Текст книги "Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник)"

Один из величайших русских актеров-комиков, артист московского театра. Сын дворового-крепостного графов Волькенштейнов. Будучи крепостным, кончил четырехклассное губернское училище в Курске и, с разрешения своих господ, поступил актером сначала в курский, потом в полтавский театр. Там на его талант обратил внимание генерал-губернатор князь Н. Г Репин, по его инициативе была сделана подписка, и тридцатилетний Щепкин был выкуплен из крепостной зависимости за десять тысяч рублей. Артистическая деятельность Щепкина протекла в Москве. Герцен рассказывает: «Его все любили без ума. Его появление вносило покой, его добродушный упрек останавливал злые споры, его кроткая улыбка любящего старика заставляла улыбаться, его безграничная способность извинять другого, находить облегчающие причины была школой гуманности. И притом он был великий артист, он создал правду на русской сцене, он первый стал нетеатрален на театре». Щепкин был умен и образован, находился в дружбе с Белинским, Герценом, Гоголем, Грановским. Пушкин был с ним знаком, не раз слушал его увлекательные рассказы, убедил его писать записки о своей жизни и собственноручно вписал в тетрадь начальные фразы: «(17 мая 1836 г. Москва). Записки актера Щепкина. Я родился в Курской губернии, Обоянского уезда, в селе Красном, что на речке Пенке…»

Одна из популярнейших артисток тридцатых годов. С изящными манерами, с приятным голосом, с прекрасной мимикой. Играла роли первых любовниц в драмах, комедиях и водевилях. Особенно была очаровательна в ролях мальчиков. Была прекрасный товарищ, чуждалась театральных сплетен и интриг, отвергала ухаживания поклонников. Один офицер, обозленный ее отказом, бросил в ее карету зажженную шутиху, к счастью, только легко обжегшую руки Асенковой. Умерла от чахотки двадцати четырех лет, в самом начале своего блестящего пути. Сам император Николай пытался удостоить ее своей благосклонностью, очень в те времена для актрисы лестной и выгодной, но Асенкова решительно отвергла и его домогательства. После этого ее стали притеснять в театре, подняли на нее травлю, стали распространять клеветы, что значительно ускорило ее смерть. Гроб Асенковой провожали несметные толпы, похороны получили характер демонстрации, громко назывался главный виновник ее смерти. Некрасов, вспоминая об Асенковой, писал:

 
Я бескорыстней и светлей
Не видывал созданья.
Блестящ и краток был твой путь…
Я помню, занавесь взвилась,
Толпа угомонилась,
И ты на сцену в первый раз,
Как светлый день, явилась,
Театр гремел. И дилетант,
И скептик хладнокровный
Твое искусство, твой талант
Почтили данью ровной.
И точно, мало я видал
Красивее головок;
Твой голос ласково звучал,
Твой каждый шаг был ловок;
Дышали милые черты
Счастливым детским смехом.
Но лучше б воротилась ты
Со сцены с неуспехом.
Увы, наивна ты была,
Вступая за кулисы;
Ты благородно поняла
Призвание актрисы.
Ты всех отвергла. Заперлась
Ты феей недоступной
И вся искусству предалась
Душою неподкупной…
Переходя из уст в уста
Коварна и бесчестна,
Крылатым змеем клевета
Носилась повсеместно.
Душа твоя была нежна,
Прекрасна, как и тело;
Клевет не вынесла она,
Врагов не одолела!..
…Твой закат
Был странен и прекрасен:
Горел огнем глубокий взгляд,
Пронзителен и ясен;
Пылали щеки; голос стал
Богаче страстью нежной.
Увы, театр рукоплескал
С тоскою безнадежной!
Сама ты знала свой удел,
Но до конца, как прежде,
Твой голос, погасая, пел
О счастье и надежде.
 

Пушкин не разделял общего восторга, который вызывала к себе Асенкова. Незадолго до смерти он сидел в Александровском театре рядом с двумя молодыми людьми, восторженно аплодировавшими Асенковой. Пушкин же выказывал полнейшее равнодушие. Молодые люди начали шептаться и довольно громко сказали:

– Вот дурак!

Пушкин обратился к ним:

– Вы, господа, назвали меня дураком. Я – Пушкин и дал бы теперь же каждому из вас по оплеухе, да не хочу: Асенкова подумает, что я ей аплодирую.

Путешествие в Арзрум

1 мая 1829 г. Пушкин выехал из Москвы на Кавказ. Через Орел, Новочеркасск и Владикавказ он по военно-грузинской дороге в конце мая приехал в Тифлис. Получив от Паскевича разрешение посетить действующую армию, он через Карс прибыл 13 июня на фронт и проделал с армией поход, закончившийся 27 июня взятием Арзрума. 21 июля Пушкин выехал из Арзрума обратно в Тифлис, откуда проехал на Минеральные воды и 8 сентября отправился в Россию.

Начал военную службу под начальством Суворова. Известный боевой генерал эпохи войн с Наполеоном. За самостоятельность и оппозиционное отношение к политике Александра I пользовался большой популярностью среди радикальной части общества и офицерства. Желание удалить его из Петербурга было одной из причин назначения его в 1817 г. главноуправляющим в Грузии и командиром отдельного кавказского корпуса. Когда в 1821 г. ожидалась война с Турцией за освобождение Греции, общественное мнение называло главнокомандующим Ермолова, Рылеев обращался к нему с такими стихами:

 
Ермолов, поспеши спасать сынов Эллады,
Ты, гений северных дружин!..
И, цепи сбросивши невольничьего страха,
Как феникс молодой,
Воскреснет Греция из праха
И с древней доблестью ударит за тобой!
 

На Кавказе Ермолов значительно продвинул вперед дело завоевания края, действуя с большой жестокостью, присоединил к русским владениям ряд областей, ввел много административных улучшений в управление. В связи с неожиданным вторжением в русские пределы персидских полчищ, – о возможности чего Ермолов предупреждал Петербург и требовал подкреплений, – Николай, и вообще недовольный Ермоловым за его подозреваемые связи с декабристами, послал, как бы в помощь ему, Паскевича. Получилось двоевластие, совершенно неприемлемое для Ермолова, и в марте 1827 г. он подал в отставку. С тех пор он жил в Москве не у дел, как и многие другие крупные люди, осужденные николаевщиной на бездеятельность, – Мих. Орлов, Чаадаев, – пользуясь огромной популярностью и почетом. Вигель так характеризует его: «Ермолов горд, властолюбив, хитер, иногда жесток и неумолим, но храбр, умен и искусен». У него действительно были черты хитрости, лукавства, была склонность к двойной игре. Пушкин в своем дневнике (1834) называет его «великим шарлатаном», но очень интересовался личностью Ермолова и даже собирался писать его биографию. Отправляясь в 1829 г. на Кавказ, Пушкин сделал двести верст лишних и заехал в Орел специально для того, чтобы увидеть Ермолова. Вот как он его описывает: «Лицо круглое, огненные серые глаза, седые волосы дыбом. Голова тигра на геркулесовом торсе. Улыбка неприятная, потому что неестественна. Когда же он задумывается и хмурится, то он становится прекрасен. Он был в зеленом черкесском чекмене. На стенах кабинета висели шашки и кинжалы – памятники его владычества на Кавказе. Он, по-видимому, нетерпеливо сносит свое бездействие. Несколько раз принимался он говорить о Паскевиче и всегда язвительно: говоря о легкости его побед, он сравнивал его с Навином, пред которым стены падали от трубного звука, и называл графа Эриванского – графом Эрихонским». После посещения Пушкина Ермолов писал Денису Давыдову: «Был у меня Пушкин. Я в первый раз видел его и, как можешь себе сообразить, смотрел на него с живейшим любопытством. В первый раз не знакомятся коротко, но какая власть высокого таланта! Я нашел в себе чувство, кроме невольного уважения».

В пятидесятых годах Ермолова имел случай встречать в Москве князь В. М. Голицын. В неизданных своих записках он рассказывает: «Ермолов жил совершенно затворником и никогда почти не появлялся на глазах публики. Москва в нем ценила как героя Отечественной войны и Кавказа, так еще более жертву Петербурга и его высоких сфер, умышленно державших его в стороне от какой-либо активной роли. В то время рассказывали, что приезжавшие в Москву более или менее высокопоставленные военные чины считали долгом своим посетить Ермолова, но делали это потихоньку, украдкой, из опасения, чтобы «там» как-нибудь об этом не узнали. Когда в последний год жизни Николая I, глубоко ненавидевшего Ермолова и его боявшегося, созвано было ополчение, Москва единодушно выбрала его начальником губернской дружины, подчеркнув демонстративный смысл этого избрания, но он отказался по старости лет».

Сын полтавского мещанина, разбогатевшего на поставках соли в казну. Боевую службу начал с 1806 г. на турецкой войне, в 1812–1814 гг. участвовал в наполеоновских войнах. В начале двадцатых годов командовал первой гвардейской пехотной дивизией, бригадами которой командовали великие князья Николай и Михаил Павловичи. С этой поры Паскевич стал любимцем Николая; уже будучи царем, Николай не иначе называл его, как «отец-командир». В 1826 г. Паскевич был членом верховного суда над декабристами. В том же году был послан на Кавказ для командования войсками против персиян совместно с Ермоловым, имея при себе секретный указ – заместить Ермолова, если найдет это нужным. За овладение Эриванью и присоединение к России двух персидских областей получил титул «графа Эриванского» и миллион рублей денег. В 1828–1829 гг. руководил на азиатском фронте военными действиями против турок, занял Арзрум и произведен в генерал-фельдмаршалы. В 1831 г., после смерти Дибича, назначен главнокомандующим войск в Польше. За взятие Варшавы получил титул «светлейшего князя Варшавского» и назначен наместником Царства Польского. В 1849 г. командовал войсками, подавившими венгерское восстание. За это ему было предоставлено право пользоваться воинскими почестями, воздаваемыми императору. В 1854 г. был назначен главнокомандующим армией, действовавшей против турок на Дунае.

Формуляр ослепительный. Подобным формуляром мог похвалиться только еще гениальный Суворов. Льстецы восхваляли и Паскевича как гения. На это отец его, полтавский хохол, лукаво посмеивался в усы и говорил:

– Що гений, то не гений, а що везе, – то везе!

И правда, блистательный формуляр Паскевича прикрывает фигуру ловкого и удачливого карьериста, мало способного и нерешительного военачальника, умевшего писать пышные реляции с приписыванием всех заслуг одному себе. По поводу его легких персидских побед ходила острота, что умному человеку оставалось только действовать похуже Паскевича, чтобы отличиться от него. Победы его над бездарными турецкими военачальниками вызвали насмешливый отзыв Ермолова:

– Пускай нападет он на пашу не умного, не искусного, но только упрямого, – и Паскевич пропал.

В польскую кампанию, хотя главная польская армия была еще до Паскевича совершенно разбита под Остроленкой, он проявил совершенно исключительную медлительность и осторожность. Крайне нерешительно вел он военные действия и в венгерскую кампанию, что намного удлинило войну. Командование армией, действовавшей против Турции в 1854 г., окончательно выявило бездарность и нерешительность Паскевича, систематически упускавшего все случаи к победе над неприятелем.

Паскевич был очень вспыльчив, очень груб. Из всех достоинств полководца он обладал только одним – личной храбростью. В решительные моменты он совершенно терялся, хватался то за одно, то за другое средство, давал противоречивые и увилистые приказания, которые можно было понять в любом смысле. Доходило до того, что он начинал жаловаться окружающим:

– Нет, я уже чувствую себя неспособным к военному делу. Даже турки начинают меня бить. Если Бог даст мне благополучно кончить это дело, то я удалюсь в свою деревню и буду жить в уединении.

Кончалось тем, что кто-нибудь из подчиненных брал на себя инициативу и действовал. Если дело кончалось успехом, Паскевич приписывал его себе; если была неудача, – он обрушивался на виновника. Мелкосамолюбивый, он окружал себя льстецами-карьеристами, а талантливых помощников терпел только до тех пор, пока они были ему нужны. И всегда был полон ревнивой боязнью, чтоб на них не перешла хоть частица славы. Начальником его штаба в турецкую войну 1829 г. состоял барон Д. Е. Остен-Сакен, дельный и способный генерал. Однажды, при разборе почты, Сакену попалась французская газета, в которой писалось, что Паскевич – человек самых обыкновенных способностей, успех же персидской и турецкой кампаний следует приписать искусству его начальника штаба и сосланных на Кавказ декабристов. Сакен не счел возможным скрыть газету от Паскевича и показал ему ее как пример того, до чего доходят завистники главнокомандующего. Паскевич промолчал, но с тех пор отношение его к Сакену стало холодным и натянутым. В бою под Ахалцыхом, после поражения турок, Паскевич послал Сакена с кавалерией преследовать неприятеля. Кавалерия была сильно истощена боем. Сакен, пройдя верст десять и забрав несколько сотен пленных, вынужден был остановиться и донес Паскевичу, что остановился по невозможности двигаться вперед на изнемогающих лошадях и думает, что выгоднее сохранить кавалерию, чем набрать тысячу или две пленных, составляющих тягость для армии. Паскевич пришел в бешенство, отдал Сакена под суд и велел судить его в двадцать четыре часа. Сакену вынесено было строгое осуждение за небуквальное исполнение приказа главнокомандующего и вялое преследование неприятеля. Он был отрешен от должности начальника штаба и подвергнут домашнему аресту.

Пушкин, получив через Раевского разрешение Паскевича, приехал в действующую армию 13 июня 1829 г. В тот же день, вечером он был представлен Паскевичу. «Я нашел графа дома, – рассказывает Пушкин, – перед бивачным огнем, окруженного своим штабом. Он был весел и принял меня ласково». И в дальнейшем относился к Пушкину очень ласково. Приказывал ставить на стоянках палатку Пушкина рядом со своей, приглашал обедать, старался держать при себе. Но Пушкин предпочитал общество старых своих товарищей, Раевского и Вольховского, и целыми днями пропадал в их палатках. Кроме того, он водил знакомство с разжалованными декабристами – графом Зах. Г. Чернышевым, М. И. Пущиным и другими. Все это очень не нравилось Паскевичу. И вообще отношения их ладились плохо.

Упоенный своими победами, Паскевич только о них и говорил. Между тем он имел все основания подозревать, что его помощники рисуют его Пушкину в свете далеко не блистательном. Надежда, что Пушкин станет воспевать его подвиги, слабела все больше. Один современник со слов Вольховского рассказывает, что в Арзруме Паскевич призвал к себе Пушкина и резко объявил:

– Господин Пушкин! Мне вас жаль, жизнь ваша дорога для России; вам здесь делать нечего, а потому я советую немедленно уехать из армии обратно, и я уже велел приготовить для вас благонадежный конвой.

Пушкин порывисто поклонился, выбежал из палатки и в тот же день уехал.

В Тифлисе он говорил местному журналисту Санконскому: «Ужасно мне надоело вечное хождение на помочах этих опекунов, дядек; мне крайне было жаль расстаться с моими друзьями, но я вынужден был покинуть их. Паскевич надоел мне своими любезностями. Он не понял меня и старался выпроводить из армии». В «Путешествии в Арзрум», напечатанном при жизни Пушкина, он о расставании своем с Паскевичем рассказывает иначе:

«19 июля пришел я проститься с графом Паскевичем. Он предлагал мне быть свидетелем дальнейших предприятий, но я спешил в Россию… Граф подарил мне на память турецкую саблю. Она хранится у меня памятником моего странствования вослед блестящего героя по завоеванным пустыням Армении». Этот эпитет в применении к Паскевичу – единственный отклик Пушкина на турецкие подвиги Паскевича. Тайная надежда Паскевича увидеть себя воспетым в стихах Пушкина не осуществилась.

По поводу смерти Пушкина Паскевич писал в частном письме императору Николаю: «Жаль Пушкина, как литератора, в то время, когда его талант созревал; но человек он был дурной».

Лицейский товарищ Пушкина. О лицейских его годах см. выше. Как знаем, в течение всей школьной жизни он настойчиво и систематически готовил себя к военной деятельности. Окончив курс первым, с большой золотой медалью, Вольховский определился в Гвардейский генеральный штаб. Участвовал в экспедициях в Хиву и Бухару. Был принят Пущиным в «Союз благоденствия», но вскоре вышел из него. По делу 14 декабря был арестован, вскоре выпущен на свободу без дальнейших последствий. Однако в знаменитом «Алфавите декабристов», всегда находившихся для справок под рукой у Николая, о Вольховском было сказано: «Из показаний многих членов видно, что Вольховский участвовал в совещаниях, бывших у Пущина и других членов. Совещания сии заключались в учреждении Думы и в положении стараться изыскивать средства ко введению конституции».

Вольховский был переведен на Кавказ и назначен состоять при генерале Паскевиче. В персидскую войну он участвовал в целом ряде боев, выдвинулся храбростью и распорядительностью, получил Анну 2-й степени с алмазами, был произведен в полковники. Принимал участие в ведении мирных переговоров с Персией и взыскании с нее контрибуции. Министр иностранных дел Нессельроде в официальном отношении обращал внимание Дибича на особенные заслуги Вольховского, «который своим благоразумием и твердостью должен почесться главным виновником блистательного и выгодного для нас мира». В последовавшей турецкой войне Вольховский опять все время находился в боях. При взятии штурмом Карса он с двадцатью гренадерами под картечным огнем овладел одним из угловых бастионов крепости и немедленно обратил неприятельские орудия во фланг трех прилегающих башен. За это дело Вольховский получил Георгиевский крест.

Он занимал в армии пост обер-квартирмейстера. В чем заключались его обязанности и как он их исполнял, мы можем видеть из записок генерала Н. Н. Муравьева. «Во время следования колонн, – рассказывает Муравьев, – заботливостью Вольховского присылались к нам описания дорог, по коим нам идти. Точность сих описаний была разительна, и мы всегда знали наперед о всякой канаве, которая могла остановить движение колонны, и брали заблаговременно меры для поправления дороги; знали, где есть корм подножный, вода, где обозы могли строиться в несколько линий или идти поодиночке; где могла быть в теснине продолжительная остановка, во время коей батальоны могли бы не дожидаться в ружье, а расположиться на привал. Словом, все было придумано и приспособлено к порядливому движению войск». Дело в руках Вольховского кипело. Он обладал железным трудолюбием, добросовестен был до крайности. Дружеское замечание Вольховского действовало на подчиненных сильнее, чем самые грозные распекания других начальников. К себе Вольховский относился с неумолимой строгостью. Заваленный делами, он положил себе тратить на сон не более шести часов в сутки. Каждый раз, когда ему приходилось от усталости задремать, он эти минуты дремоты вычитал из ночного сна. Был очень скромен, в реляциях совершенно умалчивал о собственных своих заслугах.

Пушкин, приехав в действующую армию, представился Паскевичу. «Здесь, – рассказывает он, – увидел я нашего Вольховского, запыленного с ног до головы, обросшего бородой, изнуренного заботами. Он нашел, однако, время побеседовать со мною, как старый товарищ».

Арзрум был взят. Кампания приходила к концу. Вольховский был уже не нужен Паскевичу. А Паскевич его давно ненавидел. До него дошли слухи, что некоторые из успехов военных действий приписываются Вольховскому. Кроме того, Вольховский был постоянным свидетелем отнюдь не наполеоновского поведения Паскевича в решительные моменты боя. Барон А. Е. Розен по этому поводу замечает в своих «Записках»: «Всегда беда подчиненному, который бывает свидетелем промахов тщеславного начальника». Ненависть Паскевича к Вольховскому, равно как и к Остен-Сакену, была так велика, что еще через двадцать лет, когда Вольховский уже умер, Паскевич говорил с яростным сожалением:

– Одну я сделал глупость в жизни, – что на Кавказе не велел повесить Сакена и Вольховского.

Эта ненависть Паскевича, пользовавшегося личной дружбой царя, в связи с отзывом о Вольховском «Алфавита декабристов», преследовала Вольховского всю его жизнь и навсегда подрезала блестяще начатую карьеру дельного и способного человека. Ему пришлось покинуть Кавказ. В 1830 г. он, в распоряжении главнокомандующего в Польше графа Дибича, выдвигается опять как храбрый и способный офицер, за отличие производится в генерал-майоры. Но Дибич умирает, и на его место назначается Паскевич. Вольховский вынужден удалиться от участия в делах. В середине тридцатых годов он состоял начальником штаба отдельного кавказского корпуса, при командующем бароне Е В. Розене. Опала, постигшая последнего, отозвалась и на Вольховском. Он был переведен бригадным командиром в Западный край и попал снова под начальство Паскевича, бывшего наместником Польши. Вольховскому пришлось выйти в отставку. Он поселился в харьковском имении своей жены (сестры лицейского его товарища Малиновского) и там прожил до смерти.