Текст книги "Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник)"

Сын генерал-майора. Первоначально учился в московском университетском Благородном пансионе. Кажется, уж в Москве был знаком с Пушкиным. Когда, выдержав экзамен в лицей, принятые ученики в ожидании открытия лицея жили в Петербурге у родственников, Пушкин видался с Ломоносовым и познакомил с ним Пущина. Лицейские преподаватели дают о Ломоносове очень хорошие отзывы. В этих отзывах перед нами вырисовывается мальчик серьезный, с глубокими умственными запросами. «Любит чтение, но не иначе, как о важных и полезных предметах, и особенно историческое; знакомится и с любопытством прилепляется к тем, которые также рассуждают о чем-нибудь полезном и важном, иначе он склонен к уединению, однако ж без задумчивости и угрюмости». Особенно хорошо отзывается о нем преподаватель истории Кайданов: «Имеет особенные дарования и охоту к историческим наукам. Слушая уроки с великим вниманием и читая лучшие исторические сочинения, оказывает прекрасные успехи. В сочинениях его видны хорошие исторические сведения и здравое рассуждение». Ломоносов вместе с Пушкиным бывал в Царском Селе у Карамзиных. Карамзин в 1816 г. писал Вяземскому: «Нас посещают питомцы лицея – поэт Пушкин, Ломоносов, и смешат своим добрым простосердечием». Ломоносов был знаком и с Вяземским. Впоследствии Вяземский сообщал, что Ломоносов до поступления в лицей был его товарищем по пансиону в Петербурге. Здесь странность: как мог 9–10-летний Ломоносов быть товарищем 16–17-летнему Вяземскому? Во всяком случае, они были давние знакомцы. Пушкин передавал Вяземскому из лицея поклоны Ломоносова, Ломоносов делал приписки в письмах Пушкина к Вяземскому, писал ему и отдельно. Знал Ломоносова и Василий Львович Пушкин, в одном из писем к племяннику в 1816 г. он писал: «…скажи Ломоносову, что не похвально забывать своих приятелей, он написал Вяземскому предлинное письмо, а мне и поклона нет. Скажи, однако, что хотя я и пеняю ему, но люблю его душевно». Видимо, Ломоносов был не совсем ординарен, если с семнадцатилетним мальчиком общались и вели переписку взрослые, известные писатели. Касательно отношений между А.Пушкиным и Ломоносовым Вяземский сообщает: «Пушкин был не особенно близок к Ломоносову, – может быть, напротив, Ломоносов и тут был уже консерватором, а Пушкин в оппозиции против Энгельгардта и много еще кое-кого и кое-чего. Но как-то фактически сблизили их и я, и дом Карамзиных, в котором летом бывали часто и Пушкин, и Ломоносов, особенно в те времена, когда наезжал я в Царское Село. Холмогорского в Ломоносове ничего не было, т. е. литературного». Корф характеризует Ломоносова так: «…человек способный и умный, но еще более хитрый и пронырливый: в лицее по этим свойствам мы называли его Кротом. Отзыв желчного и малобеспристрастного Корфа стоит одиноко среди отзывов о Ломоносове совершенно противоположного свойства. Вяземский говорит: «…он был добрый малый и вообще всеми любим». «Прекрасный малый», – отзывается К. Я. Булгаков. В позднейшей переписке лицейских товарищей, где о многих встречаются очень ядовитые отзывы, никто не упоминает о пронырстве Ломоносова.

Ломоносов окончил курс с четвертой серебряной медалью и поступил в коллегию иностранных дел. Всю службу он прошел на дипломатическом поприще. Был секретарем нашего американского посольства, потом французского, долго состоял бразильским и португальским послом, в 1853 г. был назначен чрезвычайным посланником и полномочным министром при нидерландском дворе. Ломоносов прекрасно говорил по-португальски; был большой гастроном, обеды его славились: у него был от папы римского повар-португалец, которому он платил большие деньги; был знаток и любитель животных. Пушкин не прерывал отношений с Ломоносовым и по выходе из лицея; через него он послал в Париж А. И. Тургеневу своего «Евгения Онегина».

Был большой весельчак, любил передразнивать и высмеивать окружающих, балагурить и паясничать. Его лицейские клички – Паяц и Комедиант. Сочинял романсы, хорошо пел. Писал басни. В стихотворении «Пирующие студенты» (1814) Пушкин так обращается к Яковлеву:

 
А ты, который с детских лет
Одним весельем дышишь,
Забавный, право, ты поэт,
Хоть плохо басни пишешь;
С тобой тасуюсь без чинов.
Люблю тебя душою…
 

По окончании лицея Яковлев поступил на службу в министерство юстиции в Москве, через несколько лет перевелся в Петербург, служил во втором отделении собственной его величества канцелярии (бывшая комиссия составления законов), состоял директором типографии этого отделения. Чиновник, по всему судя, был усердный и исполнительный, неукоснительно получал чины, ордена и денежные награды, кончил жизнь тайным советником и сенатором. И после окончания лицея остался прежним весельчаком и «паясом», его появление всегда оживляло общество. Он был постоянным посетителем вечеров Дельвига и М. И. Глинки, умел показывать фокусы, был чревовещателем и каждый раз показывал что-нибудь новенькое. Но, кроме того, прекрасно пел, обладал хорошим баритоном. Был композитором, сочинил больше двадцати романсов, преимущественно на слова Дельвига и Пушкина. Широко был известен один из романсов, переложенный на два голоса Глинкой: «Когда, душа, просилась ты…»

Яковлев был хранителем лицейских традиций, усердным устроителем празднований лицейских годовщин, архив первого курса хранился у него. Со времени получения при типографии казенной квартиры Яковлев устраивал в ней лицейские сходки. Его называли «лицейским старостой», а квартиру его – «лицейским подворьем».

Сын томского губернатора. В начале курса по легкости писать стихи превосходил всех своих товарищей и считался в их кружке первым поэтом. Они называли его Державиным, а Пушкина Дмитриевым, и разделились на две партии, спорившие о том, кому из них отдать преимущество. Особенно силен был Илличевский в эпиграммах, многие из них впоследствии приписывались Пушкину. Он превосходно также рисовал карикатуры. Лицейские журналы заполнялись эпиграммами и карикатурами Илличевского. В «Пирующих студентах» (1814) Пушкин обращается к нему так:

 
Остряк любезный, по рукам!
Полней бокал досуга!
И вылей сотню эпиграмм
На недруга и друга.
 

По окончании лицея Илличевский служил в Сибири в почтовом ведомстве, в 1821 г. переехал в Петербург, служил в министерстве финансов, дослужился до начальника отделения. Печататься начал с 1814 г., печатался и позднее, был постоянным посетителем вечеров Дельвига, в «Северных цветах» находим его стихи; в 1827 г. выпустил сборник своих стихов под заглавием «Опыты в антологическом роде». Стихи серы, и с оправданной скромностью книжку свою автор закончил стихами:

 
Я для забавы пел, и вздорными стихами
Не выпрошу у Cлавы ни листка,
Пройду для Зависти неслышными шагами
И строгой Критики не убоюсь свистка:
Стрела, разящая орла под облаками,
Щадит пчелу и мотылька.
 

По наружности Илличевский, как выражается бывший лицейский директор Энгельгардт, был, «подобно избушке на куричьих ножках, верхом толст, а низом щедровит». Он был остроумен, приятный собеседник, но вспыльчив, задорен и сварлив; подозрительный и себялюбивый характер удалял его от всякого сближения.

Один из лучших учеников курса. Красивый человек. Надзиратель Мартын Пилецкий в 1812 г. писал о нем: «…примечательна следующая добродетельная черта в его характере: из любви к слабым товарищам своим, из единой любви к пользе их, он часто до усталости занимается с ними, особенно повторением их уроков, беседуя с каждым с необыкновенною кротостью, приноравливаясь к его нраву, с намерением, чтобы исправить его ошибку или рассеять его неудовольствие. Сему доброму примеру он имеет уже последователей между своими товарищами». Есаков принимал деятельное участие в лицейских журналах (прозаическими статьями). Будучи на последнем курсе, он усердно ухаживал за хорошенькими дочерьми барона Вельо, племянницами лицейского учителя музыки Теппера де Фергюсона. Они выходили в парк на прогулку с гувернанткой Шредер; часто случалось, что Есаков ждал на морозе целые часы, а прогулка откладывалась. Раз, на зимней прогулке лицеистов в саду, где расчищались кругом пруда дорожки, Пушкин обратился к Есакову с таким четырехстишием:

 
И останешься с вопросом
На брегу замерзлых вод:
Мамзель Шредер с красным носом
Милых Вельо не ведет?
 

Своими ухаживаниями за девицами Вельо Есаков хватал очень высоко. Одна из сестер, Софья, была в это время наложницей самого императора Александра; свидания ее с императором происходили в Баболовском дворце в глубине царскосельского парка. Это было известно всем лицеистам. Пушкин написал стихотворение «К Баболовскому дворцу» с подзаголовком «баронессе Софье Вельо»:

 
Прекрасная! Пускай восторгом насладится
В твоих объятиях российский полубог!
Что с участью твоей сравнится?
Весь мир у ног его, – здесь у твоих он ног!
 

В 1819 г. А. Тургенев писал князю Вяземскому: «…вообрази себе юношу, который шесть лет живет в виду дворца, и после обвиняй Пушкина за две его болезни не русского имени». Любовница Александра впоследствии вышла замуж за генерала Ребиндера.

Есаков окончил курс с серебряной медалью и поступил в гвардейскую конную артиллерию. Служба его проходила блестяще, в тридцать лет он был полковником, увешанным орденами. Но в польскую кампанию (1831) Есаков потерял в бою с поляками четыре пушки и застрелился.

Сын «кавалера» – наставника-дядьки при молодых великих князьях Николае и Михаиле Павловичах. Учителя и надзиратели неизменно отмечали его «отличное добронравие», хорошие способности и прилежание. Был ярко-рыж, долгонос, с открытым лицом. Окончил курс с правом на серебряную медаль и поступил в гвардейскую артиллерию. Дослужился до полковника. В 1830 г. умер от чахотки.

Учителями и надзирателями аттестовался как даровитый, прилежный и благонравный ученик. Ему Пушкин посвятил свое французское стихотворение «Моn portrait». По окончании лицея поступил в коллегию иностранных дел, служил в разных должностях в департаменте внешних сношений министерства иностранных дел, дослужился до действительного статского советника. По отзывам лицейских товарищей, был человек с дарованиями, очень образованный – «живая энциклопедия», отличался скромным и тихим нравом, был большой чудак, оригинал и нелюдим. На празднования лицейских годовщин он никогда не являлся, и только в 1836 г. Мясоедову удалось вытащить его на товарищеский праздник.

Сын действительного статского советника. Дарованиями не блистал, но отличался большим прилежанием и трудолюбием. Любил уединение, в играх товарищей не участвовал, мало прогуливался. В лицейских журналах участия не принимал. Корф отзывается о нем: «Человек оригинальный, с острым языком и колкий насмешник». Пушкин посвятил Юдину длинное послание: «Ты хочешь, милый друг, узнать мои мечты – желанья, цели» (1815). В послании Пушкин сообщает, что его мечта – скромно жить с «природной простотой» в Захарове, подмосковном имении его бабушки, «вдали столиц, забот и грома». Но вот под окнами его лицейской комнаты проскакал гусар –

 
И где вы мирные картины
Прелестной сельской простоты?
Среди воинственной долины
Ношусь на крыльях я мечты,
Мой конь в ряды врагов орлом
Несется с грозным седоком…
 

и т.д.

Потом, раненый, на костылях, он опять в мирном своем захаровском приюте. Любимая девушка, тайные свидания, ночные катанья в санях…

 
В мечтах все радости земные
Судьбы всемощнее поэт!
 

По окончании лицея Юдин поступил в коллегию иностранных дел и всю жизнь служил в министерстве иностранных дел. В 1829 г. Яковлев писал о нем Вольховскому: «Юдина, чтобы видеть, надобно искать в Бюргер-клубе, где за стаканом пива, с цыгаркою во рту, он в табачном дыму декламирует Шиллера». По-прежнему был он нелюдим, празднований лицейских годовщин не посещал; выбрался только на празднование двадцатипятилетия лицея в 1836 г., которое посетил и его друг, такой же нелюдимый Гревениц. С Гревеницем вообще он был неразлучен. Вместе они поступили в канцелярию, вместе получали все чины и ордена, отправляли одинаковые должности, обоих министр Нессельроде иронически называл «столпами министерства». Яковлев в 1826 г. писал Вольховскому, сообщая новости о товарищах: «Юдин–Гревениц, Гревениц– Юдин, und welter nichts!»

Начальство писало о нем: «Благонравен, скромен, крайне ревнителен к пользе своей, послушен без прекословия, любит чистоту и порядок, весьма бережлив». «Прилежанием своим вознаграждает недостаток великих дарований». Есть такие самолюбиво-навязчивые люди, – черт их тянет всех задирать, раздражать, смертельно надоедать, чувствовать, как они всем противны, и все-таки не отставать. Таков был Комовский, и прозвище ему было Смола. Учитель рисования Чириков очень любил Комовского. Зашел к нему однажды Комовский в комнату, начал шутить, потом стал мешать ему рисовать. Чириков просил его угомониться, но Комовский продолжал приставать. Чириков наконец рассердился, велел ему уйти и никогда больше не приходить. Но Комовский не ушел. Битых три часа он просидел еще у Чирикова, всячески старался ему досадить, так что наконец сам почувствовал к себе омерзение, с досадой хлопнул дверью и ушел. Если кто из товарищей обращался к Комовскому за самым даже мелким одолжением, Комовский недовольно хмурился, отвечал, что ему некогда, что у него нет просимой вещи; и только когда товарищ уже уходил, Комовскому становилось совестно, он возвращал товарища, давал просимую вещь, но с такими условиями и нотациями, что приятнее было бы ничего от него не получать. Товарищи его не любили и не уважали. Это не мешало Комовскому нестерпимо надоедать всем нотациями и моральными поучениями. Таким он, по-видимому, остался и на всю жизнь. До нас дошло письмо Кюхельбекера к Комовскому от 1823 г., где Кюхельбекер пишет: «Комовский! Чего ты хочешь от меня? Быть правым? Хорошо, если это тебя утешает, будь прав!.. Бесчеловечно несчастного упрекать его несчастием, но ты оказал мне услуги, говорят, что ты любишь меня. И ты не понял, что значило говорить со мною в моих обстоятельствах твоим языком. Заклинаю тебя, не заставь меня бояться самих услуг твоих!» Когда попытки Комовского морально исправлять товарищей не давали результата, тогда, как сам Комовский писал в дневнике, – «тогда прибегал я иногда к помощи начальства, и за сие называли меня ябедником, фискалом и проч. Но пустые слова сии нимало меня не огорчали, поелику я делал сие единственно для их собственной пользы и вместе для общей; ибо худое поведение некоторых, как некая язва, заражало и прочие, прежде невинные сердца». Еще прозвания Комовскому были Лиса и Лисичка-проповедница. Комовский любил всякие гимнастические упражнения, был проворен, ловок, охотно задирал силача-товарища Броглио и вступал с ним в единоборство. Об этом вспомнил Пушкин в стихах, предназначавшихся для «Гавриилиады»:

 
Вы помните ль то розовое поле,
Друзья мои, где красною весной,
Оставя класс, резвились мы на воле
И тешились отважною борьбой?
Граф Брольо был отважнее, сильнее,
Комовский же – проворнее, хитрее.
Не скоро мог решиться жаркий бой.
Где вы, лета забавы молодой?
 

Я. К. Грот получил эти стихи от Комовского с такой припиской: «…стихи эти доставлены мне от служившего при генерале Инзове штаб-офицера Алексеева, на квартире коего жил одно время наш поэт во время ссылки на юг». П. А. Ефремов высказал твердую уверенность, что последние четыре стиха отрывка сочинены самим Комовским, который желал восполнить отсутствие своей фамилии в стихах Пушкина. Можно только изумляться, что Ефремов, всю жизнь свою прокорпевший над Пушкиным, не почувствовал пушкинской легкости и простоты приводимых стихов, которых никоим образом не мог бы сочинить литературно совершенно бездарный Комовский. Вполне понятно, почему Пушкин не ввел четырехстишия с упоминанием своих товарищей в текст нелегальной своей поэмы. Но если мы вчитаемся в соответственное место «Гавриилиады», то ясно ощутим пропуск, безупречно заполняемый четырехстишием, якобы сочиненным Комовским. За первыми четырьмя стихами (в несколько измененной редакции) у Пушкина следует:

 
Усталые, забыв и брань, и речи,
Так ангелы боролись меж собой.
Подземный царь, буян широкоплечий,
Вотще кряхтел с увертливым врагом.
 

Так ангелы боролись меж собой: широкоплечий буян с увертливым врагом, как буян Броглио с проворным Комовским. «Проворство» Комовского отмечается и в аттестациях надзирателей. И «лиса» Комовский любил специально сцепляться с Броглио. В лицейских «национальных песнях»:

 
Когда лиса
Глядит скоса
И графа задирает…
 

Мы вправе заключить, что спорное четырехстишие – не сочинение Комовского и не пушкинский «вариант» к поэме, как думает Б. В. Томашевский, а пропуск, сознательно сделанный Пушкиным из посторонних соображений и долженствующий быть введенным в текст «Гавриилиады».

По окончании лицея Комовский поступил в департамент народного просвещения, потом был правителем канцелярии при Обществе благородных девиц. В 1829 г. Яковлев писал Вольховскому: «Комовский – надворный советник, Анны 2-й степени и Владимира 4-й степени кавалер. На всех публичных гуляниях является в светло-гороховом сертуке с орденскою лентою в петлице, а обыкновенно ездит в кабриолете на казенной водовозной лошади; впрочем, всегда добрый и услужливый товарищ». Комовский дослужился до помощника статс-секретаря государственного совета и вышел в отставку с чином действительного статского советника.

Сын курляндского помещика, сенатора; мать русская; дети, по тогдашним законам, были православные. Семья была патриархальная и благочестивая; в ней царило полное согласие, радушное гостеприимство, ласковость ко всем; жили замкнуто: отец хворал, мать не любила выездов и шумного общества. Мальчик был тихий и скромный. В лицее он выдавался своим благонравием. Отзывы преподавателей: «Имеет счастливые способности и прилежание, поддерживаемое честолюбием и чувством собственной пользы», «Никогда нельзя ему сделать ни малейшего упрека», «В обращении столь нежен и благороден, что во время нахождения его в лицее ни разу не провинился; но осторожность и боязливость препятствуют ему быть совершенно открытым и свободным». Больше всего Корф дружил с благонравным Комовским, «лисичкой-проповедницей». Комовский, старше Корфа двумя годами, читал ему нравоучения и старался оберегать от развращающего влияния, которое могли бы оказать на мальчика товарищи. Даже и благонравному Корфу до того надоели эти увещания, что он, – как с горестью писал Комовский в своем дневнике, – «пренебрегши сухими, но справедливыми увещаниями истинно любящего друга, не объявив мне никакой причины, оставил меня оплакивать горькую мою участь». В лицейских журналах Корф не принимал никакого участия, хотя, как показал впоследствии, умел писать хорошо. От озорных и непочтительных к начальству товарищей, как Пушкин, Кюхельбекер, Илличевский и другие, держался вдалеке. Кличка ему была – Мордан-дьячок, за его пристрастие к чтению церковных книг. В лицейских «национальных песнях» о нем пелось:

 
Мордан-дьячок
Псалма стишок
Горланит поросенком.
 

Пушкин был к Корфу глубоко равнодушен и ни одним стихом не обмолвился о нем ни в лицее, ни впоследствии.

Корф окончил курс с правом на серебряную медаль, поступил в министерство юстиции и сразу стал делать самую блестящую карьеру. Уже через полгода по поступлении его на службу директор Энгельгардт писал Матюшкину: «Корф в люди пошел, он великий фаворит министра юстиции князя Лобанова». В отдаленной части Петербурга, Коломне, на Фонтанке близ Калинкина моста стоял небольшой двухэтажный дом. Наверху, в безалаберной и пустопорожней родительской своей семье жил Пушкин; внизу, в патриархальной и благочестивой своей семье родительской жил Корф. Пушкин упоенно крутился в вихре петербургской жизни, танцевал на балах, влюблялся, играл в карты, проводил «набожные ночи с младыми монашенками Цитеры», а в промежутках напряженно творил. Корф усердно служил, по вечерам работал дома, изредка посещал знакомые семейные дома и брезгливо наблюдал беспутную жизнь товарища. Впоследствии он так писал о ней: «В свете Пушкин предался распутствам всех родов, проводя дни и ночи в непрерывной цепи вакханалий и оргий. С таким образом жизни естественно сопрягались и частые гнусные болезни. В нем не было ни внешней, ни внутренней религии, ни высших нравственных чувств… Вечно без копейки, вечно в долгах, иногда почти без порядочного фрака, с беспрестанными историями, с частыми дуэлями, в близком знакомстве со всеми трактирщиками, непотребными домами и прелестницами петербургскими, Пушкин представлял тип самого грязного разврата». Хотя жили Корф и Пушкин в одном доме, но виделись только случайно. Однажды между ними произошло столкновение. Камердинер Пушкина в пьяном виде поссорился в передней Корфов с камердинером Корфа. На шум вышел Корф и побил слугу Пушкина. Пушкин возмутился и письмом взывал Корфа на дуэль. Корф ответил таким письмом: «Не принимаю твоего вызова, не потому, что ты Пушкин, а потому, что я не Кюхельбекер».

Корф быстро поднимался по лестнице служебных успехов. Он проделал колоссальную работу в комиссии по составлению полного собрания законов и свода законов. Сперанский считал его лучшим своим чиновником; Корф лично стал известен императору. В 1831 г. он был уже управляющим делами комитета министров, камергером, имел станиславскую звезду, получал 24 тыс. руб. жалованья. Он переехал в большую и дорогую квартиру близ Зимнего дворца, стал выезжать в большой свет. «Корф в гору да в гору», – то и дело писал директор Энгельгардт своим бывшим воспитанникам. С Пушкиным Корф продолжал иногда встречаться – на празднованиях лицейских годовщин, которые Корф посещал довольно аккуратно, встречались, вероятно, и при дворе, один как камергер, другой как камер-юнкер. В 1833 г. Корф обращался к Пушкину с просьбой доставить литературную работу одному своему знакомому, на что Пушкин ответил: «Радуюсь, что на твое дружеское письмо мог ответить удовлетворительно и исполнить твое приказание». В 1836 г., узнав от Пушкина, что он работает над историей Петра Великого, Корф любезно прислал ему составленный им когда-то каталог иностранных сочинений о России, касающихся эпохи Петра. «Вчерашняя посылка твоя, – писал ему Пушкин, – мне драгоценна во всех отношениях и остается у меня памятником. Право, жалею, что государственная служба отняла у нас историка. Не надеюсь тебя заменить. Прочитав эту номенклатуру, я испугался и устыдился: большая часть цитованных книг мне неизвестна. Употребляю всевозможные старания, дабы их достать». В последний раз товарищи виделись за несколько дней до смерти Пушкина. Корф был тяжело болен, и Пушкин приехал его проведать. Корф писал Вольховскому: «…кто видел его, за несколько дней перед смертью, у моей постели, конечно, не подумал бы, что он, в цвете сил и здоровья, ляжет в могилу раньше меня».

В 1848 г., когда правительство, напуганное французской февральской революцией, учредило знаменитый бутурлинский комитет, совершенно удушивший русскую печать, Корф был одним из трех членов этого комитета. В 1849 г. он был назначен директором петербургской Публичной библиотеки, очень много сделал для ее процветания. Занимал впоследствии другие высокие государственные должности. После восшествия на престол Александра II написал книгу «О восшествии на престол имп. Николая I», изданную по высочайшему повелению, где описывал декабрьское восстание. Оней с отвращением писал Герцен в «Полярной звезде»: «…книга, отталкивающая по своему тяжелому, татарскому раболепию, по своему канцелярскому подобострастию и по своей уничиженной лести». В 1872 г. Корф был возведен в графское достоинство.

Корф оставил воспоминания о Пушкине, носящие злобно-недоброжелательный, нередко совершенно клеветнический характер.