Текст книги "Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник)"

Жена князя П. А. Вяземского (с 1811 г.), рожденная княжна Гагарина. Вигель пишет о ней: «Не будучи красавицей, она гораздо более их нравилась; немного старее мужа и сестры, она всех их казалась моложе. Небольшой рост, маленький нос, огненный, пронзительный взгляд, невыразимое пером выражение лица и грациозная непринужденность движений долго молодили ее. Смелое обхождение в ней казалось не наглостью, а остатком детской резвости. Чистый и громкий хохот ее в другой казался бы непристойным, а в ней восхищал; ибо она скрашивала и приправляла его умом, которым беспрестанно искрился разговор ее. Такие женщины иногда родятся, чтобы населять сумасшедшие дома… Не было истинной скорби, которая бы не произвела не только ее сочувствия, но и желания облегчить ее. Ко всему человечеству вообще была она сострадательна, а немилосердна только к нашему полу. Какая женщина не хочет нравиться? В ней это желание было сильней, чем в других. Но все влюбленные казались ей смешны; страсти, ею производимые, в глазах ее были не что иное, как сочиненные ею комедии, которые перед нею разыгрывались и забавляли. Никого не поощряя, она частыми насмешками более производила досаду в тех, коих умела привлекать к себе. Сколько было безумцев, закланных, подобно баранам, на жертвеннике супружеской верности тою, которая и мужа своего любила более всего, любила нежно, но не страстно».

Пушкин познакомился с Вяземской в бытность свою в Одессе, летом 1824 г., когда она приехала в Одессу с двумя детьми купаться в море. Здесь они дружески сошлись. «Добрая и милая баба», – отзывался о ней Пушкин. Когда он был назначен к высылке из Одессы и собирался бежать за границу, Вяземская старалась раздобыть для него деньги и устроить на идущий в Константинополь корабль. Предприятие не удалось. Пушкин уехал в Михайловскую ссылку. Прошло два года. Он вызван был царем из Михайловского в Москву, прожил там некоторое время, часто виделся с Вяземскими, увлекался своей однофамилицей Софьей Пушкиной и в ноябре 1826 г. поехал на полтора месяца обратно к себе в деревню. Княгиня Вяземская просила его купить ей в Торжке несколько поясов, – Торжок славился сафьяновыми изделиями, шитыми золотом и серебром. 3 ноября Пушкин писал ей из Торжка (по-французски): «Спешу, княгиня, послать вам поясы. Вы видите, что мне представляется прекрасный случай написать вам мадригал по поводу пояса Венеры, но мадригал и чувство стали одинаково смешны. Что сказать вам о моем путешествии? Оно продолжается при очень счастливых предзнаменованиях, за исключением отвратительной дороги и невыносимых ямщиков. Толчки, удары локтями и проч. очень беспокоят двух моих спутников, я прошу у них извинения за вольность обращения, но когда путешествуешь совместно, необходимо кое-что прощать друг другу. С. П. (Софья Пушкина) – мой добрый ангел, но другая – мой демон… Если вы удостоите прислать мне в Опочку небольшое письмо страницы в четыре, это будет с вашей стороны очень милое кокетство. Вы, которая умеете написать записку лучше, чем моя покойная тетушка, неужели вы не проявите такой доброты? (NB: «записка» впредь синоним «музыки»)… Не достаточно ли намеков? Ради Бога, не давайте ключа к ним вашему супругу. Решительно восстаю против этого!»

Комментаторы говорят: «легкая светская болтовня». Однако под покрывалом этой болтовни конспирация так и выпирает всеми углами. Намеки, которых не должен понимать муж. Уговор о замене на будущее одних слов другими. Останавливает внимание пространная болтовня Пушкина о неприятностях путешествия втроем, о том, что при этом «необходимо кое-что прощать друг другу». Что до этого Вяземской? Для чего было писать ей об этом? Получается впечатление, что до этого у них был какой-то очень серьезный разговор, и теперь он продолжается намеками, под видом легкой болтовни. Впечатление это окончательно крепнет при чтении ответа Вяземской. Она пишет: «Я думаю, вот письмо, которое сильно займет вас, а моя слабость и леность воспользуются этим, чтобы сказать вам всего несколько слов… Продолжают ли добрый ангел и демон составлять ваше общество? Я думаю, вы давно уже оставили их. Кстати, вы так часто меняете свои предметы, что я не знаю, кто же другая. Муж меня уверяет, будто я надеюсь, что это я сама. Да сохранит нас обоих от этого небо! Прежде всего я не хочу с вами путешествовать, я чересчур слаба и стара, чтобы рыскать по большим дорогам; я сделалась бы в прямом смысле слова вашим злым ангелом. Но я рассчитываю на вашу дружбу. Вы, кажется, впрочем, сбросили с себя это иго, которому должны быть обязательно подчинены, чтобы выслушивать без возмущения некоторые правдивые слова. Итак, прощайте, мой серьезный друг». В какое путешествие звал Пушкин Вяземскую, в какое путешествие в буквальном смысле мог он ее звать? Что это за «старость» в тридцать шесть лет, которая мешает Вяземской «рыскать по большим дорогам»? И что это за логика: я слишком стара, чтобы рыскать с вами по большим дорогам, – но я рассчитываю на вашу дружбу? Умница Вяземская прекрасно поняла «намеки» Пушкина и отвечает ему такими же намеками, закутанными довольно непрозрачной для нас кисеей «легкой болтовни». Мне кажется, что с некоторой долей вероятности можно расшифровать эту загадочную переписку так. «Кто это другая?» – спрашивает Вяземская. Ясно – она сама, муж угадал вполне верно: Пушкин для чего-то подчеркивает это слово, первую возлюбленную называет инициалами С. П., – вторую назвать не считает нужным, как будто она Вяземской известна. А Вяземская невинно раскрывает глаза: «кто это – другая? Муж уверяет, что это я. Если это так, то…»

Пушкин в Москве сильно увлекался Софьей Пушкиной. Однако при его темпераменте, это нисколько не могло помешать ему попытаться завести «благородную интригу» и с В. Ф. Вяземской. Она не отвергла его домогательств с целомудренным негодованием матроны. Она, – вспомним характеристику Вигеля, – она, вероятно, кокетничала, смеялась и забавлялась комедией, которая перед ней разыгрывалась. «Как же это?! Ведь вы так увлечены Софи Пушкиной!» А он ей, – что это ничего не значит, что одна любовь вовсе не исключает другой. Она звонко на это хохотала, возражала, что такой одновременной любви к двоим никак не может принять. И вот Пушкин в письме своем из Торжка старается убедить Вяземскую, что при путешествии втроем приходится мириться с некоторыми неудобствами и «кое-что прощать друг другу». Вяземская отвечает мягко, но теперь уже серьезно и с большим достоинством, что она слишком стара для тягостей подобного путешествия, что постоянная смена Пушкиным «предметов» прельщает ее очень мало и что она ждет от «серьезного» своего друга только одного – дружбы. Характерно вот еще что. В письме своем из Торжка Пушкин просит Вяземскую не давать мужу ключа к пониманию его намеков, т. е., очевидно, не показывать мужу письма. Но из ответного ее письма ему пришлось убедиться, что письмо она мужу показала, – они сообща разгадывали, кто такая «другая». В этом же письме Вяземской за конспиративно завуалированным ее ответом следует приписка мужа, – значит, и ее письмо он прочел. Нужно заметить, что отношения между супругами Вяземскими были своеобразные и не совсем обычные. В 1823 г. о какой-то любовной «шалости» Вяземского, очень на такие шалости падкого, петербургские друзья сочли нужным доложить очень уважаемому Вяземским человеку, очевидно, Карамзину. Вяземский с негодованием писал А. Тургеневу: «Исповедание жены моей мне известно, я перекрестил ее в свою веру, основанную на терпимости. Про то знать нам и рассчитываться между собою, а чужому (а здесь между женою и мужем всякий чужой) впутываться в эти супружеские счеты и протестовать их на публичной бирже не годится». Вяземский откровенно, как близкому другу, сообщал в письмах к жене о своих ухаживаниях и увлечениях, она, как видим, тоже не считала нужным скрывать от него своего флирта с Пушкиным. Положение для Пушкина получилось глупейшее, – форменный «баран, закланный на жертвеннике супружеской верности»! И в ответном письме Вяземскому Пушкин сконфуженно пишет: «Adieu, couple si e´tourdi en apparence (чета, столь на вид ветреная), adieu, князь Вертопрахин и княгиня Вертопрахина. Ты видишь, что у меня не достает уж и собственной простоты для переписки».

На этом закончилась попытка Пушкина завязать роман с княгиней Вяземской. Есть известие, через третьи руки идущее от Нащокина, что еще в Одессе Пушкин был в интимной связи с Вяземской. С решительностью отрицать возможность этого нельзя: Вяземская вовсе не была такой уж фанатической жрицей у алтаря супружеской верности, как уверяет Вигель. В интимном дневнике А. А. Муханова от ноября 1825 г. читаем: «Видел княгиню Веру, у которой испросил позволения приехать к ним в Астафьево, и кроме того, имел престранный, и предолгий, и прескучный разговор о протекшей любви, о теперешнем равнодушии и проч., в котором она силилась пробудить усопшие чувства, но я, коли не языком правды, то длинными извилистыми речениями выразил ей: в душе моей одно волненье, а не любовь пробудишь ты!» Не невозможно поэтому, что и с Пушкиным могли быть у Вяземской в Одессе близкие отношения. Смысл вышеприведенной переписки от этого не меняется. Только в таком случае Вяземская отвечает Пушкину отказом на его попытку возобновить отношения, бывшие между ними в Одессе.

Дальнейшие их отношения были хорошо-дружеские. Стиль писем к ней Пушкина – то шутливо влюбленный, с уверениями в верности, с упоминаниями о якобы ревности ее мужа и т. п., то исполненный уважения и доверия. Он делился с Вяземской горестями и недоразумениями, возникавшими в связи с его женитьбой на Гончаровой, просил ее быть посаженной матерью на его свадьбе (чего не случилось по ее болезни). Вяземская была одной из немногих, посвященных Пушкиным в тайну предстоящей его дуэли с Дантесом. Она присутствовала при его смерти и утешала его жену.

Сын предыдущих. Ему было шесть лет, когда Пушкин после деревенской ссылки приехал в Москву. «Приезд его, – вспоминает Павел Вяземский, – произвел сильное впечатление, не изгладившееся из моей памяти до сих пор. – «Пушкин, Пушкин приехал!» – раздалось по нашим детским, и все, – дети, учителя, гувернантки, – все бросились в верхний этаж, в приемные комнаты, взглянуть на героя дня. Впечатлению, произведенному приездом Пушкина, много содействовала дружба Пушкина с моей матушкой в Одессе, где она провела лето в 1824 г. И детские комнаты, и девичья были с тех пор неувядающим рассадником легенд о похождениях поэта на берегах Черного моря». Пушкин подружился с мальчиком и многие часы проводил с ним. Он научил его боксировать по-английски; Павлуша так пристрастился к этому упражнению, что на детских балах всех вызывал боксировать, а нежелающих вызывал действием во время самих танцев. Общее негодование не смущало его, и он гордился поэтическим своим геройством, из рук в руки полученным от поэта-героя Пушкина. Результаты геройства были, однако, плачевные: мальчика перестали возить на семейные праздники. Пушкин научил его еще и другой игре. Княгиня строго запрещала детям играть в карты. Пушкин научил Павлушу играть в дурачки визитными карточками. Старшие карты определялись Пушкиным, значение остальных не было точно определено, эта неопределенность и составляла главную потеху: завязывались споры, чья карточка бьет карточку противника. Настойчивые возражения и доказательства Павлуши в пользу первенства его карточек потешали Пушкина, как ребенка. Вообще в сношениях с детьми Пушкин сам превращался в настоящего ребенка, совершенно не думавшего о педагогическом на них воздействии, и с азартом жил их жизнью. Однажды княгиня Вяземская, воротившись домой, застала Пушкина и Павлушу за тем, что они барахтались и плевали друг в друга. Мальчику подарили альбом в красном сафьяновом переплете. Павлуша попросил Пушкина написать ему в альбом стихи. Пушкин написал:

 
Душа моя, Павел!
Держись моих правил
Люби то-то, то-то,
Не делай того-то,
Кажись, это ясно.
Прости, мой прекрасный!
 

С тех пор кличка мальчика в семействе стала «Душа моя, Павел».

В 1828 г. Вяземский-отец писал Пушкину: «Я у Павлуши нашел в тетради: «Критика на Евгения Онегина», и поначалу можно надеяться, что он нашим критикам не уступит. Вот она: «И какой тут смысл:

 
Заветный вензель О да Е?
 

В другом же месте он просто приводит твой стих:

 
Какие глупые места!
 

Дитя подает надежды. Булгарин и теперь был бы рад усыновить его Пчеле». Пушкин на это отвечает: «Критика князя Павла веселит меня, как прелестный цвет, обещающий со временем плоды. Попроси его переслать мне его замечания; я буду на них отвечать непременно». А через некоторое время писал: «Кланяюсь грозному моему критику Павлуше. Я было написал на него ругательную антикритику слогом Галатеи, взяв в эпиграф: «Павлуша медный лоб, – приличное названье!», собирался его послать, не знаю, куда дел».

Осенью 1836 г. шестнадцатилетний Павел Вяземский ехал как-то с Каменного острова в коляске с Пушкиным. На Троицком мосту Пушкин дружески раскланялся с каким-то господином. Вяземский спросил, кто это. Пушкин ответил:

– Барков, ex-diplomatе, habitué[267]267
  Бывший дипломат, завседатай (фр.). – Ред.


[Закрыть] Воронцовых. – Заметив, что имя это неизвестно мальчику, он с удивлением сказал: – Вы не знаете стихов однофамильца Баркова и собираетесь вступить в университет? Это курьезно. Барков – это одно из знаменитейших лиц в русской литературе… Первые книги, которые выйдут в России без цензуры, будет полное собрание стихотворений Баркова.

«Вообще, – вспоминает Павел Вяземский, – Пушкин в это время как будто систематически действовал на мое воображение, чтобы обратить мое внимание на прекрасный пол и убедить меня в важном значении для мужчины способности приковывать внимание женщин. Пушкин поучал меня, что вся задача жизни заключается в том: все на земле творится, чтобы обратить на себя внимание женщин. Не довольствуясь поэтическою мыслью, он учил меня, что в этом деле не следует останавливаться на первом шагу, а идти вперед, нагло, без оглядки, чтобы заставить женщин уважать нас… Он постоянно давал мне наставления об обращении с женщинами, приправлял свои нравоучения циническими цитатами из Шамфора… В то же время Пушкин сильно отговаривал меня от поступления в университет и утверждал, что я в университете ничему научиться не могу. Однажды, соглашаясь с его враждебным взглядом на высшее у нас преподавание наук, я сказал Пушкину, что поступаю в университет исключительно для изучения людей. Пушкин расхохотался и сказал: «В университете людей не изучишь, да едва ли их можно изучить в течение всей жизни. Все, что вы можете приобрести в университете, – это то, что вы свыкнетесь жить с людьми, и это много. Если вы так смотрите на вещи, то поступайте в университет; но едва ли вы в том не раскаетесь!» С другой стороны, Пушкин постоянно и настойчиво указывал мне на недостаточное мое знакомство с текстами Священного писания и убедительно настаивал на чтении книг Ветхого и Нового завета.

Для нашего поколения, воспитывавшегося в царствование Николая Павловича, выходки Пушкина уже казались дикими. Пушкин и его друзья, воспитанные во время наполеоновских войн, под влиянием героического разгула представителей этой эпохи, щеголяли воинским удальством и каким-то презрением к требованиям гражданского строя. Пушкин как будто дорожил последними отголосками беззаветного удальства, видя в них последние проявления заживо схороняемой самобытной жизни».

Впоследствии князь П. П. Вяземский был попечителем казанского учебного округа, начальником главного управления по делам печати (1881), сенатором; основал Общество любителей древней письменности, написал несколько исследований по древней русской литературе.

Была война с турками. Крепостной мужик тульского помещика Бунина собрался для заработка ехать на войну маркитантом. Барин Афанасий Иванович ему сказал:

– Привези мне, братец, хорошенькую турчанку: видишь, жена моя совсем состарилась.

Крестьянин понял слова барина всерьез и привез ему двух сестер-турчанок, попавших в плен после взятия Бендер. Одна вскоре умерла, а другую определили няней к барским детям. Звали ее Сальха. Барин вступил с ней в связь, оставил жену с семьей в большом доме, а сам с турчанкой поселился в малом, имел от нее двух девочек, вскоре умерших. Между тем семью Буниных посетило большое несчастье, в короткое время из одиннадцати детей умерло шестеро, в том числе единственный сын-студент. Жена Бунина Марья Григорьевна сильно горевала. Сальха в это время родила мальчика – будущего поэта. Марья Григорьевна приняла его в свою семью. Произошло примирение и соединение двух домов, большого и малого, обе семьи стали жить вместе. Сальха давно уже крестилась и называлась Елизавета Дементьевна, хорошо говорила по-русски, была главной экономкой дома, однако состояла на положении прислуги и приказания барыни должна была выслушивать стоя. Мальчик рос общим баловнем; общество, его окружавшее, было преимущественно женское. Отдали его учиться в Тулу сначала в частный пансион, потом в Главное народное училище, и из обоих он был исключен за малоспособность. Подросши, он поступил в московский университетский Благородный пансион. Там товарищами его были Дашков, Уваров, Воейков, братья Андрей и Александр Тургеневы. Кончил курс в 1802 г., поступил было на службу в московскую Соляную контору, но вскоре бросил службу и уехал в родительское имение, с. Мишенское, Белевского уезда, Тульской губернии.

В «Вестнике Европы» Карамзина за 1802 г. была напечатана его переделка стихотворения Грея «Сельское кладбище», сразу выдвинувшая Жуковского в первый ряд тогдашних поэтов. За этим последовал ряд других произведений – «Песнь барда над гробом славян-победителей», «Людмила», «Громобой», все больше упрочивавших положение Жуковского в литературе.

В Белеве Жуковский занимался с двумя дочерьми овдовевшей сестры своей по отцу, Екатерины Афанасьевны Протасовой, – Марией (род. в 1793 г.) и Александрой (род. в 1795 г.). Он полюбил старшую из них, и она полюбила его. Жуковский, когда она подросла, просил у матери ее руки. Но мать, – сухая, деспотическая и узкорелигиозная, – раз навсегда отказала Жуковскому ввиду того, что дочь ее приходилась родной племянницей Жуковскому. Эта неудавшаяся любовь на долгие годы заполнила душу Жуковского меланхолией и печальной покорностью судьбе. Отношения его с Машей Протасовой продолжались в форме платонической «любовной дружбы».

В 1812 г. Жуковский поступил в московское ополчение, состоял в канцелярии штаба Кутузова, в сражениях не участвовал. В лагере под Тарутиным он написал «Певца во стане русских воинов», где поименно прославлялись все живые и погибшие герои Отечественной войны. Стихотворение создало Жуковскому огромную популярность и обратило на него внимание царского двора. Благоволение двора поддерживалось и дальнейшими стихами Жуковского – к императрице Марии Федоровне, к императору Александру, патриотической «Песней к русскому царю», «Певцом в Кремле» и др. В 1817 г. Жуковский, за поднесенное царю собрание своих стихов, получил пожизненный пенсион в четыре тысячи рублей. В этом же году его возлюбленная, Маша Протасова, вышла замуж за дерптского профессора-хирурга И. Ф. Мойера, прекрасного человека, с которым она была вполне счастлива. Жуковский не раз приезжал к ней в Дерпт. В 1823 г. она умерла от родов.

С 1817 г. начинается придворная жизнь Жуковского. Он был приглашен преподавать русский язык сначала молодой жене великого князя Николая Павловича, прусской принцессе Александре Федоровне, потом невесте великого князя Михаила Павловича Елене Павловне. И обе его ученицы, и императрица-мать Мария Федоровна очень полюбили Жуковского и относились к нему с самой дружеской приязнью. После воцарения Николая Жуковский был назначен наставником наследника Александра Николаевича (будущего императора Александра II). Жуковский в то время пользовался огромной популярностью как первый поэт своего времени и был как бы знаменем борьбы с отжившими литературными формами. Он стоял во главе молодо-озорного общества «Арзамас», боровшегося с литературными староверами, все члены общества носили прозвища, обязательно взятые из произведений Жуковского. Литературная молодежь, с Пушкиным во главе, считала его признанным своим учителем. При такой популярности Жуковского и при общем тогда оппозиционном настроении русского общества, близость Жуковского ко двору и бесчисленные льстивые его послания к царским особам вызвали резко отрицательное к нему отношение. Ходила по рукам эпиграмма будущего декабриста А. А. Бестужева, долго приписывавшаяся Пушкину:

 
Из савана оделся он в ливрею,
На пудру променял свой лавровый венец;
С указкой втерся во дворец,
И там, пред знатными сгибая шею,
Он руку жмет камер-лакею…
Бедный певец!
 

Однако нападки эти были неосновательны; Жуковский не променял лаврового венца на пудру, венец его с самого начала густо был осыпан пудрой.

До 1841 г. Жуковский жил при дворе в качестве наставника царского наследника. Круг его знакомств теперь состоял преимущественно из придворной знати; стихотворения свои он посвящает графине Самойловой, графине Шуваловой, князю Голицыну, княгине Оболенской, графине Гендриковой и т. п. Однако положение Жуковского среди этих новых его знакомых было довольно ложное: он не был ни богат, ни знатен, к тому же еще с клеймом «незаконнорожденного». А душа жаждала любви, мечтала о семейной жизни. Знатные фрейлины охотно смеялись и перекидывались шутками с остроумным учителем наследника, принимали от него поэтические послания и мадригалы, но никто из них не мог серьезно и подумать соединить с ним свою судьбу. В 1820 г. Карамзин писал Дмитриеву: «Увы! Жуковский влюблен, но не жених! Ему хотелось бы жениться, но при дворе не так легко найти невесту для стихотворца, хотя и любимого». Был у Жуковского странный роман с графиней С. А. Самойловой. Он увлекся ею, но ею же увлекся и друг Жуковского В. А. Перовский, – и Жуковский великодушно «уступил» свою возлюбленную другу и писал ему:

 
Товарищ! Вот тебе рука!
Ты другу вовремя сказался;
К любви душа была близка,
Уже в ней пламень загорался…
Товарищ, мной ты не забыт!
Любовь друзей не раздружит.
Сим несозревши упованьем,
Едва отведанным душой,
Подорожу ль перед тобой?
 

И не подорожил. Ю. А. Нелединский-Мелецкий писал дочери: «Жуковский, как сказывали мне, объяснялся с графиней Самойловой. Ты знаешь, что считали его в нее влюбленным. Он ей сказал, что сожалеет о том, что исканию его дружбы ее она не ответствовала, и изъявление его к ней дружбы приписала, как видно, другому чувствованию, которое, впрочем, внушить она всех более может. Как доведено было до этого и что далее им было сказано, не знаю; но на эти слова она, сказывают, молчала, и будто показались у ней на глазах слезы… И подлинно: как? Человек приходит женщине сказать: не подумай, ради Бога, чтоб я в тебя был влюблен!!»

В 1841 г. кончились обязанности Жуковского по воспитанию наследника. В награду он получил чин тайного советника, и за ним до смерти было сохранено полное жалованье его – 28 тыс. руб. В 1841 же году пятидесятивосьмилетний Жуковский женился на 20-летней дочери давнишнего своего приятеля живописца Рейтерна. Остальную жизнь он провел с женой в Германии, жил сначала в Дюссельдорфе, потом во Франкфурте. Дружил с часто жившим у него Гоголем. Всегда религиозный, все больше становился религиозным с годами.

Жуковский был высокого роста, в молодости худощавый, с годами располневший и облысевший, с молочно-белым, спокойным, резко асимметричным лицом; он держал голову наклонно, как бы прислушиваясь и размышляя; глаза темные, на китайский лад приподнятые; на довольно крупных, но правильно очерченных губах постоянно играла чуть заметная, искренняя улыбка благоволения и привета. Полувосточное происхождение сказывалось во всем его облике. Был он человек бесхарактерный, податливый, но очень добрый и мягкодушный. Все его любили. Даже желчный Вигель, мало о ком отзывающийся хорошо, пишет о нем: «Знать Жуковского и не любить его было дело невозможное. Любить все близко его окружающее, даже просто знакомое, сделалось его привычкою; ненавистного ему человека не существовало». Друзья характеризуют Жуковского: «милый», «добродушный», «хрустальная душа», «всегда и во всем неземной», «чистоты душевной совершенно детской, доверчивый до крайности, потому что не понимал, чтобы кто был умышленно зол». Даже друзья, возмущавшиеся двусмысленной позицией Жуковского при дворе, не заподозривали его в неискренности и приспособленчестве. Князь Вяземский писал ему: «Страшусь за твою царедворную мечтательность. В наши дни союз с царями разорван: они сами потоптали его. Провидение зажгло в тебе огонь дарования в честь народу, а не на потеху двора. Страх мой за тебя – не в ущерб уважения моего к тебе, ибо я уверен в непреклонности твоей совести; но мне больно видеть воображение твое, загрязненное каким-то дворцовым романтизмом». Конечно, нельзя себе представить, чтобы самое миролюбивое прекраснодушие могло ужиться в придворной атмосфере Александра и Николая без постоянных душевных компромиссов. Однако бесспорно, что в черной стае придворного воронья Жуковский производит впечатление какого-то не в свое место попавшего белого голубя. Он упорно, навязчиво, не боясь компрометировать себя, хлопотал о бесчисленном количестве лиц, так надоел во дворце своими просьбами, что все от него бегали. В ответ на его заступничество за Ник. Тургенева император Николай гневно сказал ему:

– Ты при моем сыне. Как же ты можешь быть сообщником людей беспорядочных, осужденных за преступление?

Не было в то время писателя в беде, к которому не пришел бы на помощь Жуковский. Он хлопотал о больном Батюшкове, о служившем в солдатах Баратынском, он сыграл главную роль в выкупе Шевченко из крепостного состояния, постоянно выхлопатывал пособия нуждавшемуся Гоголю, помогал ему тайно даже из собственных средств. Жил Жуковский до самого конца своего пребывания при дворе в Шепелевском дворце (теперь Эрмитаж) на третьем этаже. Комнаты его были просто, но хорошо убраны. Там по субботам происходили у него дружеские литературные вечера. С утра на его лестнице толпились нищие и просители всякого рода и звания. Он не умел никому отказать, не раз был обманут, но его щедрость и сердоболие никогда не истощались. Однажды он показывал А. О. Смирновой свою записную книжку: в один год он роздал восемнадцать тысяч рублей, что составляло большую половину его средств. При совершенном неумении наживаться, он, однако, вел свои счета с немецкой аккуратностью. В тесном кружке знакомых любил шалить и шутить самым невинным образом. Шутки его были детские и всегда повторялись; он ими сам очень тешился. Одну зиму он условился со Смирновой обедать у нее по средам и приезжал в сюртуке; но как-то случилось, что другие были во фраках: и ему, и всем стало неловко. На следующую среду Жуковский пришел в сюртуке, за ним человек нес развернутый фрак.

– Вот, я приехал во фраке, а теперь, братец Григорий, – сказал он человеку, – уложи его хорошенько.

Эта шутка повторялась раза три. Общественно-политические взгляды Жуковского были узкоконсервативные и монархические. Декабристы были для него разбойники, возмутители, у которых «даже не видно фанатизма, а просто зверская жажда крови безо всякой, даже химерической цели». Он уверен, что «кто дерзает на настоящее верное зло для будущего неверного блага, тот – злодей». «Сила России стоит на святом, вековом фундаменте самодержавия» и т. п.

Для Пушкина Жуковский, как поэт, с самого начала творческой деятельности был самым высоко ценимым учителем. В 1825 г. он писал Вяземскому по поводу одной его критической статьи: «Ты слишком бережешь меня в отношении к Жуковскому. Я не следствие, а точно ученик его», и скромно прибавлял: «Я только тем и беру, что не смею сунуться на дорогу его, а бреду проселочной. Никто не имел и не будет иметь слога, равного в могуществе и разнообразии слогу его. В бореньях с трудностью силач необычайный». В противоположность большинству новаторов в искусстве, Пушкин относился с подчеркнутым уважением к своим литературным дедам и отцам. По настоянию Пушкина, из статьи Одоевского, предназначавшейся для «Московского вестника», были выброшены недостаточно почтительные отзывы о Державине и Карамзине. По поводу строгого приговора А. Бестужева над Жуковским Пушкин писал Рылееву: «Зачем кусать нам груди кормилицы нашей? Потому что зубки прорезались? Что ни говори, Жуковский имел решительное влияние на дух нашей словесности… Ох, уж эта мне республика словесности! За что казнит, за что венчает?» Лично Пушкин познакомился с Жуковским еще лицеистом, в 1815 г., когда Жуковский, назначенный чтецом к вдовствующей императрице Марии Федоровне, приезжал в Царское Село. Впоследствии Пушкин так вспоминал о первой их встрече:

 
Могу ль забыть я час, когда перед тобой
Безмолвный я стоял, и молненной струей
Душа к возвышенной душе твоей летела
И, тайно съединясь, в восторгах пламенела?
Нет, нет, решился я без страха в трудный путь!
Отважной верою исполнилася грудь.
 

В 1817 г., по выпуске из лицея, Пушкин заходил к Жуковскому, не застал его дома и написал на дверях его квартиры:

 
Штабс-капитану, Гете, Грею,
Томсону, Шиллеру привет!
Им поклониться честь имею,
Но сердцем истинно жалею,
Что никогда их дома нет.
 

Дошла еще одна стихотворная записка Пушкина к Жуковскому от июня 1819 г., когда Пушкин с приятелем своим, лейб-гусаром Н. Раевским, заходил в Царском Селе к Жуковскому и опять не застал его дома:

 
Раевский, молоденец прежний,
А там уже отважный сын,
И Пушкин, школьник неприлежный
Парнасских девственниц-богинь,
К тебе, Жуковский, заезжали,
Но к неописанной печали
Поэта дома не нашли –
И, увенчавшись кипарисом,
С французской повестью Борисом
Домой уныло побрели.
Какой святой, какая сводня
Сведет Жуковского со мной?
Скажи – не будешь ли сегодня
С Карамзиным, с Карамзиной? –
На всякий случай – ожидаю,
Тронися просьбою моей,
Тебя зовет на чашку чаю
Раевский – слава наших дней.
 

В Петербурге молодой Пушкин был усердным посетителем суббот Жуковского. Жуковский, исправляя уже перебеленные свои стихи, чтобы не марать рукописи, наклеивал полоски бумаги с исправленными стихами на прежние стихи. Сам он редко читал вслух свои произведения и поручал это другим. Однажды чтец, которому прежние стихи нравились больше новых, сорвал бумажку и прочел по-старому. Пушкин ловко подлез под стол, поднял брошенную бумажку и важно заявил: