Текст книги "Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник)"

Рожденный Брюлло (Brulleau), сын онемечившегося француза – скульптора и живописца-миниатюриста. С малых лет выказал исключительные способности к рисованию, блестяще окончил Академию художеств, в 1822 г. послан для усовершенствования за границу; при этом, по высочайшему повелению, его фамилия «Брюлло» была изменена на «Брюллов». Пробыл за границей, преимущественно в Италии, до 1835 г. В 1833 г. выставил в Риме картину «Последний день Помпеи». В настоящее время знаменитая картина эта мало кого способна удовлетворить – при внешней эффектности, она мелодраматична и лишена жизни, ни в лицах, ни в движениях совершенно не чувствуется подлинного ужаса нагрянувшей гибели: актеры старательно, но без особого вдохновения изображают охваченных страхом людей. Однако в свое время картина произвела на всех впечатление колоссальное. Вальтер Скотт назвал ее «эпопеей», Торвальдсен был от нее в восторге. Газеты ставили Брюллова на одну доску с Микеланджело и Рафаэлем, он стал самым популярным человеком в Италии. На улицах встречные снимали перед ним шляпы, в театре при его входе зрители, прерывая представление, приветствовали его рукоплесканиями, в честь его устраивались празднества и процессии. Осенью 1834 г. картина была выставлена в Петербурге и вызвала также общий восторг. Пушкин посвятил картине (неоконченное) стихотворение «Везувий зев открыл…». Гоголь признал картину «одним из ярких явлений XIX в.», «светлым воскресением живописи, пребывавшей долгое время в каком-то полулетаргическом состоянии».

В конце 1835 г. Брюллов через Грецию и Константинополь воротился в Россию. Приехал в Москву. Встретила его Москва подлинной Москвой. Брюллов остановился в гостинице и сейчас же отправился к товарищу своему по академии, художнику Дурнову. Тем временем богач и меценат А. А. Перовский, – он же писатель Антоний Погорельский, – приехал в гостиницу, забрал, без ведома Брюллова, все его вещи и собственнолично перевез их к себе на квартиру в доме Олсуфьева на Тверской. Брюллов согласился жить у него и договорился за хорошую цену написать портреты Перовского, его сестры графини Толстой и сына ее графа А. К. Толстого (будущего известного поэта). Брюллов энергично взялся за работу. Написал превосходный портрет молодого Толстого, начал портрет самого Перовского, набросал эскиз давно задуманной картины «Нашествие Гензериха в Рим». Москва устроила Брюллову торжественный обед, известный певец Лавров пел на нем экспромт Баратынского:

 
Принес ты мирные трофеи
С собой в отеческую сень, –
И был последний день Помпеи
Для русской кисти первый день!
 

Обед следовал за обедом. Брюллов все больше стал манкировать работой, пропадал у приятелей, кутил, у него все время толклись друзья-художники: Тропинин, Витали, Дурнов и другу Перовскому это очень не нравилось, он велел отказывать гостям, спрашивавшим Брюллова. Брюллов узнал об этом и сбежал от Перовского, оставив у него свои чемоданы, не захватив даже белья. Поселился у скульптора Витали. Витали съездил к Перовскому и забрал чемоданы Брюллова. Пушкин впоследствии писал жене: «Перовский его было заполонил; перевез к себе, запер под ключ и заставил работать. Брюллов насилу от него уехал». На одном из обедов познакомился с Брюлловым приятель Пушкина П. В. Нащокин и писал Пушкину: «Уже давно, т. е. так давно, что даже не помню, не встречал я такого ловкого, образованного и умного человека. Тебя, т. е. творение, он понимает и удивляется равнодушию русских относительно к тебе. Очень желает с тобою познакомиться и просил у меня к тебе рекомендательного письма. Каково тебе покажется! Знать, его хорошо у нас приняли, что он боялся к тебе быть, не упредив тебя. Извинить его можно, он заметил вообще здесь большое чинопочитание, сам же он чину мелкого, даже не коллежский асессор. Что он гений, это нам нипочем, в Москве гений не диковинка; не знаю как у вас. Их у нас столько, сколько в Питере весною разносчиков с мессинскими апельсинами… Италию он боготворит».

В начале мая в Москву приехал Пушкин и сейчас же посетил Брюллова в мастерской Витали. Ему Брюллов тоже очень понравился. Брюллов жаловался на хандру, выражал боязнь перед русским холодом «и прочим», недовольство свое Москвой, желание уехать в Италию. Пушкин предложил Брюллову сюжет из жизни Петра Великого, но Брюллов объяснил ему им самим избранный сюжет из жизни Петра и объяснил, – рассказывает современник, – так, что просто написал картину словами. Пушкин был поражен огненной речью художника. Они, по-видимому, виделись не раз. Пушкин сказал Брюллову:

– У меня, брат, такая красавица-жена, что будешь стоять на коленях и просить снять с нее портрет.

Был Пушкин, между прочим, и у Перовского. Перовский показывал ему неоконченные работы Брюллова, его эскиз взятия Рима Гензерихом и приговаривал:

– Заметь, как прекрасно подлец этот нарисовал этого всадника, мошенник этакой! Как он умел, эта свинья, выразить свою канальскую, гениальную мысль, мерзавец он, бестия! Как нарисовал он эту группу, пьяница он!

В конце мая Брюллов приехал в Петербург, где ему опять было устроено торжественное чествование. Он много в Петербурге работал. Между прочим, написал для петропавловской лютеранской церкви картину «Распятие». Глядя на картину, бывший учитель Брюллова проф. Егоров воскликнул:

– Карл, ты кистью Бога хвалишь!

На выставке около картины были поставлены часовые для предупреждения тесноты от толпы. Это вызвало негодующее стихотворение Пушкина «Мирская власть»:

 
К чему, скажите мне, хранительная стража?
Или распятие казенная поклажа,
И вы боитеся воров или мышей?
Иль мните важности придать царю царей?..
Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила
Того, чья казнь весь род Адамов искупила,
И, чтоб не потеснить гуляющих господ,
Пускать не велено сюда простой народ![273]273
  По новейшим данным, стихи Пушкина вызваны не картиной Брюллова, которая была выставлена уже после смерти Пушкина.


[Закрыть]
 

Пушкин в это время, по-видимому, нередко виделся с Брюлловым. Однажды осенью, вечером, Пушкин пришел к Брюллову и звал к себе ужинать. Брюллов был не в духе, не хотел идти и долго отнекивался, но Пушкин его переупрямил и утащил с собой. Дети его уже спали. Он их будил и выносил к Брюллову поодиночке на руках. Это не шло к нему, было грустно и рисовало перед Брюлловым картину натянутого семейного счастья. Брюллов не утерпел и спросил:

– На кой черт ты женился?

Пушкин ответил:

– Я хотел ехать за границу, а меня не пустили, я попал в такое положение, что не знал, что делать, и женился.

В последний раз Пушкин виделся с Брюлловым 25 января 1837 г. за два дня до дуэли. Он и Жуковский приехали в его мастерскую. Брюллов стал показывать им свои рисунки. «Весело было смотреть, как они любовались и восхищались этими рисунками, – рассказывает один из учеников Брюллова. – Но когда он показал им недавно оконченный рисунок «Съезд на бал к австрийскому посланнику в Смирне», то восторг их выразился криком и смехом. Да и можно ли глядеть без смеха на этот прелестный, забавный рисунок? Смирнский полицмейстер, спящий посреди улицы на ковре и подушке, такая комическая фигура, что на нее нельзя глядеть равнодушно. Позади него за подушкой, в тени, видны двое полицейских стражей: один сидит на корточках, другой лежит, упершись локтями в подбородок и болтая босыми ногами, обнаженными выше колен; эти ноги, как две кочерги, принадлежащие тощей фигуре стража, еще более выдвигают полноту и округлость форм спящего полицмейстера, который, будучи изображен в ракурс, кажется оттого толще и шире. Пушкин не мог расстаться с этим рисунком, хохотал до слез и просил Брюллова подарить ему это сокровище; но рисунок принадлежал уже княгине Салтыковой, и Карл Павлович, уверяя его, что не может отдать, обещал нарисовать ему другой. Пушкин был безутешен; он, с рисунком в руках, стал перед Брюлловым на колени и начал умолять его: «Отдай, голубчик! Ведь другого ты не нарисуешь для меня; отдай мне этот». Не отдал Брюллов рисунка, а обещал нарисовать другой».

Через четыре дня Пушкин лежал в гробу.

Брюллов прожил в Петербурге до 1849 г. Много работал и как художник и как профессор Академии, в которую был назначен немедленно по приезде. Сошелся с композитором Глинкой и писателем Кукольником. Они были неразлучны, и все трое пили жестоко. Брюллов был невысокого роста, коротконогий; чтоб казаться выше, носил высокие каблуки; на плотном туловище с выступавшим брюшком сидела прекрасная античная голова, напоминавшая голову Аполлона Бельведерского; Брюллов и прическу себе делал, как у Аполлона. Много читал, был образован, говорил остроумно и ярко. О Рембрандте, например, отзывался, что он «похитил солнечный луч»; об одной англичанке-портретистке: «Талант есть, но в портретах ее нет костей: одно мясо». О ком-то выразился: «Он очень слезлив, но когда и плачет, то кажется, что из глаз слюнки текут». По поводу заказанной ему Николаем картины «Осада Пскова» с раздражением говорил: «Ну, что я поделаю с этими русскими дураками в армяках? Только на колени могу их поставить!» Поправляя этюд ученика, Брюллов в нескольких местах чуть тронул его, и плохой, мертвый этюд вдруг ожил. «Вот чуть-чуть тронули, и все изменилось», – сказал ученик. «Искусство начинается там, где начинается чуть-чуть», – ответил Брюллов. Любил показывать свою силу и крепость. В веселые минуты изумлял звукоподражательной и мимической способностями. Например, представлял целый фейерверк с ракетами, рассыпающимися звездочками, римскими свечами, бураками и фонтанами; изображал движениями лица восхождение солнца, закрытие его тучами, потом гром и молнию и доводил собеседников до истерического хохота. Был скупенек, к концу жизни накопил большой капитал. Своих знакомых, даже таких, как Глинка и Пушкин, норовил принимать по утрам, так как вечером нужно было хоть чай подать. Ученику своему Михайлову поручил сделать заказанную ему самому копию с Доменикино, деньги получил, но Михайлову ничего не дал и сказал:

– Ты, Гриша, пропьешь.

Выражался цинично. Уже сильно поживший, обрюзгший от пьянства и сифилиса, женился на хорошенькой восемнадцатилетней немке. Знакомя сестру свою с невестой, говорил:

– Посмотри, сестра, что это за прелесть! Совершенный идеальчик. Только этот идеальчик надо поскорее под одеяльчик.

В 1849 г. Брюллов уехал лечиться на о. Мадеру. Умер в Италии, в местечке Марчиано около Рима.

Один из самых выдающихся русских портретистов первой половины XIX в. Был крепостным графа Ир. Ив. Моркова, суворовского генерала. По уверению известного генеалога князя П. В. Долгорукова, генерал этот имел «благороднейшее сердце, характер прямой, бескорыстный и был истинным витязем без страха и упрека». Тропинин с детства обнаружил блестящие способности к рисованию. Друзья генерала советовали ему послать мальчика учиться. Генерал и послал его в Петербург, но учиться – кондитерскому ремеслу. Позднее, однако, определил его посторонним учеником в Академию художеств. Там Тропинин быстро выдвинулся, получил золотую медаль, выставленная им картина понравилась президенту Академии и императрице. Тогда граф Морков поспешил вызвать Тропинина к себе в могилевскую деревню. В деревне Тропинин писал портреты и образа, учил живописи графских детей, расписывал кареты и заборы; однако во время обеда должен был стоять в качестве лакея за стулом графа. У того же графа Моркова был другой крепостной, блестяще начавший врачебную карьеру, – барин тоже возвратил его в положение дворового, он спился. Тропинин был стойче; при самых неблагоприятных условиях он продолжал упорно работать. Многие ходатайствовали перед графом об освобождении Тропинина, но граф упрямо отказывал. Только в 1823 г., когда Тропинину было уже 47 лет, он наконец получил свободу, но личную, – сын его оставался крепостным. В 1824 г. Тропинин приехал в Петербург и получил звание академика. Петербург, однако, ему не понравился, и он переселился в Москву, где безвыездно прожил остальную жизнь. Скоро он стал самым видным московским портретистом. Брюллов, гостивший в Москве в 1836 г., очень высоко ценил Тропинина, отказывался писать портреты москвичей и говорил: «У вас есть собственный превосходный художник».

Крепостная неволя наложила на Тропинина пожизненную печать. Был он терпелив, безропотен и удивительно скромен; не любил подписывать своих произведений, считая это «дерзким», и делал это лишь по настойчивой просьбе заказчиков. Вместе с тем был очень упорен и колоссально трудолюбив. И через всю жизнь пронес ясное благодушие. Жил он в небольшой квартире на Ленивке со старухой-женой. Художник П. П. Соколов описывает свое посещение Тропинина. Прошедши без доклада две комнаты, он увидел в третьей супругов Тропининых: они сидели на корточках перед большим тазом; в тазу кишмя-кишели тараканы. Старик и старуха сыпали туда какую-то кашу и сосредоточенно наблюдали, как тараканы ели. Тропинин без всякого смущения повернул голову в сторону гостя и добродушно улыбнулся. И объяснил гостю свое занятие:

– Мы, знаете, со старухой давно соблюдаем этот старинный обычай. Насекомое безобидное, а имеет все же влияние на судьбу человека: где оно водится, там деньги и счастье тоже не переводятся. А умное насекомое таракан! Как восемь часов, так и собираются к нам в эту самую комнату, как по сигналу; наедятся, напьются, и на покой, и не видать их больше до следующего утра, не беспокоят.

В 1855 г. умерла жена Тропинина. Эта смерть подкосила его силы. Он съехал с квартиры, где прожил долгую дружную жизнь со своей старухой. В новом собственном его домике в Замоскворечье на Полянке сын старался создать ему уют, заполнил комнаты цветами и канарейками, но ничего не могло рассеять старика. Через два года он умер.

Друг Пушкина Соболевский был недоволен прилизанными и припомаженными портретами Пушкина, какие тогда появлялись. Ему хотелось сохранить изображение Пушкина, каким он бывал обыкновенно, и заказал Тропинину написать Пушкина в домашнем халате, растрепанного, с известным перстнем на большом пальце и с длинным ногтем. Рассказывают, что по этому ногтю Тропинин заключил, что Пушкин масон, и сделал ему условный знак; Пушкин на знак не ответил и погрозил Тропинину пальцем.

Тропининский портрет Пушкина имеет свою историю, сложную и до сих пор не выясненную. По-видимому, дело произошло так. Портрет долго висел в великолепной золотой раме у Соболевского. Выезжая в 1836 г. за границу, Соболевский оставил портрет вместе со своей библиотекой И. В. Киреевскому. Киреевский, сдавая свой дом внаймы, передал библиотеку и портрет Шевыреву. У кого-то из них крепостной живописец выпросил портрет для снятия копии и возвратил не портрет, а копию. В 50-х гг. подлинный портрет поступил в продажу в лавке менялы Волкова, и его купил князь М. А. Оболенский, директор архива министерства иностранных дел. Тропинин приходил смотреть портрет и засвидетельствовал его подлинность. В 1909 г. портрет был приобретен Третьяковской галереей, где теперь и находится.

Первоклассный русский портретист. Сын крепостного человека Адама Швальбе. Крещен в местечке Копорье Ораниенбаумского уезда, откуда получил прозвище Копорский, потом измененное в фамилию Кипренский. С детства обнаружил исключительные способности к рисованию; его хозяин, бригадир Диаконов, отпустил мальчика на волю и определил в Академию художеств. Кипренский блестяще кончил курс, получил золотую медаль, в 1812г. произведен в академики. В 1816 г. уехал для усовершенствования за границу, где пробыл семь лет. В Италии он быстро выдвинулся. Между прочим, он представил в неаполитанскую академию два портрета своего отца и римской девочки. Академики пришли в негодование, что иностранец пытается обмануть их, приписав себе картины знаменитых мастеров: портрет отца Кипренского они признали одним из неизвестных портретов кисти Рубенса, другой портрет – работой старого итальянского мастера, и Кипренскому пришлось доказывать, что эти картины писаны им. Вскоре Кипренский приобрел своими портретами такую известность в Италии, что его автопортрет был помещен во флорентийской галерее Уффици, в знаменитом зале портретов выдающихся художников. Во время писания картины «Пляска вакханки с сатиром» Кипренский нашел для модели молоденькой вакханки одну бедную девочку по имени Мариучча, дочь женщины подозрительного поведения; он несколько раз откупал у матери девочку, наконец вырвал ее окончательно формальным актом и поместил ее для получения образования в одно из римских женских учебных заведений. В 1823 г. Кипренский воротился в Петербург, прожил там пять лет и в 1828 г. снова уехал в Италию, куда его влекла любовь к Мариучче. В 1836 г. он женился на ней, но через три месяца умер. Кипренский не знал оседлости и не имел постоянной квартиры; его картины, материалы и вещи были рассеяны повсюду, где случалось ему жить. Он был среднего роста, довольно строен и пригож, но еще более любил «делать себя красивым»: рядился, завивался, даже румянился; учился петь и играть на гитаре, хотя пел очень плохо. Женщин страстно любил до конца жизни. Один застенчивый приятель сознался ему, что боится женщин. Кипренский ответил:

– Да, правда, беда с ними познакомиться, кто не Кипренский.

Кисти Кипренского принадлежит один из самых известных портретов Пушкина (писан в 1827 г.). Наружность Пушкина прикрашена, что отметил и сам Пушкин в неоконченном стихотворении, обращенном к Кипренскому:

 
Любимец моды легкокрылой,
Хоть не британец, не француз,
Ты вновь создал, волшебник милый,
Меня, питомца чистых муз, –
И я смеюся над могилой,
Ушед навек от смертных уз.
 
 
Себя как в зеркале я вижу,
Но это зеркало мне льстит:
Оно гласит, что не унижу
Пристрастья важных аонид.
Как Риму, Дрездену, Парижу
Известен впредь мой будет вид.
 

Побочный сын помещика Есаулова. Талантливый композитор. Служил в полках капельмейстером, был человек капризный и неуживчивый. Ссорясь с начальством, переходил из полка в полк, наконец, без места и без средств к жизни, в 1832–1833 гг. явился в Москву к Нащокину. Нащокин его приютил и способствовал определению в театральный оркестр в Петербурге. Однако Есаулов вскоре и оттуда ушел. Весной 1834 г. Пушкин писал Нащокину: «Андрей Петрович (Есаулов) в ужасном положении. Он умирал с голоду и сходил с ума. Соболевский и я помогали ему деньгами – скупо, увещаниями – щедро. Теперь думаю отправить его в полк капельмейстером. Он художник в душе и привычках, т. е. беспечен, нерешителен, ленив, горд и легкомыслен; предпочитает всему независимость. Но ведь и нищий независимее поденщика. Я ему ставлю в пример немецких гениев, преодолевших столько горя, дабы добиться славы и куска хлеба». Пушкин познакомился с Есауловым еще до женитьбы, в Москве; летом 1831г. из Царского Села передавал ему через Нащокина поклон, усиленно просил Нащокина выслать ему второе исправленное издание какого-то есауловского романса: «…мы бы его в моду пустили между фрейлинами». Анненков сообщает: «Замечательным способностям Есаулова отдают справедливость все знавшие его коротко. Пушкин принимал в нем живейшее участие, и мы думаем, что он для Есаулова начал свою «Русалку». Он хотел вывести в люди неизвестного композитора». Есаулов написал несколько романсов на слова Пушкина, но из светских его композиций до нас ничего не дошло. Дошли только духовные сочинения «Свете тихий», «Херувимская» и др.

Выдающийся трагический актер первой половины ХIХ в. Сначала играл в «классической» трагедии, потом романтических драмах, наконец перешел к Шекспиру. По силе игры уступал гениальному своему современнику Мочалову, но превосходил его выдержанностью и совершенством техники. Герцен пишет о Каратыгине: «Этот лейб-гвардейский трагик был далеко не безталанен, но у него все было до того заучено, выштудировано и приведено в строй, что он по темпам закипал страстью, знал церемониальный марш отчаяния и, правильно убивши кого надобно, мастерски делал на погребение. Каратыгин удивительно шел николаевскому времени и военной столице его».

Два раза Каратыгин пытался выступить в драматических произведениях Пушкина. В первый раз он хотел сыграть с женой своей Каратыгиной-Колосовой сцену у фонтана из «Бориса Годунова» (Дмитрия и Марины), но Бенкендорф не разрешил постановки. Во второй раз он взял для бенефиса маленькую трагедию Пушкина «Скупой рыцарь», спектакль был назначен на 1 февраля 1837 г. Но как раз перед этим умер Пушкин, и правительство, боясь «излишнего энтузиазма» публики, запретило уже разрешенную было пьесу. К творчеству Пушкина Каратыгин относился в общем без восторга. По поводу «Полтавы» он в 1829 г. писал Катенину: «Что за стишонки! В разговоре Мазепы с Марией я так и вижу Шаховского: «благоволил помочь», «творец!..» С каким носом остались безусловные хвалители Пушкина! Трубили, кричали, – и гора родила мышь. Она решительно не понравилась, и Пушкин в бешенстве, зовет нас дураками». «Бориса Годунова» Каратыгин находил «галиматьей в шекспировском роде».