ча долго и сильно упрашивала Пушкина прочесть вслух что-нибудь из своих стихов. После долгих отказов Пушкин, по-видимому, согласился и пошел за книгой; придя с книгой, он уселся и начал, к ее удивлению и разочарованию, читать по стихам псалтырь. Не один раз видал Ник. Ив-ч, как Пушкин большими шагами ходил по гостиной, обыкновенно вполголоса разговаривая с своим собеседником, чаще, впрочем, с собеседницей.

В. И. Колосов. Пушкин в Тверской губернии. – Рус. Стар., 1888, т. 60, с. 99.

Путешествие мое в Петербург с Пушкиным было довольно приятно, довольно скоро и благополучно, исключая некоторых прижимок от ямщиков. Мы понадеялись на честность их, не брали подорожной, а этим они хотели пользоваться, чтобы взять с нас более. На станциях, во время перепрягания лошадей, играли мы в шахматы, а дорогою говорили про современные отечественные события, про литературу, про женщин, любовь и пр. Пушкин говорит очень хорошо; пылкий, проницательный ум обнимает быстро предметы; но эти же самые качества причиною, что его суждения об вещах иногда поверхностны и односторонни. Нравы людей, с которыми встречается, узнает он чрезвычайно быстро; женщин он знает, как никто. От того, не пользуясь никакими наружными преимуществами, всегда имеющими большое влияние на прекрасный пол, одним блестящим своим умом он приобретает благосклонность оного. Пользовавшись всем достопримечательным по дороге от Торжка до Петербурга, приехали мы на третий день вечером в Петербург прямо к Андриё (где обедают все люди лучшего тону). Вкусный обед, нам еще более показавшийся таким после трехдневного путешествия, в продолжение которого, несмотря на все, мы порядочно не ели, запили мы каким-то, не помню, новым родом шампанского (Bourgogne mousseux, которое одно только месяц назад там пили, уже потеряло славу у его гастрономов). Я остановился у Пушкина в Демутовой гостинице, где он всегда живет, несмотря на то, что его постоянное пребывание – Петербург.

Ал. Н. Вульф. Дневник, 16 янв. 1829 г. – Пушкин и его совр-ки, т. XXI–XXII, с. 51.

Я в Петербурге с неделю, не больше. Нашел здесь все общество в волнении удивительном. Веселятся до упаду и в стойку, т.е. раутах, которые входят здесь в большую моду. Давно бы нам догадаться: мы сотворены для раутов, ибо в них не нужно ни ума, ни веселости, ни общего разговора, ни политики, ни литературы. Ходишь по йогам, как по ковру, извиняешься, – вот уж и замена разговору. С моей стороны, я от раутов в восхищении и отдыхаю от проклятых обедов Зинаиды (кн. 3. А. Волконской).

Пушкин – кн. П. А. Вяземскому, в 20-х числах янв. 1829 г., из Петербурга.

Тотчас по приезде в Петербург Гоголь, движимый потребностью видеть поэта, который занимал все его воображение еще на школьной скамье, прямо из дома отправился к нему. Чем ближе подходил он к квартире Пушкина, тем более овладевала им робость и, наконец, у самых дверей квартиры развилась до того, что он убежал в кондитерскую и потребовал рюмку ликера… Подкрепленный им, он снова возвратился на приступ, смело позвонил и на вопрос свой: «Дома ли хозяин?», услыхал ответ слуги: «Почивают!» Было уже поздно на дворе. Гоголь с великим участием спросил: «Верно, всю ночь работал?» – «Как же, работал, – отвечал слуга. – В картишки играл». Гоголь признавался, что это был первый удар, нанесенный школьной идеализации его. Он иначе не представлял себе Пушкина до тех пор, как окруженного постоянно облаком вдохновения.

П. В. Анненков со слов Гоголя. Материалы, с. 360.

В Филармонической зале давали всякую субботу концерты: Requiem Моцарта, Création Гайдна, симфонии Бетховена, одним словом, серьезную немецкую музыку. Пушкин всегда их посещал.

А. О. Смирнова. Записки. – Рус. Арх., 1895, т. II, с. 191.

У А. Н. Оленина нередко бывал А. С. Пушкин, которому, видимо, отчасти нравилось общество А. Н-ча. Он даже сватался за Анну Алексеевну. Однако же брак этот не состоялся, так как против него была Елизавета Марковна (жена А. Н-ча). По этому случаю Пушкин говорил, что недаром же ему светила луна с левой стороны, когда он приезжал в Приютино (имение Олениных)[114]114
  Если Пушкин действительно сватался за Оленину, то это, всего вероятнее, произошло за время пребывания Пушкина в Петербурге в янв.–марте 1829 г. Н. О. Лернер высказывает догадку, не на неудачное ли сватовство Пушкина намекал Вяземский, когда, придравшись к словам поэта: «я пустился в свет, потому что бесприютен», писал ему в сентябре 1828 года: «ты говоришь, что ты бесприютен, – разве уже тебя не пускают в Приютино?» (Соч. Пушкина, изд. Брокг.–Ефр. т. I, с. 70.) Мы думаем, в каламбуре Вяземского не было никакой задней мысли. Еще 3 дек. 1828 г. Дельвиг писал Пушкину в деревню, что, по мнению некоторых, Пушкин составляет «авангард Олениных, которые собираются в Москву» (Переписка Пушкина. т. II, с. 82). Навряд ли мог бы писать так Дельвиг, если бы Пушкин уже получил отказ. Еще невероятнее предположить, чтобы Пушкин сватался за Оленину позже указанного времени: позже все матримониальные стремления Пушкина направлены уже на Москву.


[Закрыть].

Ф. Г. Солнцев. Моя жизнь и худож.-археологич. труды. – Рус. Стар., 1876, т. 15, с. 633.

Рассказ профессора Солнцева (о сватовстве Пушкина), лица весьма близкого семейству Олениных, вполне верен, хотя Анна Алексеевна никогда при жизни не говорила о таком сватовстве Пушкина.

П. М. Устимович. А. А. Андро. – Рус. Стар., 1890, т. 67, с. 390.

(В связи с делом о Гаврилиаде.) А. А. Оленина, на которой Пушкин думал жениться, отказала ему по приказанию своих родителей.

П. И. Бартенев. – Рус. Арх., 1908, т. I, с. 543.

Пушкин посватался к Олениной и не был отвергнут. Старик Оленин созвал к себе на обед своих родных и приятелей, чтобы за шампанским объявить им о помолвке своей дочери за Пушкина. Гости явились на зов; но жених не явился. Оленин долго ждал Пушкина и, наконец, предложил гостям сесть за стол без него. Александр Сергеевич приехал после обеда, довольно поздно. Оленин взял его под руку и отправился с ним в кабинет для объяснений, окончившихся тем, что Анна Алексеевна осталась без жениха.

Н. Д. Быков по записи художника Железнова в воспоминаниях о К. П. Брюллове. – Сборник Пушкинского Дома на 1923 год. Пг., 1922, с. 33.

(На балу у Ел. Mux. Хитрово.) Элиза (Хитрово) гнусила, была в белом платье, очень декольте; ее пухленькие плечи вылезали из платья. Пушкин был на этом вечере и стоял в уголке за другими кавалерами. Мы все были в черных платьях. Я сказала Стефани (фрейлина княжна Радзивил, подруга Россет по институту): «Мне ужасно хочется танцевать с Пушкиным». – «Хорошо, я его выберу в мазурке», и точно, подошла к нему. Он бросил шляпу и пошел за ней. Танцевать он не умел. Потом я его выбрала и спросила: «Quelle fleur?» – «Celle de votre couleur», – был ответ, от которого все были в восторге («Какой цветок?» – «Вашего цвета»). Элиза пошла в гостиную, грациозно легла на кушетку и позвала Пушкина[115]115
  Смирнова отмечает, что это происходило в конце 1829 г., после похорон императрицы Марии Федоровны (умерла 24 окт. 1828 г.). Но в то время Пушкина не было в Петербурге, – он туда приехал только 18 янв. 1829 г. Навряд ли описываемый случай мог произойти раньше 24 января, до миновения первого, наиболее строгого квартала годового траура, наложенного при дворе по случаю смерти императрицы-матери. (См. Объявление верховного маршала графа Мусина-Пушкина Брюса в прил. № 131 «Северной Пчелы» за 1828 г.) Навряд ли до этого срока возможны были танцы и белое платье Элизы.


[Закрыть].

А. О. Смирнова. Записки. – Рус. Арх., 1895, т. II, с. 190.

«Ни я не ценила Пушкина, ни он меня. Я смотрела на него слегка, он много говорил пустяков, мы жили в обществе ветреном. Я была глупа и не обращала на него особенного внимания». – Впервый раз[116]116
  По-видимому, память изменила старухе Смирновой, – знакомство с Пушкиным произошло у нее раньше. Когда, – мы не можем определить. В. И. Шенрок, по-видимому, со слов пресловутой Ольги Николаевны Смирновой (дочери Ал. Ос-ны), сообщает: «Пушкина Жуковский поспешил представить Александре Осиповне, когда он, освобожденный из своего заточения в Михайловском и уже побывавший в Москве, только что приехал в Петербург» («Материалы для биографии Гоголя». М., 1892, т. 1, с. 310). Фальсифицированные тою же Ольгою Николаевною «Записки» ее матери, изданные «Северным Вестником», сообщают, что знакомство Смирновой с Пушкиным произошло на вечере у Карамзиных, по-видимому, осенью 1828 г. (ч. I, 1895, с. 17). Если же они действительно познакомились на описываемом балу у Хитрово, то совершенно спутывается общепринятая хронология некоторых пушкинских стихотворений, как, напр., «Ее глаза», «За Нетти сердцем я летаю».


[Закрыть] Смирнова встретила Пушкина на бале у Е. М. Хитровой и уговорилась с своей приятельницей княжною Радзивил как-нибудь с ним познакомиться. Они выбрали его в мазурке, и хотя Пушкин обыкновенно не танцевал, но тут прошелся с каждой из них. Потом он сам пожелал, чтобы ее пригласили Карамзины слушать «Полтаву». Он читал плохо. Смирнова нарочно молчала, и он не получил о ней хорошего понятия. Как-то во дворце (у А. В. Сенявина) были живые картины, а с них она проехала к Карамзиным, где были танцы. Она застала его уже уходящим и, проходя мимо, сказала: «Пойдемте со мною танцевать, но так как я не особенно люблю танцы, то в промежутках мы поболтаем». Пушкину понравилось, что посреди высшего круга Смирнова хорошо и выразительно говорила по-русски. Тут началось их сближение.

А. О. Смирнова по записи П. И. Бартенева. – Ветвь. Сборник клуба моск. писателей. М., 1917, с. 303.

С живых картин у Сенявиных мы в костюмах отправились к Карамзиным на вечер. Я знала, что они будут танцовать с тапером. Все кавалеры были заняты. Один Пушкин стоял у двери и предложил мне танцевать мазурку. Мы разговорились, и он мне сказал: «Как вы хорошо говорите по-русски». – «Еще бы, в институте всегда говорили по-русски. Нас наказывали, когда мы в дежурный день говорили по-французски, а на немецкий махнули рукой… Плетнев нам читал вашего «Евгения Онегина», мы были в восторге, но когда он сказал: «Панталоны, фрак, жилет», – мы сказали: «Какой, однако, Пушкин индеса´ (indecent – непристойный)». Он разразился громким, веселым смехом.

А. О. Смирнова. Автобиография, с. 120.

Ее красота, столько раз воспетая поэтами, – не величавая и блестящая красота форм (она была очень невысокого роста), а южная красота тонких, правильных линий смуглого лица и черных, бодрых, проницательных глаз, вся оживленная блеском острой мысли, ее пытливый, свободный ум и искреннее влечение к интересам высшего строя, – искусства, поэзии, знания, – скоро создали ей при дворе и в свете исключительное положение. Дружба с Плетневым и Жуковским свела ее с Пушкиным, и скромная фрейлинская келия на четвертом этаже Зимнего дворца сделалась местом постоянного сборища всех знаменитостей тогдашнего литературного мира. Она и пред лицом императора Николая, который очень ценил и любил ее беседу, являлась представительницею, а иногда и смелой защитницей лучших в ту пору стремлений русского общества и своих непридворных друзей.

И. С. Аксаков. Некролог А. О. Смирновой. – Русь, 1882, № 37, с. 10.

В то время расцветала в Петербурге одна девица, и все мы, более или менее, были военнопленными красавицы. Кто-то из нас прозвал смуглую, южную, черноокую девицу Donna Sol, главною действующею личностью драмы В. Гюго «Эрнани». Жуковский прозвал ее небесным дьяволенком. Кто хвалил ее черные глаза, иногда улыбающиеся, иногда огнестрельные; кто стройное и маленькое ушко, кто любовался ее красивою и своеобразною миловидностью. Несмотря на светскость свою, она любила русскую поэзию и обладала тонким и верным поэтическим чутьем. Она угадывала (более того, она верно понимала) и все высокое, и все смешное. Обыкновенно женщины худо понимают плоскости и пошлости; она понимала их и радовалась им, разумеется, когда они были не плоско-плоски и не пошло-пошлы. Вообще увлекала она всех живостью своею, чуткостью впечатлений, остроумием, нередко поэтическим настроением. Прибавьте к этому, в противоположность не лишенную прелести, какую-то южную ленивость, усталость. Вдруг она расшевелится или теплым сочувствием всему прекрасному, доброму, возвышенному, или ощетинится скептическим и язвительным отзывом на жизнь и людей. Она была смесь противоречий, но эти противоречия были, как музыкальное разнозвучие, которые, под рукою художника, сливаются в странное, но увлекательное созвучие. – Сведения ее были разнообразные, чтения поучительные и серьезные, впрочем, не в ущерб романам и газетам. Даже богословские вопросы, богословские прения были для нее заманчивы… Прямо от беседы с Григорием Назианзином или Иоанном Златоустом влетала она в свой салон и говорила о делах парижских с старым дипломатом, о петербургских сплетнях, не без некоторого оттенка дозволенного и всегда остроумного злословия, с приятельницею, или обменивалась с одним из своих поклонников загадочными полусловами, т.е. по-английски flirtation.

Кн. П. А. Вяземский. Полн. собр. соч., т. VIII, с. 233.

А. О. Смирнова была небольшого роста, брюнетка, с непотухающей искрой остроумия в ее черных и добрых глазах. Высокое ее положение в свете и изящество манер не помешали многим находить, что наружностью она походила на красивую молодую цыганку.

Кн. А. В. Мещерский. Воспоминания. М., 1901, с. 154.

Недоступная атмосфера целомудрия, скромности, это благоухание, окружающее прекрасную женщину, никогда ее не окружало, даже в цветущей молодости.

С. Т. Аксаков – И. С. Аксакову, 3 дек. 1845 г. – И. С. Аксаков в его письмах. M., 1888, ч. I, с. 299.

Я не верю никаким клеветам на ее счет, но от нее иногда веет атмосферою разврата, посреди которого она жила. Она показывала мне свой портфель, где лежат письма, начиная от государя до всех почти известностей включительно. Есть такие письма, писанные к ней чуть ли не тогда, когда она была еще фрейлиной, которые она даже посовестилась читать вслух… Столько мерзостей и непристойностей. Много рассказывала про всех своих знакомых, про Петербург, об их образе жизни, и толковала про их гнусный разврат и подлую жизнь таким равнодушным тоном привычки, не возмущаясь этим.

И. С. Аксаков – С. Т. Аксакову, 14 янв. 1847 г. из Калуги. – Там же, с. 410.

(В середине пятидесятых годов.) Я застал Смирнову далеко уже не первой молодости… Сухое, бледное лицо ее, черные строгие глаза и правильный тонкий профиль, может быть, и сохраняли еще слабые следы прежней молодой красоты, – но все же, глядя на них, мне не верилось, чтобы она была так хороша, что обвораживала всех, кто случайно попадал в ту атмосферу, где цвела ее молодость. Мне казалась она больной, нервной, беспрестанно собирающейся умереть и чем-то глубоко разочарованной, удрученной женщиной… Иногда при гостях она вдруг как бы оживала. Самым добродушным тоном говорила колкости, – она же умела говорить, – но так, что сердиться на нее никто не мог, даже и те немногие, которые очень хорошо понимали, в чей огород она бросает камешки, – словом, бывали минуты, когда она была неузнаваема. Я не раз удивлялся ей, в особенности ее колоссальной памяти, – выучиться по-гречески ей ничего не стоило… Я уважал ее за ум, но, по правде сказать, не очень любил ее…

Из-под маски простоты и демократизма просвечивался аристократизм самого утонченного и вонючего свойства, под видом кротости скрывался нравственный деспотизм, не терпящий свободомыслия, разумеется, только в тех случаях, когда эта свобода не облечена в ту блистательную, поэтическую дерзость, которая приятно озадачивает светских женщин и о которой они сами любят всем рассказывать, как о чем-то оригинальном и приятном, великодушно прощать врагам своим. Несмотря на эти недостатки, я все готов был простить Смирновой за ее ум, правда, парадоксальный, но все-таки ум, и за ее колоссальную память. Чего она не знала? На каких языках не говорила? Теперь, когда я пишу эти строки, я не прощаю ей даже этого ума, от этого ума никому ни тепло, ни холодно. Он хорош для гостиной, для разговоров с литераторами, с учеными; но для жизни он лишняя, бесполезная роскошь.

Я. П. Полонский (поэт; в 1855–1857 гг. был учителем сына Смирновой). – Голос Минувшего, 1917, № 11–12, с. 143, 199.

Вот пример, который мне стыдно рассказывать теперь, когда я понимаю неприличие того, что я тогда выпалила. Говорили (у Карамзиных) о горах в Швейцарии, и я сказала: «Никто не всходил на Мон-Роз». Я не знаю, как мне пришло в голову сказать, что я вулкан под ледяным покровом, и, торопясь, клянусь, не понимая, что говорю, я сказала: «Я, как Мон-Роз, на которую никто не всходил». Тут раздался безумный смех, я глупо спросила, отчего все рассмеялись? Карамзина погрозила Пушкину пальцем. Три Тизенгаузен были там и, как я, не понимали, конечно, в чем дело.

А. О. Смирнова. Автобиография, с. 191.

Пушкин живет у Демута. Он помышляет о напечатании «Мазепы», но игра занимает его более, и один приезд твой может обратить его на путь истины.

С. Д. Киселев – Н. М. Языкову, 29 февраля 1929 г. – Историч. Вестн., 1883, т. XIV, с. 158.

В 1829 году, находясь в Петербурге, я, посредством Шевырева, отъезжавшего за границу, познакомился с Пушкиным, жившим тогда в гостинице Демута, № 33… Очень хорошо помню первое впечатление, сделанное Пушкиным. Тотчас можно было приметить в нем беспокойную, порывистую природу гения, – сына наших времен, который не находит в себе центра тяжести между противоположностями нашего внутреннего дуализма. Почти каждое движение его было страстное, от избытка жизненной силы его существа; ею он еще более пленял и увлекал, нежели своими сочинениями; личность его довершала очаровательность его музы, в особенности, когда, бывало, беседуешь с ним наедине в его кабинете. В обществе же, при обыкновенном разговоре, он казался уже слишком порывистым и странным, даже бесхарактерным: он там будто страдал душою.

Пушкин всегда советовал не пренебрегать, при серьезном, продолжительном занятии драмою, и минутами лирического вдохновения. «Помните, – сказал он мне однажды, – что только до 35 лет можно быть истинно-лирическим поэтом, а драмы можно писать до 70 лет и далее!»

Однажды передаю Дельвигу критическое замечание, сделанное мне Пушкиным, когда я читал ему в рукописи одно из моих стихотворений. Дельвиг удивился. – «Неужели Пушкин сделал вам критическое замечание?» – «Что же тут мудреного? Кому же, как не ему, учить новобранца?» – «Поздравляю вас: это значит, что вы будете не в числе его обычных знакомств! Пушкин в этом отношении чрезвычайно осторожен и скрытен, всегда отделывается светскою вежливостью. Я вместе с ним воспитан – и только недавно начал он делать мне критические замечания: это вернейший, признак приятельского расположения к автору».

Бар. Е. Ф. Розен. Ссылка на мертвых. – Сын Отеч., 1847, кн. 6, отд. 3, с. 12—13, 16.

В эту зиму Пушкин часто бывал по вечерам у Дельвига, где собирались два раза в неделю лицейские товарищи его: Лангер, князь Эрнстов, Яковлев, Комовский и Илличевский. Кроме этих приходили на вечера Подолинский, Щастный, молодые поэты, которых выслушивал и благословлял Дельвиг, как патриарх. Иногда также являлся Мих. Ив. Глинка, гений музыки, добрый и любезный человек, как и свойственно гениальному существу. Тут кстати заметить, что Пушкин говорил часто: «злы только дураки и дети». Несмотря, однако ж, на это убеждение, и он бывал часто зол на словах, но всегда раскаивался. В поступках он всегда был добр и великодушен. На вечера к Дельвигу являлся и Мицкевич.

Пушкин в эту зиму бывал часто мрачным, рассеянным и апатичным. В минуты рассеянности он напевал какой-нибудь стих и раз был очень забавен, когда повторял беспрестанно стих барона Розена:

 
Неумолимая, ты не хотела жить,
передразнивая его и голос, и выговор.
 

А. П. Керн. Воспоминания. – Л. Н. Майков, с. 253–255.

Однажды у Дельвига, проходя в гостиную, я был остановлен словами Пушкина, подле которого сидел Шевырев: «Помогите нам состряпать эпиграмму». Но я спешил в соседнюю комнату. Возвратясь к Пушкину, я застал дело уже оконченным. Это была эпиграмма: «В Элизии Василий Тредьяковский». Насколько помог Шевырев, я, конечно, не знаю. – На этих же вечерах Дельвига мне неоднократно случалось слышать продолжительные и упорные прения Пушкина с Мицкевичем то на русском, то на французском языке. Первый говорил с жаром, часто остроумно, но с запинками, второй тихо, плавно и всегда очень логично.

А. И. Подолинский. Воспоминания. – Рус. Арх., 1872, т. I, с. 859–860.

Весь кружок даровитых писателей и друзей, группировавшихся около Пушкина, носил на себе характер беспечности любящего пображничать русского барина, быть может, еще в большей степени, нежели современное ему общество. В этом молодом кружке преобладала любезность и раздольная, игривая веселость, блестело неистощимое остроумие, высшим образцом которого был Пушкин. Но душою всей этой счастливой семьи поэтов был Дельвиг, у которого в доме чаще всего они собирались… Дельвиг шутил всегда остроумно, не оскорбляя никого. В этом отношении Пушкин резко от него отличался: у Пушкина часто проглядывало беспокойное расположение духа. Великий поэт не был чужд странных выходок, нередко напоминавших фразу Фигаро: «ах, как глупы эти умные люди!», и его шутка часто превращалась в сарказм, который, вероятно, имел основание в глубоко возмущенном действительностью духе поэта. – Это маленькое сравнение может объяснить, почему Пушкин не был хозяином кружка, увлекавшегося его гением… Пушкин был так опрометчив и самонадеян, что, несмотря на всю его гениальность, он не всегда был благоразумен, а иногда даже не умен. Дельвиг же, могу утвердительно сказать, был всегда умен!

А. П. Керн. Воспоминания. Л.: Academia, 1929, с. 227, 280.

Через два месяца по приезде в Петербург утомление и какая-то нравственная усталость нападают на Пушкина. Он начинает томиться жаждой физической деятельности, которая всегда являлась у него, как верный признак отсутствия деятельности духовной.

П. В. Анненков. Материалы, с. 208.

В бумагах Пушкина сохранился вид, данный ему от СПб. Почтдиректора 4 марта 1829 г., на получение лошадей, по подорожной, без задержания, до Тифлиса и обратно.

П. В. Анненков. Там же, с. 209.

(Пушкин выехал из Петербурга в Москву 9 марта 1829 года.)

По словам Н. С. Киселева, Пушкин питал к Екат. Ник. Ушаковой нежное чувство; но, уехав в Петербург в исходе 1827 года, он увлекся там другой красавицей – Анной Алексеевной Олениной. Есть известие, что он даже сватался за нее, но получил отказ. Затем, когда Пушкин возвратился в Москву (вероятно, уже в марте 1829 года), то «при первом посещении Пресненского дома он узнал плоды своего непостоянства: Екатерина Николаевна помолвлена за князя Д-го. – «С чем же я остался?» – вскрикивает Пушкин. – «С оленьими рогами», – отвечает ему невеста. Впрочем, этим не кончились отношения Пушкина к бывшему своему предмету. Собрав сведения о Д-ом, он упрашивает Н. В. Ушакова расстроить эту свадьбу. Доказательства о поведении жениха, вероятно, были слишком явны, потому что упрямство старика было побеждено, а Пушкин остался прежним другом дома.

Л. Н. Майков, с. 364.

В альбоме Ек. Ник. Ушаковой есть рисунки, но не руки Пушкина, а другой, еще менее искусной, по крайней мере, менее твердой, и сопровождаются они надписями, которые сделаны почти все женским почерком, едва ли не Екат. Ник. Ушаковой. На одном из этих рисунков изображен пруд, на берегу которого стоит нарядная молодая особа и удит; на поверхности воды видно несколько мужских голов; вдали, на берегу стоит молодой человек в круглой шляпе, с тростью в руке. Против мужской фигуры написано: «Madame, il est temps de finir»[117]117
  «Мадам, пора кончать» (фр.). – Ред.


[Закрыть], а против женской:

 
Как поймаю рыбочку
Я себе на удочку,
То-то буду рада,
То-то позабавлюсь,
То-то разгуляюсь!
 

По объяснению Н. С. Киселева, представленная здесь молодая особа есть Анна Алексеевна Оленина. В мужчине, стоящем на берегу, следует угадывать Пушкина, хотя изображение и не отличается сходством. Барышню с тем же профилем, какой мы видим на сейчас описанной картине, можно узнать и на другом рисунке: тут она протягивает руку молодому человеку, который ее почтительно целует. Здесь мужская фигура, с лицом, обрамленным бакенбардами, уже гораздо более напоминает портреты Пушкина. К этой картинке относится следующая подпись:

 
Прочь, прочь, отойди!
Какой беспокойный!
Прочь, прочь! Отвяжись,
Руки недостойный!
Л. Н. Майков, с. 337–374.
 

Между Ек. Ник. Ушаковой и Пушкиным завязывается тесная сердечная дружба, и, наконец, после продолжительной переписки, Екатерина Ушакова соглашается выйти за него замуж. В это время в Москве жила известная гадальщица, у которой некогда был или бывал даже государь Александр Павлович. Пушкин не раз высказывал желание побывать у этой гадальщицы; но Е. Н. Ушакова постоянно отговаривала его. Однажды Пушкин пришел к Ушаковым и в разговоре сообщил, что он был у гадальщицы, которая предсказала ему, что он «умрет от своей жены». Хотя это сказано было как бы в шутку, как нелепое вранье гадальщицы, однако Е. Н. Ушакова взглянула на это предсказание заботливо и объявила Пушкину, что, так как он не послушался ее и был у гадальщицы, то она сомневается в силе его любви к ней; а с другой стороны, предвещание, хотя и несбыточное, все-таки заставило бы ее постоянно думать и опасаться за себя и за жизнь человека, которого она безгранично полюбит, если сделается его женою; поэтому она и решается отказать ему для него же самого. Дело разошлось… Когда Екатерина Николаевна умирала, то приказала дочери подать шкатулку с письмами Пушкина и сожгла их. Несмотря на просьбы дочери, она никак не желала оставить их, говоря: «мы любили друг друга горячо, это была наша сердечная тайна: пусть она и умрет с нами».

П. И. Бартенев. Из записной книжки. – Рус. Арх., 1912, т. III, с. 300.

Давно к нам просится поэт Пушкин в дом; я болезнию отговаривался, теперь он напал на Вигеля, чтобы непременно его к нам ввести. Я видал его всегда очень maussade (угрюмый, скучный) у Вяземского, где он, как дома, а вчера был очень любезен, ужинал и пробыл до 2 час. Восхищался детьми и пением Кати (дочь Булгакова), которая пела ему два его стихотворения, положенные на музыку Геништою и Титовым. Он едет в армию Паскевича узнать ужасы войны, послужить волонтером, может быть, и воспеть это все. – Ах, не ездите! – сказала ему Катя. – Там убили Грибоедова. – «Будьте покойны, сударыня: неужели в одном году убьют двух Александров Сергеевичев? Будет и одного!» Но Лелька (другая дочь Булгакова) ему сделала комплимент хоть куда. «Байрон поехал в Грецию и там умер; не ездите в Персию, довольно вам и одного сходства с Байроном». Какова Курноска! Пушкина поразило это рассуждение. Ему очень понравилось, что дети, да и мы вообще все, говорили более по-русски, т.е. как всегда. Наташа (жена Булгакова) все твердила ему, чтобы избрал большой, исторический отечественный сюжет и написал бы что-нибудь достойное его пера; но Пушкин уверял, что никогда не напишет эпической поэмы.

А. Я. Булгаков – К. Я. Булгакову, 21 марта 1829 г., из Москвы. – Рус. Арх., 1901, т. III, с. 298.

В какой-то элегии находятся следующие два стиха, с которыми поэт обращается к своей возлюбленной:

 
Все неприятности по службе
С тобой, мой друг, я забывал.
 

Пушкин, отыскавши эту элегию, говорил, что изо всей русской поэзии эти два стиха самые чисто русские и самые глубоко и верно прочувствованные.

Кн. П. А. Вяземский. Полн. собр. соч., т. VIII, с. 82.

Не уступавший никому, Пушкин за малейшую против него неосторожность готов был отплатить эпиграммой или вызовом на дуэль. В самой наружности его было много особенного: он то отпускал кудри до плеч, то держал в беспорядке свою курчавую голову; носил бакенбарды большие и всклокоченные; одевался небрежно; ходил скоро, повертывал тросточкой или хлыстиком, насвистывая или напевая песню. В свое время многие подражали ему, и эти люди назывались а lа Пушкин… Он был первым поэтом своего времени и первым шалуном.

Молодость Пушкина продолжалась во всю его жизнь, и в тридцать лет он казался хоть менее мальчиком, чем был прежде, но все-таки мальчиком, лицейским воспитанником. Между прочим, в нем оставалась студенческая привычка, – не выставлять ни знаний, ни трудов своих. От этого многие в нем обманывались и считали его талантом природы, не купленным ни размышлением, ни ученостью, и не ожидали от него ничего великого. Но в тишине кабинета своего он работал более, нежели думали другие… В обществах на него смотрели, как на человека, который ни о чем не думал и ничего не замечал; в самом деле, он постоянно терялся в мелочах товарищеской беседы и равно был готов вести бездельный разговор с умным и глупцом, с людьми почтенными и самыми пошлыми; но он все видел, глубоко понимал вещи, замечал каждую черту характеров и видел насквозь людей. Чего другие достигали долгим учением и упорным трудом, то он светлым своим умом схватывал на лету. Не показываясь важным и глубокомысленным, слывя ленивым и праздным, он собирал опыты жизни и в уме своем скопил неистощимые запасы человеческого сердца.

Ветреность была главным, основным свойством характера Пушкина. Он имел от природы душу благородную, любящую и добрую. Ветреность препятствовала ему сделаться человеком нравственным, и от той же ветрености пороки неглубоко пускали корни в его сердце.

(М. М. Попов.) А. С. Пушкин. – Рус. Стар., 1874, № 8, с. 684–685.