Текст книги "Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник)"

В Петербурге

Президент Академии художеств, директор Публичной библиотеки, археолог. Примыкал к литературной партии Шишкова, был деятельным участником «Беседы любителей российского слова». В хлебосольном доме его собирались, с одной стороны, представители высшей аристократии, с другой – писатели и художники. Постоянными посетителями были Державин, Капнист, Озеров, Крылов, Гнедич, Батюшков, позднее – Жуковский, Вяземский, Пушкин, М. Глинка, Брюллов, Кипренский. Граф С. С. Уваров вспоминает: «Предметы литературы и искусства оживляли разговор; совершенная свобода в обращении, непринужденная откровенность, добродушный прием хозяев давали этому кругу что-то патриархальное, семейное. Сюда обыкновенно привозились все литературные и художественные новости. Политика не составляла главного предмета разговора, она всегда уступала место литературе». Летом собирались на даче Е. М. Олениной в Приютине, недалеко от Петербурга, за Пороховыми заводами. Дача отличалась прекрасным местоположением; барский дом стоял над самой рекой и прудом, окаймленным дремучими лесами. Гостей всегда было множество; держалось семнадцать коров, а сливок никогда не хватало. Гостить у Олениных было очень привольно: каждому отводилась особая комната, давалось все необходимое, и затем объявляли: в десять часов утра пьют чай, в двенадцать – завтрак, в четыре – обед, в шесть часов полдничают, в девять – вечерний чай; к еде гости созывались ударом в колокол. В остальное время дня и ночи каждый мог заниматься чем угодно: гулять, ездить верхом, стрелять в лесу из ружей, пистолетов и из лука, причем Оленин показывал, как нужно натягивать тетиву. В карты играли только в исключительных случаях. В большом ходу была игра в шарады, которая, при даровитости участников, являлась очень интересной; особенно уморителен был в этой игре Крылов, когда он изображал героев своих басен.

Оленин был очень маленького роста, горбатый, седой как лунь, веселый, подвижный. Был, по выражению Вигеля, «искателен в сильных при дворе и чрезвычайно уступчив в сношениях с ними». Когда служивший под его начальством в Публичной библиотеке Дельвиг съездил в Михайловское на свидание с опальным Пушкиным, Оленин уволил Дельвига от должности. Свербеев рассказывает: «Оленин, человек по учености и человек по росту и характеру, имел солидное классическое образование, был знаток древностей и археологические свои знания с умением и вкусом распространял на художества и поэзию. Им было написано множество статей о разных ученых предметах. Несмотря на свою серьезную ученость и художественный вкус, он был сановником уклончивым, искательным. В звании государственного секретаря он был послушным орудием Аракчеева». Однажды на конференции Академии художеств Оленин предложил избрать Аракчеева почетным членом. Тогда известный масон Лабзин спросил о причине такого странного предложения. Оленин смутился и ответил:

– Потому что граф Алексей Андреевич ближе всех к государю.

– В таком случае, – заявил Лабзин, – я имею честь предложить почтенному собранию избрать в наши члены Илью Ивановича Байкова, лейб-кучера его императорского величества, ибо никто, согласитесь со мной, не бывает так близко к его величеству, как он.

Лабзин был за это выслан на жительство в Симбирск. Оленин носил странный, смешной мундир ополченца 1812 г., в угодность государю, который жаловал более военных, чем штатских. Видеть маленькую фигурку в течение двадцати лет в этой одежде, столь мало приличной государственному секретарю, а тем более президенту Академии художеств, было тем более странно и смешно, что Оленин в Отечественную войну и не имел случая, а может быть, и желания понюхать пороху.

Жена А. Н. Оленина, рожденная Полторацкая, тетка А. П. Керн. Вигель о ней: «Эта умная женщина исполнена доброжелательства ко всем; но в изъявлении его некоторая преувеличенность заставляла иных весьма несправедливо сомневаться в ее искренности. Любовь к общежитию побеждала в Елизавете Марковне самые телесные страдания, коим так часто была она подвержена. Часто, лежа на широком диване, окруженная посетителями, видимо мучаясь, умела она улыбаться гостям. Ей хотелось, чтобы все у нее были веселы и довольны. Ни в каких хозяевах нельзя было найти столько образованной приветливости. Искусно сочетались все приятности европейской жизни с простотой русской старины». «Добрая Элиза», – называл ее Батюшков.

Дочь предыдущих. Выросла в блестящем кругу писателей и артистов, собиравшихся в доме Олениных. Семнадцати лет назначена фрейлиной. При дворе считалась одной из выдающихся красавиц, выделялась, кроме того, блестящим, игривым умом и особенной любовью ко всему изящному. Была небольшого роста, с золотисто-русыми волосами. О глазах ее Пушкин писал:

 
Какой задумчивый в них гений,
И сколько детской простоты,
И сколько томных выражений,
И сколько неги и мечты!..
Потупит их с улыбкой Леля, –
В них скромных граций торжество;
Поднимет, – ангел Рафаэля
Так созерцает божество!
 

В 1828 г. Пушкин увлекался Олениной. Весной он почти ежедневно встречался с ней в Летнем саду, куда ходил гулять с Вяземским и Плетневым. Если ее не было, он искал ее по всему саду, кидался к Вяземскому или Плетневу и жалобным голосом повторял стих из трагедии Озерова:

 
Где Бренский? Я Бренского не вижу!
 

В мае месяце Пушкин с Вяземским и Мицкевичем гостили в Приютине. Комары всех изводили. Вяземский приходил в неистовство. Мицкевич говорил, что это кровавый день, а Пушкин, весь в прыщах, осаждаемый комарами, нежно восклицал:

– Сладко!

В пушкинских черновых тетрадях того времени беспрестанно встречается анаграмма имени и фамилии Олениной: Aninela, Etenna. Раз даже встречается густо зачеркнутая запись: «Annett Pouchkine». Писал о ней много стихов. Однажды Оленина нечаянно сказала Пушкину «ты». В следующее свое посещение Пушкин привез ей стихи:

 
Пустое вы сердечным ты
Она, обмолвясь, заменила
И все счастливые мечты
В душе влюбленной возбудила,
Пред ней задумчиво стою,
Свести очей с нее нет силы;
И говорю ей: как вы милы!
И мыслю: как тебя люблю!
 

Однако увлечение Пушкина Олениной не было особенно сильным и носило больше эстетический характер. Вяземский писал жене: «Пушкин думает и хочет дать думать девице Олениной и другим, что он в нее влюблен, и играет ревнивого». В другом письме к ней же, после посещения Приютина: «…там нашли мы и Пушкина с его любовными гримасами». Одновременно Пушкин ухаживал в Петербурге за А. О. Россет и А. Ф. Закревской. Уехав в деревню, он писал о Нетти Вульф, что летает за ней сердцем и для нее забывает и Оленину, и Россет.

Легкость увлечения Пушкина Олениной не помешала ему, однако, в начале 1829 г. посвататься за нее. Но, по настоянию ее матери, Елизаветы Марковны, Пушкину было отказано, – по словам Бартенева, в связи с недавно закончившимся делом о «Гавриилиаде». По другим сведениям, согласие Пушкину было дано. Старик Оленин созвал на обед родных и приятелей, чтобы за шампанским объявить о помолвке дочери. Гости собрались, но жених не явился. Оленин долго ждал Пушкина и наконец предложил гостям сесть за стол без него. Пушкин приехал после обеда, довольно поздно. Оленин взял его под руку и повел в кабинет для объяснений. Свадьба расстроилась.

В 1842 г. тридцати двух лет, Оленина вышла замуж за офицера, лейб-гусара Ф. А. Андро, побочного сына бывшего одесского генерал-губернатора графа Андро Ланжерона. Больше сорока лет прожила в Варшаве, где муж ее служил – сначала адъютантом Паскевича, потом варшавским президентом. Умерла в глубокой старости.

Отец ее, Осип Иванович Россет, был французский эмигрант, служил комендантом одесского порта. Мать, Надежда Ивановна Лорер, сестра декабриста Н. И. Лорера, была по отцу тоже француженка, по матери грузинка из рода князей Цициановых. Отец умер, когда девочке было пять лет, мать вторично вышла замуж за генерала И. К. Арнольди, человека грубого и жестокого. Девочку поместили в Екатерининский институт в Петербурге, а четырех ее братьев, младше ее, – в Пажеский корпус. Мать умерла через год после поступления девочки в институт, она осталась круглой сиротой. Попечение о ней перешло к императрице Марии Федоровне. В институте русскую литературу преподавал П. А. Плетнев, он привил маленькой Россет любовь к ней. Семнадцати лет Александра Осиповна окончила институт с вензелем и была назначена фрейлиной к императрице Марии Федоровне, а в 1828 г., после ее смерти, – к императрице Александре Федоровне, жене Николая.

Россет была невысокого роста, красоты выдающейся и оригинальной. Правильные, строгие черты смугло-румяного лица, очень образованная и умная, с острым язычком, никому не дававшим пощады. Ей не было еще двадцати лет, а скромная ее фрейлинская квартирка в четвертом этаже Зимнего дворца сделалась местом постоянных сборищ самых выдающихся людей того времени. Россет любила поэзию и обладала тонким, верным поэтическим чутьем; читала много и разнообразно, вплоть до самых серьезных книг, интересовалась даже богословскими вопросами. Прямо от творений Иоанна Златоуста или Григория Назианзина она влетала в свой салон и говорила о делах парижских со старым дипломатом, о литературной новинке с писателем, сплетничала и злословила с приятельницами, флиртовала с поклонниками, обмениваясь с ними загадочными полусловами. И вся была из противоречий. То бойкая, неугомонная «егоза», как назвал ее Пушкин, то вся охваченная прелестной южной ленивостью и неподвижностью; глаза то искрятся весельем и радостью, то смотрят с глубокой тоской; то сердечная, отзывчивая на всякое горе, приходящая в восхищение от всего доброго, то колючая, язвительная, со скептической усмешкой глядящая на жизнь и людей; светски воспитанная, прекрасно знавшая по-французски, любила говорить по-русски в обществе, где разговорным языком был французский, и смело употребляла такие выражения, как «к черту», «втюрилась», «как бишь его» и т. п.; задыхалась в пустоте светской жизни и не могла жить без нее; хорошо умела держать поклонников в узде, – «придворных витязей гроза», писал о ней Пушкин; однажды, например, когда влюбленный в нее В. А. Перовский, которого и она любила, попробовал ее обнять, она дала ему пощечину; но умела, когда хотелось, ослабить узду и доходить до самой опасной черты. С. Т. Аксаков рассказывает: «Недоступная атмосфера целомудрия, скромности, это благоухание, окружающее прекрасную женщину, никогда ее не окружало, даже в цветущей молодости». А сын его И. С. Аксаков, знавший Смирнову-Россет под ее старость, писал отцу: «Я не верю никаким клеветам на ее счет, но от нее иногда веет атмосферою разврата, посреди которого она жила. Она показывала мне свой портфель, где лежат письма, начиная от государя до всех почти известностей включительно. Есть такие письма, писанные к ней чуть ли не тогда, когда она была еще фрейлиной, которые она даже посовестилась читать мне вслух – столько мерзостей и непристойностей. Много рассказывала про всех своих знакомых, про Петербург, об их образе жизни, и толковала про их гнусный разврат и подлую жизнь равнодушным тоном привычки, не возмущаясь этим».

Поклонников у красавицы было несметное количество. Жуковский называл ее «небесным дьяволенком» и писал ей шутливые стихи в таком роде:

 
Я на все решиться готов. Прикажете ль, кожу
Дам содрать с моего благородного тела, чтоб сшить вам
Дюжину теплых калошей, дабы, гуляя по травке,
Ножек теплых замочить не могли вы? Прикажете ль, уши
Дам отрезать себе, чтобы, в летнее время хлопушкой
Вам усердно служа, колотили они дерзновенных
Мух, досаждающих вам неотступной своею любовью?
 

Есть сведения, что он даже сватался за нее. Ее влюбленно воспевали Вяземский, В. Туманский, Хомяков, Лермонтов, Соболевский. Большим успехом пользовалась она и в придворном мире. Ходили слухи, что ею увлекались великий князь Михаил Павлович и сам император Николай.

Зимой 1828 г. Россет часто ездила по вечерам пить чай к одной старой фрейлине. Там бывал нередко и член государственного совета князь Сергей Михайлович Голицын. Голицын этот был муж известной княгини А. И. Голицыной-Ночной. Вскоре после женитьбы они разъехались. Голицын был колоссально богат, владел 25 тыс. душ крестьян, заводами и т. д. Был он стар и некрасив, чванлив с низшими и угодлив при дворе, характера и ума совершенно ничтожного: когда, например, он вскоре был назначен попечителем московского учебного округа, то долго не мог привыкнуть к такому беспорядку, что заболел профессор – и лекций нет; он думал, что следующий по очереди должен был его заменять, так что, острил Герцен, – «отцу протоиерею Терновскому пришлось бы иной раз читать в клинике о женских болезнях, а акушеру Рихтеру толковать бессеменное зачатие». Голицын стал усердно ухаживать за Россет. Однажды он снял с себя орденскую ленту, красавица, шаля, надела ее на себя. Голицын сказал:

– Если вы выйдете за меня замуж, у вас будет лента ордена св. Екатерины.

Она ответила:

– Я бы очень хотела иметь ее.

Дело сладилось. Россет стала невестой Голицына, принимала от него богатые подарки. Старая горничная ее Марья Савельевна очень одобряла выбор барышни и говорила:

– Иди, матушка, другой старик лучше голопятых щелкоперов-офицеров. Будут деньги, и братишкам твоим будет лучше; а то они, бедные, снуют по Невскому, понаделали должишек; а мы вот месяц должны мужикам и в лавки.

«Эти речи, – откровенно рассказывает А. О. Россет-Смирнова, – мирили меня с мыслью идти замуж за старика. Но свадьба не состоялась, потому что жена ему напомнила, что долг платежом красен: когда в молодости она просила разводной, муж ни за что не согласился, а теперь она не согласилась».

Около этого времени Россет познакомилась с Пушкиным. Был бал у Е. М. Хитрово. Пушкин стоял в уголке с другими кавалерами. Россет и ее подруга, княжна Радзивил, решили познакомиться с Пушкиным. В мазурке Радзивил подошла к нему. Он положил шляпу и протанцевал с нею. Потом к Пушкину подошла Россет и спросила:

– Quelle fleur (Какой цветок)?

Он ответил:

– Celle de votre couleur (Вашего цвета)!

Этот ответ привел всех в восторг. Вскоре после этого Пушкин сам пожелал, чтобы Карамзины пригласили Россет слушать «Полтаву». Россет все время нарочно молчала, и Пушкин не получил о ней хорошего понятия. Однажды она приехала с живых картин во дворце к Карамзиным. У них танцевали. Пушкин собирался уходить. Россет сказала:

– Пойдемте со мною танцевать, но так как я не особенно люблю танцы, то в промежутках мы поболтаем.

Пушкину понравилось, что Россет хорошо и выразительно говорила по-русски. Тут они больше познакомились, но отношения оставались далекими. «Ни я не ценила Пушкина, ни он меня, – вспоминала Смирнова-Россет. – Я смотрела на него слегка, он много говорил пустяков, мы жили в обществе ветреном. Я была глупа и не обращала на него особенного внимания». Пушкин в это время гораздо больше увлекался Олениной. В ответ на стихи Вяземского, где он воспевал черные глаза Россет, Пушкин писал:

 
Она мила – скажу меж нами –
Придворных витязей гроза,
И можно с южными звездами
Сравнить, особенно стихами,
Ее черкесские глаза.
Она владеет ими смело,
Они горят огня живей;
Но, сам признайся, то ли дело
Глаза Олениной моей!..
 

и т. д.

Больше сблизились они летом 1831 г., когда Пушкин с молодой женой жил в Царском Селе. Он часто виделся с Россет. По вечерам заходил к ней вместе с Жуковским, по утрам она нередко приходила к нему. Он утром писал, но, заслышав приход Россет, зазывал ее к себе, она приходила с его женой. Пушкин читал им написанное, с удовольствием выслушивал их замечания и говорил:

– Ваша критика, милые, лучше всех. Вы просто говорите: «Этот стих нехорош, мне не нравится».

Раз она похвалила его стихи «Подъезжая под Ижоры, я взглянул на небеса»:

– Мне это стихотворение нравится: оно выступает как бы подбоченившись[261]261
  Так рассказывает сама Смирнова в своей автобиографии. По записи Я. П. Полонского, Смирнова говорила Пушкину, что стихотворение ей не нравится потому, что выступает «подбоченившись».


[Закрыть].

Пушкин много смеялся этому сравнению. Под вечер Россет заезжала за Пушкиным в дрожках, Пушкин садился верхом на перекладину дрожек, болтал и был необыкновенно весел и забавен. Вяземскому он писал про Россет: «…она чрезвычайно мила и умна». Наталья Николаевна сильно ревновала к ней мужа, Россет отвечала:

– Что ты ревнуешь ко мне? Право, мне все равно: и Жуковский, и Пушкин, и Плетнев, – разве ты не видишь, что ни я не влюблена в него, ни он в меня?

– Я это хорошо вижу, да мне досадно, что ему с тобой весело, а со мною он зевает.

Действительно, Россет в это время было не до Пушкина. Ей шел уже двадцать третий год, она была бедна, а придворная жизнь привлекала ее, пора было подумать об устройстве своей судьбы. Окружающие твердили, что пора ей выйти замуж, императрица сказала: «Лучше выйти замуж без любви, чем остаться старой девой, сами соскучитесь, и всем наскучите». За нее раз уже сватался молодой дипломат, камер-юнкер Смирнов, человек недалекий, но очень богатый. В 1831 г. он через Е. А. Карамзину посватался вторично. Россет было тяжело решиться, она просила Карамзину передать Смирнову, чтобы он просто спросил: «да или нет?» Он спросил: «да?» Взволнованная и растерянная, она долго молчала, наконец ответила: «да», а в сердце было: «нет».

Пушкин сказал ей:

– Какую вы глупость делаете. Я его очень люблю, но он никогда не сумеет вам создать положения в свете. Он его не имеет и никогда не будет иметь.

Россет ответила:

– К черту, Пушкин, положение в свете! Сердце хочет любить, а любить совершенно некого.

В начале 1832 г. Россет и Смирнов поженились. Зажили широко и богато. В салоне Смирновой по-прежнему собирался цвет петербургского писательства, по-прежнему она была окружена всеобщим поклонением. Пушкин бывал у нее почти каждый день, болтал с нею, с восхищением слушал ее рассказы. В марте месяце, в день рождения Смирновой, он, гуляя, зашел в магазин на Невском, купил альбом с большими листами, поднес его Смирновой и сказал:

– Вы так хорошо рассказываете, что должны писать свои записки.

На первом листе альбома Пушкин написал стихи:

 
В тревоге пестрой и бесплодной
Большого света и двора
Я сохранила взгляд холодный,
Простое сердце, ум свободный
И как дитя была добра;
Смеялась над толпою вздорной,
Судила здраво и светло
И шутки злости самой черной
Писала прямо набело.
 

Насчет «свободного ума» Смирновой и ее «здравых, светлых суждений» возникает некоторое недоразумение. Бесспорно, Смирнова была умница. В сороковых годах она сумела пленить даже Белинского, который писал жене: «Свет не убил в ней ни ума, ни души, а того и другого природа отпустила ей не в обрез. Чудесная, превосходная женщина! Я без ума от нее». Однако, по-видимому, ума у Смирновой было как раз лишь настолько, чтобы блистать в своем салоне и привлекать в него интересных людей. В ее уме не было ни творчества, ни исканий, во взглядах своих она была послушным эхом взглядов, принятых при дворе. Поэт Я. П. Полонский, знавший Смирнову в пятидесятых годах, писал: «Я все недостатки готов был простить Смирновой за ее ум, правда, парадоксальный, но все-таки ум. Теперь, когда я пишу эти строки, я не прощаю ей даже этого ума, от этого ума никому ни тепло ни холодно. Он хорош для гостиных, для разговоров с литераторами, но для жизни он лишняя, бесполезная роскошь». Во всяком случае, мы имеем большие основания задать себе вопрос: что в Смирновой оживляло и грело Пушкина, – ум ли ее, или умная болтовня хорошенькой женщины? В бесцеремонной беллетристике, выданной дочерью Смирновой Ольгой Николаевной за записки ее матери, Смирнова все время находится в самом живом и непрерывном умственном общении с Пушкиным. Но странно, что при таком якобы близком умственном общении они даже не переписывались. Мы имеем одну-единственную записочку Пушкина, сопровождающую посланные им Смирновой его оды на взятие Варшавы, и одну-единственную записочку Смирновой к Пушкину, где она уведомляет его, что на придворном вечере нужно быть во фраке. В подлинных воспоминаниях Смирновой мы также не можем найти следов их живого умственного общения. Смирнова откровенно рассказывает: «Ни я не ценила его, ни он меня. Я смотрела на него слегка, он много говорил пустяков; мы жили в обществе ветреном. Я была глупа и не обращала на него особенного внимания». Она вспоминает только, что Пушкин читал ей и давал читать пикантные «историетки» Тальмана де Рео, сочинения французских остроумцев Шамфора и Ривароля и сказки Вольтера.

Та же дочь Смирновой в сочиненных ею «Записках А. О. Смирновой» рассказывает, что мать ее была постоянной заступницей и ходатайницей за Пушкина перед царем, что царь то и дело говорил с ней о Пушкине, восхищался его творчеством, спрашивал, что он написал новенького, Смирнова передавала ему стихи Пушкина, император делал на них свои замечания и возвращал Смирновой для передачи Пушкину. Все это сплошная выдумка. Один только раз Николай прислал Смирновой (тогда еще Россет) рукопись седьмой главы «Онегина» и просил ее высказать свое мнение о сделанных им на полях замечаниях. «Конечно, я была того же мнения», – сообщает Смирнова. «Нам представляется возможным утверждать, – говорит М. Я. Цявловский, – что этой посылкой и ограничилась роль Смирновой как «посредницы» между поэтом и Николаем I. Как видим, в сущности, никакого посредничества и не было. Все, что пишет об этом Смирнова-дочь, – плод ее беззастенчивой выдумки».

Осенью 1832 г. Смирнова родила. Роды были очень тяжелые, она промучилась семьдесят два часа, пришлось произвести перфорацию головы ребенка и вытащить его мертвым. Все друзья были в волнении. Пушкин, Вяземский, Жуковский встречались, чтоб спросить друг друга:

– Что, родила ли? Только б не умерла, наше сокровище!

В тяжелом состоянии Смирнову увезли за границу, там она пробыла около года и вернулась в Петербург совершенно поправившейся. Пушкин опять часто бывал у них, часто встречался со Смирновой в свете. В дневнике он писал: «Разговоры несносны. Слышишь везде одно и то же. Одна Смирнова по-прежнему мила и холодна к окружающей суете». Вяземский сообщает, что в это время Пушкин открыто ухаживал за Смирновой и давал справедливый повод жене своей для ревности. Жена волновалась, ревниво запрашивала мужа из Калужской губернии, где жила летом 1834 г., о его встречах со Смирновой. Пушкин отвечал «…за Смирновой не ухаживаю, вот-те Христос! Она ужасно брюхата, а родит через месяц». В июне Смирнова благополучно родила двойню. Пушкин писал жене: «Смирнова родила благополучно, и вообрази: двоих. Какова бабенка и каков красноглазый кролик Смирнов? Первого ребенка такого сделали, что не пролез, а теперь принуждены надвое разделить». Летом 1835г. Смирнова опять расхворалась, уехала за границу и прожила там три года. Воротилась, когда Пушкина уже не было на свете.

В 1835–1836 гг. Смирнова, живя в Бадене, горячо полюбила молодого дипломата Н. Д. Киселева, впоследствии российского посла в Париже. Это, кажется, был единственный человек, которого Смирнова любила настоящей, глубокой любовью. Муж ее дни и ночи играл на рулетке, и она все время проводила с Киселевым. Киселев относился к ней с обожанием, но не смел быть назойливым, она же не хотела изменять мужу. Бывало только так: «После своего завтрака он пришел ко мне. Я читала, лежа на диване. «Но, Киса, я должна приподняться, дайте мне руку… Нет, лучше пропустите руку. Так! Благодарю вас!» Он вспыхнул и строго посмотрел на меня. «Боже как вы любите играть с огнем!» «Глупости! Сколько раз Пушкин оказывал мне эту услугу, когда приходил сидеть со мной».

Смирнова происходила из невропатической семьи и была болезненна. Уже в девическое время она часто испытывала приступы черной тоски. Эта тоска за границей стала ею овладевать все сильнее. А годы уходили, ей пошел уже четвертый десяток. Воротилась в Петербург, несколько лет пожила прежней светской жизнью, опять уехала за границу. Зиму 1843/1844 г. она проводила в Ницце и тут совершенно подпала под влияние все больше уходившего в мистицизм Гоголя. В это время она переживала тяжелый душевный кризис. Причины его правильно разгадала одна из приятельниц Смирновой, графиня С. М. Сологуб. «Александра Осиповна часто бывает в хандре, – писала она Гоголю. – К несчастью, никто не может пособить ей – один Бог и религия. С ней должны быть чрезвычайно тяжелые минуты. Она находится на страшной меже наслаждений, осуществившихся в протекшей молодости, и неизвестных испытаний в преддверии старости. Разочарование всего труднее переносится». Тогдашние проповеди Гоголя об отказе от мирских радостей, о необходимости бесстрастия и жизни в Боге давали Смирновой большое утешение. Она стала ревностной ученицей Гоголя и благоговейно отдалась его руководству. С другой стороны, и она оказала влияние на Гоголя в том смысле, что была одной из тех «идеальных читательниц», к которым он обращался в своей «Переписке с друзьями». Н. Ф. Павлов в нашумевших статьях об этой «Переписке» спрашивал Гоголя: «Ради Бога, скажите серьезно, – неужели вы в самом деле думаете, что светские люди, начало и конец ваших поучительных посланий, не знают, как спасти свою душу? Знают, не меньше вашего знают, да не хотят. Им нужно, чтобы кто-нибудь сказал: живите, как вы живете; будьте тем, что вы есть, – и при этих условиях можно спасти душу. Уверьте женщину в свете, что она может быть и женщиной в свете, и святою; докажите помещику, что он и помещик, и учитель спасения. Вот тут, правда, полезен бывает человек с высоким дарованием».

Осенью 1844 г. Смирнова вернулась из-за границы в Петербург. В следующем году муж ее был назначен калужским губернатором, она переселилась с ним из Петербурга в Калугу. Гоголь не раз гостил у нее в Калуге и в смирновских поместьях Калужской и Московской губерний, она по-прежнему благоговейно внимала его поучениям. Но… «Смирнова, – писал около этого времени Плетнев Жуковскому, – только как видоизменение роскоши, приближает в свой угол образы нравственного и умственного совершенства, беззаботно отвращаясь от них ко всем земным утехам». В пятидесятых годах она жила в Петербурге, куда муж ее был назначен гражданским губернатором. По-всегдашнему она выражала отвращение к светской жизни и по-прежнему жила этой жизнью усердно и широко. Умерла она в Париже в глубокой старости, за восемьдесят лет, в полном расстройстве умственных способностей.