Текст книги "Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник)"

В 1835 г. выпустил книжку стихов, привлекшую общее внимание. От нее в восторге были Жуковский, Вяземский. Один Пушкин, по рассказу Панаева, остался хладнокровным и на вопрос, какого он мнения о новом поэте, отвечал, что у него есть превосходное сравнение неба с опрокинутой чашей; к этому он ничего не прибавил более. Белинский, вразрез с общим мнением, поместил в «Телескопе» рецензию, поставившую Бенедиктова на должное место. Признав Бенедиктова «превосходным версификатором и удачным описателем», Белинский отказывался видеть поэта в том, у кого не хватает фантазии на 20–40 строк стихотворения, кто со стихами вдохновенными мешает стихи деланые; отмечал в его стихах «риторическую шумиху» и предсказывал, что через несколько лет его совершенно забудут. Предсказание Белинского сбылось: слава Бенедиктова так же быстро погасла, как быстро засияла.

Можно сказать, что Бенедиктов был Бальмонтом 30–40-х годов XIV в.: та же риторическая напыщенность, то же безвкусие и та же исключительная «напевность». Такие, например, стихи:

 
Взгляните, как льется, как вьется она –
Красивая, злая, крутая волна!
Это мчится Ореллана,
Широка и глубока,
Шибче, шибче – и близка
К черной бездне океана.
 

Наружность Бенедиктова совершенно не соответствовала бурно-пламенной его поэзии и сильно разочаровывала поклонников, представлявших себе его с огненными, вдохновенными глазами и черными кудрями до плеч. Был он плохо сложен, с длинным туловищем и короткими ногами, роста ниже среднего; белокуро-рыжеватые, примазанные волосы с зачесанными на висках крупными закорючками; лицо рябоватое, бледно-геморроидального цвета, с красноватыми пятнами; беловатые, светло-серые глаза, окруженные плойкой морщинок. Постоянно в форменном фраке министерства финансов, с орденами на шее и в левой петлице, при широком и неуклюжем черном атласном галстуке. Принадлежал, конечно, к кружку Кукольника. Однако посещал и субботы Жуковского, там встречался с Пушкиным. Вот как вспоминает он об этих встречах у Жуковского:

 
Помню я собранья
Под его гостеприимным кровом.
Вечера субботние: рекою
Наплывали гости, и являлся
Он, – чернокудрявый, огнеокий,
Пламенный Онегина создатель,
И его веселый, громкий хохот
Часто был шагов его предтечей;
Меткий ум сверкал в его рассказе,
Быстродвижные черты лица
Изменялись непрерывно; губы,
И в молчаньи, жизненным движеньем
Обличали вечную кипучесть
Зоркой мысли. Часто едкой злостью
Острие играющего слова
Оправлял он; но и этой злости
Было прямодушие основой, –
Благородство творческой души,
Мучимой, тревожимой, язвимой
Низкими явленьями сей жизни.
 

Сын немецкого пастора. До десяти лет не знал русского языка. В1834 г. окончил институт корпуса путей сообщения и был произведен в офицеры. Работал в журналах, одно время был помощником Сенковского в редактировании «Библиотеки для чтения». Перевел первую часть «Фауста» Гете; цензура его запретила, и огорченный Губер уничтожил свой труд. Пушкин ободрил его, убедил вторично взяться за перевод, читал его с ним, исправлял. Перевод вышел в свет уже после смерти Пушкина, с целыми страницами многоточий вместо стихов, не пропущенных цензурой. В посвящении памяти Пушкина Губер писал:

 
Когда меня на подвиг трудный
Ты улыбаясь вызывал,
Я верил силе безрассудной
И труд могучий обещал.
С тех пор один, вдали от света,
От праздной неги бытия,
Благословением поэта
В ночных трудах крепился я.
И грозный образ исполина
Явился пламенным мечтам,
И вскрылась дивная картина
Моим испуганным очам…
Ты разбудил немые силы,
Ты завещал мне новый свет, –
И я к дверям твоей могилы
Несу незрелый, бледный цвет.
Простой листок в венке лавровом,
Простая дань души простой
Не поразит могучим словом
И не богата красотой.
Но над могилою кровавой
Я брошу блеклый мой листок,
Пока сплетет на гробе славы
Другой певец – другой венок.
 

В 1838 г. Н. А. Полевой писал своему брату Ксенофонту: «К тебе явится с письмом моим офицер, с большими бакенбардами и холодною наружностью, – это Губер, переводчик «Фауста» и единственный человек, которого о сю пору отыскал я в Петербурге: поэт в душе, благороден, умен, учен, немец головою, русский душою». По общим отзывам всех, знавших Губера, это был человек редкой душевной чистоты.

Посредственный поэт. Веселый, разбитной малый, круглолицый, румяный, кудрявый, отставной офицер. Наивный и беззаботный, всегда начиненный журнальными новостями и сплетнями. Сильно пил. От литературы он не получал ничего, потому что тогда не только за стихи, но и за прозу платили только избранным. Жил уроками русского языка. Говорят, что, когда он умирал на чердаке в каморке в Семеновском полку, к нему пришло известие, что умер его дядя, оставивший ему в наследство более трехсот душ.

Пушкин очень любил Якубовича. «Дружба у них была неразрывная», – рассказывает И. П. Сахаров. За три дня до дуэли Якубович и Сахаров были у Пушкина. Пушкин горячо спорил с Якубовичем. Он был очень сердит и беспрестанно бранил Полевого за его «Историю»; ходил скоро взад и вперед по кабинету, хватал с полки какой-нибудь том «Истории» и читал из него выдержки. В пушкинском «Современнике» напечатано стихотворение Якубовича «Предназначение». Приводим его для характеристики поэта:

 
Вы слыхали ль в отдалении
Звуки песни родной?
Что мечталось вам при пении
Соловья в глуши лесной?
Много чувств, воспоминания,
В звуках тех сохранено!
Много искр, любви, страдания
В песни той утаено!
Раб минутного желания,
И поэт, как соловей,
Он поет вам без сознания,
Без расчетливых затей.
Льется ль струйкой серебристою,
Водопадом ли гремит
Или молнией огнистою
В небе сумрачном горит;
Иль летит орлом над тучею,
Вьется ль резвым мотыльком;
Силой тайной и могучею
Все куда-то он влеком.
Безотчетный, бессознательный,
Самому себе тиран,
Так певец – орган страдательный,
Бога высшего орган!
 

Широкоплечий, сутуловатый паренек небольшого роста, некрасивый; одна сторона лица была больше другой и казалась распухшей от зубной боли. Сидел в уголке, смотрел исподлобья, изредка покашливал, торопливо поднося руку ко рту; одет был в длинный, до пят, сюртук, шейный платочек бантом, по жилету – голубая бисерная часовая цепочка. Когда с ним заговаривали, он напряженно улыбался, отвечал застенчиво, не глядя собеседнику в глаза. Литераторы держались с ним покровительственно и не замечали тайной насмешки, прятавшейся в его умных и хитрых глазах. В литературных салонах глядели на него как на диковинку. Это был «поэт-самоучка» Кольцов, «поэт-прасол», полуграмотный человек «из народа», писавший, однако, совсем недурные стихи. Были, впрочем, люди, высоко ценившие оригинальную поэзию Кольцова безотносительно к тому, самоучка он или нет. К нему дружески относились Станкевич, В. П. Боткин, Катков, его очень любил Белинский, холил его, воспитывал и направлял. С ними Кольцов оживлялся, застенчивость и угрюмость исчезали, умные глаза загорались, и можно было долгие часы с интересом разговаривать с этим полуграмотным человеком. «Экая богатая и благородная натура! – в восторге писал Белинский. – Я точно очутился в обществе нескольких чудеснейших людей!» Кольцов жадно глотал мысли и знания, получаемые от друзей, но очень было ему трудно: нельзя разрешить основных вопросов жизни без немецкой философии, друзья его свободно парили в туманных высях этой философии, и никак он не мог угнаться за ними. Главное – времени было мало, редко он с ними виделся; подольше бы пожить с этакими друзьями, – и вся истина целиком была бы в его обладании. В 1838 г. он писал Белинскому: «За эти два месяца жизни с вами я много разрешил темных вопросов, много разгадал неразгаданных прежде истин. Жалею об одном, что нельзя было жить еще месяц с вами, а то есть кой-какие вопросы темные. Субъект и объект я немножко понимаю, а абсолюта ни крошечки, а если и понимаю, то весьма худо». Трудно было ему овладеть и языком ученых своих друзей. В письмах он говорит о своих «антипатических обстоятельствах», Белинский для него – «человек, который в полных идеях здравого смысла выводит священные истины и отдает их целому миру», фанатик – это «старинный почитатель одних призрачных правил без чувства души». Подобные выражения беспомощными мухами барахтаются в чистом и крепком настое чудеснейшего народного языка кольцовских писем: «За ночью день уж должен быть, а если захочет ночь его скушать, – подавится!», «Желанью сенца не подложишь: оно насильно требует, что ему надобно», «Русь, раз покажи хороший калач из-за пазухи, долго будет совать руку за ним по старой привычке».

Бескрайние воронежские степи. На лихом донском коне скачет парень в барашковой шапке, в чекмене, затянутом ременным поясом с серебряными украшениями; настоящий джигит: не задумываясь, перемахивает через овраги, через плетни; на всем скаку захватит с дороги горсть пыли и швырнет в проходящую молодку. На степи отгуливаются купленные весной гурты волов, ватаги овец. Парень наблюдает за пастухами, по-хозяйски покрикивает на них. Вечером заедет в деревню, – бойкий на слово, веселый. Ходит в хороводе, пляшет и поет, балуется с девками. Везде, где появится, – смех и веселье. Мастер и кутнуть с мужиками. Ночью тихонько крадется к хате молодой вдовы или солдатской жены. В этом ухаре-парне столичные друзья с трудом узнали бы застенчивого, торопливо кашляющего в руку Кольцова. И уж совсем бы не поверили глазам, увидев его за торговыми его делами. Он продает в городе кожи, сало, дрова, закупает у крестьян скот, сговаривается на аренду пастбищ, торгуется за рощу на сруб. С ним держи ухо востро. Клянется, божится, выхваляет продаваемый товар, всячески хает покупаемый. Он хорошо усвоил все основы купеческой премудрости: «не обманешь, – не продашь», «на то и щука в море, чтоб карась не дремал». Особенно разгорается в нем душа, когда перед ним человек неопытный, – тут он уж прямо за честь почитает надуть его самым бессовестным образом. О своих торговых проделках Кольцов с ухарством рассказывал даже столичным своим друзьям, – как ловко он надувает имеющих с ним дело простаков.

– Уж если торгуешь, все норовишь похитрее дело обделать: руки чешутся.

Белинский с горестным изумлением спрашивал:

– Ну, а если бы вы, Алексей Васильевич, с нами имели дело, – и нас бы надули?

– И вас. Ей-богу, надул бы. Может быть, и вдвое потом бы назад отдал, а не утерпел бы. Надул-с!

Торговал Кольцов не от себя. Он состоял при отце Василии Петровиче – старом, матером волке, искушенном во всех тонкостях старозаветного русского торгашества. Василий Петрович скупал и откармливал скот, покупал на сруб леса, торговал кожей, овчиной, шерстью, дровами. Окладистая русая борода, подстрижен в скобку. Был он старик умный, суровый и властный, противоречий не терпел, для своих целей не останавливался перед самыми крутыми мерами. Лет семнадцати Кольцов-сын полюбил хорошенькую девушку Дуняшу, вступил с ней в связь, она от него, кажется, забеременела. Девушка была крепостной его отца. Кольцовы были мещане, владеть крепостными не имели права; но запрещение это можно было обходить очень легко: записывали людей на имя знакомого помещика либо фиктивно «нанимали» их у него. Кольцов хотел жениться на Дуняше. Отец отослал его из города по торговым делам и, в отсутствие сына, продал девушку в донскую казачью станицу. Сын был так этим потрясен, что заболел. Оправившись, кинулся на Дон отыскивать Дуняшу, но все поиски были тщетны. Василий Петрович умел хорошо делать дела.

Кольцов вполне зависел от отца. Он был сметлив, практичен, отец постепенно передал ему все дела, но держал сына в ежовых рукавицах, требовал строгой отчетности; собственных денег у Кольцова никогда не было; любой приказчик по найму был независимее и богаче этого хозяйского сына. По поручению Кольцову случалось ездить в столицы – продавать гурты скота, хлопотать по судебным делам, которых у старика было несчетное количество, особенно с крестьянами по аренде земель. Тут в первый раз старик почувствовал, что пустяковые стишки, которые кропал чудак-сын, дело не безвыгодное. Стишки доставили сыну знакомство с сановными особами, очень полезными при ведении судебных дел. По просьбе сына, Жуковский, князь Вяземский, князь Одоевский писали письма воронежским властям и в судебные инстанции и тем много способствовали удачному исходу целого ряда кольцовских процессов. Однако процессов этих было так много, просить покровителей приходилось так часто, что даже благодушный Жуковский наконец стал принимать Кольцова холодно и избегать с ним встреч.

Поездки в столицы были для Кольцова светлыми, освежающими дух полосами в темной, обывательской жизни, какую ему приходилось вести в Воронеже. В эти-то поездки он и виделся со своими учеными друзьями, посещал литераторские сборища. В 1836 г. познакомился с Пушкиным. Узнав о приезде Кольцова, Пушкин просил его к себе. Хлопоты по делам отца и застенчивость мешали Кольцову отозваться на приглашение. Получив второе приглашение, Кольцов набрался смелости и пошел. Вид Пушкина его поразил: худой, черный, со впалыми глазами и с всклокоченными волосами, он работал в своем кабинете. Множество книг и горы рукописей лежали перед ним. Кольцов назвал свое имя. Пушкин крепко пожал его руку и сказал:

– Здравствуй, любезный друг, я давно желал тебя видеть.

«В обхождении Пушкина, – рассказывает Анненков, – была какая-то удивительная простота, выпрямлявшая человека и с первого раза установлявшая самые благородные отношения между собеседниками. Кольцов был поражен дружелюбною откровенностью приема, сделанного ему Пушкиным. С робостью явился он к знаменитому поэту и не встретил ни тени величавого благоволения, ни тени покровительственного тона». Кольцов просидел у Пушкина довольно долго и потом был еще несколько раз. Он вручил Пушкину для его «Современника» кипу тетрадок со стихами. Из них в «Современнике» появился только «Урожай». По словам Краевского, Пушкин заметил, что не все стихи Кольцова можно печатать, и при этом высказался о нем как о «человеке с большим талантом, с широким кругозором, но бедном образованием, отчего эта ширь рассыпается более во фразы».

Через год Пушкин погиб. В известном стихотворении «Лес», посвященном его памяти, Кольцов писал:

 
Не осилили
Тебя сильные,
Так подрезала
Осень черная.
С богатырских плеч
Сняли голову –
Не большой горой,
А соломинкой.
 

Жить Кольцову в Воронеже становилось все тяжелее. После широкой литературной и художественной столичной жизни вялая жизнь глухого городка мало удовлетворяла. Торговля становилась все противнее. «Нет голоса в душе быть купцом». «Мне скучно жить в Воронеже, – писал Кольцов Белинскому, – живу-страдаю, – людей нет, одиночество, жутко, дела грязны и время берут почти все сутки… Тесен мой круг, грязен мой мир; горько жить мне в нем. И я не знаю, как я еще не потерялся в нем давно». И с ужасом чувствовал, как засасывает его житейское болото. «Сидя в болоте, не полетишь орлом; будь и крылья, – да глупая грязь их так сплющит, что и на ногах не устоишь, а уж куда лететь! – хоть бы глупые ребятишки не закидали камнями!» Отношения Кольцова с отцом начали портиться, и что дальше, то больше. В 1841 г., воротившись из деловой поездки в Москву, Кольцов писал Белинскому: «Из Москвы я домой приехал, как чужой. Отец принял другой характер, потому что его дрянные дела все кончены; и какие остались, те ему полицией не грозят, и он очень рад бы был, если бы я никогда не приезжал. У нас с ним пошли отношения самые сухие. Он хотел, чтобы я был мальчик, его лошадь, без гривенника в кармане, – я не согласился». Долго они препирались. Наконец сговорились на том, что Кольцов на год останется при отце, достроит новый дом, который должен был давать доходу семь тысяч, а потом отец предоставит ему жить, где хочет, и будет давать в год по тысяче рублей. Кольцов хорошо знал жульническую натуру отца и хотел формально закрепить эти условия. Отец ответил:

– Не хочешь ли печеного рака?

Всю жизнь работая на отца, Кольцов на четвертом десятке лет остался без всяких средств, без определенного положения, во всем завися от крутого и самовластного отца. Обычная картина старозаветной купеческой семьи: работай, во всем угождай батюшке, после его смерти сам станешь хозяином, – конечно, если ничем его не прогневишь и он не лишит тебя наследства. Друзья уговаривали Кольцова разорвать с отцом, открыть в Петербурге книжную лавку или взять на себя заведывание конторой «Отечественных записок». Но Кольцов был натура инертная, он неспособен был смело разорвать путы и броситься в новую жизнь, не зная, что она ему даст. И был он человек практичный. Открыть книжную торговлю? А деньги где? Притом торговать – значит плутовать, а что он за звезда, что один между плутами будет честен? Заведовать конторой? Из мальчика предлагают идти в работники: удачная перемена!.. И он продолжал жить в опостылевшем Воронеже.

В 1841 г. серая жизнь Кольцова неожиданно осветилась ярким счастьем. Он полюбил заезжую купеческую вдову Варв. Григ. Лебедеву. Она отнеслась к его любви благосклонно. «Чудо! – писал Кольцов Белинскому. – Брюнетка, стройна до невероятности, хороша чертовски, умна, образованна порядочно, много читала, думала, страдала, кипела в страстях». Но счастье продолжалось всего два месяца. Красавица оказалась дамой весьма легких нравов. Наградив Кольцова сифилисом, она бросила его и уехала из Воронежа с офицером. Последний год жизни Кольцова был очень грустен. К полученной болезни присоединилась чахотка, он сильно кашлял, по ночам исходил испариной, развилось воспаление почек. Отец требовал, чтобы сын женился на богатой невесте, которую он укажет. Кольцов отказался. Отец стал беспощаден к непочтительному сыну. У Кольцова часто не было денег на лекарства, на чай и сахар, на свечи. Он жил в мезонине отцовского дома. Отец потребовал, чтобы он перешел вниз, и запретил отапливать мезонин. Пришлось перебраться вниз. Больной жил в проходной комнате, ему не было ни минуты покоя. Сестру его выдавали замуж. То и дело мыли полы, а сырость была для больного убийственна. Вечеринки каждый день, шум, беготня, танцы. Кольцов просил не курить, – курили еще больше. Раз в соседней комнате гости сестры затеяли игру: поставили на середину комнаты стол, положили на него девушку, накрыли простыней и начали хором петь вечную память рабу божию Алексею.

20 октября 1842 г. Кольцов-отец зашел в гостиный двор в лавку своего приятеля Мелентьева, выбирал парчу, кисею, бахрому, рассказывал, как он весело кутил вчера в трактире, какую выгодную сделку заключил с помещиками. Приятель спросил:

– А кому это ты парчу покупаешь?

– Сыну… Алексей-то – помер вчерась.

Когда Кольцову, еще мальчику, в первый раз попала в руки книга со стихами (Дмитриева), он в восторге побежал в сад и начал петь стихи: он думал, что стихи, как песни, надо петь. Безымянные народные поэты, равно как и поэты древности, например эллинские, были в то же время композиторами, стихи у них рождались вместе с мелодией и были неразрывно связаны с ней. Мы ничего не знаем о процессе творчества Кольцова, но позволительно догадываться, что он, сочиняя собственные стихи, пел их. Как бывают «песни без слов», так песни Кольцова в нанесенном на бумагу виде – «песни без музыки». В этом их сила: они сами просятся на музыку, и ни у одного из русских поэтов не положено на музыку столько стихотворений, как у Кольцова. В этом же и их слабость: в них чего-то не хватает, они естественно и настоятельно требуют музыкального дополнения. У Пушкина же стихи уже дифференцировались от музыки, они – музыка сама по себе и легко обходятся без сопроводительной музыки; в них композитор не сопутствует поэту, а борется с ним и почти всегда оказывается побежденным.

Кольцова называют народным поэтом. Это правильно в отношении к тематике его стихов, к кругу и характеру его переживаний. Песни Кольцова – это не фальшивые ложнонародные песенки Нелединского-Мелецкого, Мерзлякова, Дельвига, Цыганова, в них чувствуется подлинный народный стиль. Но чувствуется также, что Кольцов был только близок к народу, а не был плотью от его плоти. Поэтому он так легко прошел мимо крепостного права, которое так больно ощущал подлинный народ, которое вызывало такие неистовые проклятья и ненависть в подлинных народных поэтах вроде Шевченко. Для Кольцова есть счастливые богатые мужики, есть несчастные бедные мужики, но причина бедности в них самих, в их лености и беспечности: «Что ты спишь, мужичок? Ведь весна на дворе; ведь соседи твои работают давно. Встань, проснись, подымись…» Однако, прошедши мимо основных болей народа, Кольцов тонко сумел подметить основные его радости, – не только собственнические и желудочные радости от полных закромов, от пирогов и ветчины, но и изначальную радость самого труда земледельческого, живущую в душе коренного крестьянина. Передаю перо Глебу Успенскому. «В русской литературе есть писатель, которого невозможно иначе назвать, как поэтом земледельческого труда – исключительно. Это – Кольцов. Никто, не исключая и самого Пушкина, не трогал таких поэтических струн народного миросозерцания, воспитанного исключительно в условиях земледельческого труда, как это мы находим у Кольцова. Спрашиваем, что могло бы вдохновить хотя бы и Пушкина при виде пашущего мужика, его сохи и клячи? Пушкин мог бы только скорбеть об этом труженике, «влачащемся по браздам», об ярме, которое он несет, и т. д. Придет ли ему в голову, что этот раб, влачащийся по браздам, босиком бредущий за своей клячонкой, чтобы он мог чувствовать в минуту этого тяжкого труда что-либо, кроме сознания его тяжести? А мужик, изображаемый Кольцовым, хотя и влачится по браздам, находит возможным говорить своей кляче такие речи: «Весело (!) на пашне, я сам-друг с тобою, слуга и хозяин. Весело (!) я лажу борону и соху…» А косарь того же Кольцова, который, получая на своих харчах 50 коп. в сутки, находит возможность говорить такие речи: «Ах, ты степь моя, степь привольная!.. В гости я к тебе не один пришел, я пришел сам-друг с косой вострою… Мне давно гулять (это за 50 коп. в сутки!) по траве степной, вдоль и поперек, с ней хотелося. Раззудись плечо, размахнись рука, ты пахни в лицо ветер с полудня, освежи, взволнуй степь просторную, зажужжи, коса, засверкай кругом!» Тут что ни слово, то тайна крестьянского миросозерцания; все это – прелести, ни для кого, кроме крестьянина, недоступные».