Текст книги "Семь месяцев бесконечности"

Глава 4
Октябрь

Трое в палатке, не считаясь с собаками. Временная смена гражданства. Рекс большой и Рекс маленький. Что мы здесь делаем?! Иду впереди. Где Сайпл? Последняя ночь Тима. Когда это кончится? Пикник у Фишера

Утром 1 октября пробуждение было печальным. Воистину, как сказал мне один мой знакомый поэт:

 
Что наша жизнь без риска?!
Представьте – Жизнь без Риска! —
Наскучившая пьеса, заученная роль!
Молю родных и близких:
Из всех возможных рисков
Избавьте лишь от «Писко»,
Усильте свой «Контроль!»
 

Сначала я почувствовал, а затем и воочию убедился, что у Уилла то же настроение в всклокоченной голове, не без труда извлеченной им из сокровенных глубин спального мешка. Погода опять испортилась, пошел снег, и мы с Уиллом, подкрепившись крепким кофе и начав после этого более уверенно ориентироваться в обстановке, расценили вчерашнюю хорошую погоду как улыбку фортуны. Двигаться по такому рыхлому снегу мы сочли неправильным. Решили сделать перерыв, чтобы подкормить собак и дать им отдохнуть получше, тем более что температура достаточно высокая – примерно минус 11 градусов. Вновь прибывшие собаки хорошим аппетитом не отличались, отъелись в базовом лагере, да и наши все уже, похоже, близки к насыщению – оставляют куски корма и достаточно вяло реагируют на новые подношения. Предложил Уиллу назвать нашу новую эскимосскую и пока безымянную собаку Рексом для краткости, для звучности и в честь последней на нашем маршруте по Антарктическому полуострову горы Рекс. Уиллу это имя понравилось. Крещение состоялось. Я весь день занимался изготовлением нового, очередного по счету варианта термостата для своего озонометра, используя для этой цели так сказать импортный фанерный ящик, который я выпросил у Кейзо. Все ящики отечественного производства были безжалостно выброшены в снег разволновавшимся руководителем экспедиции после памятной «пургиевой» ночи. Сейчас, находясь под расслабляющим влиянием паров «Писко», он благодушно взирал на мою работу и даже предложил мне весьма удачную замену полиэтиленовой пленки, которую я использовал в прежних конструкциях в качестве защитного экрана индикатора озонометра. Уилл посоветовал мне использовать оргстекло от футляра магнитофонной кассеты. Я приклеил оргстекло на эпоксидный клей, и вот современное научное оборудование готово к эксплуатации. Такое благодушие Уилла объясняется не только и не столько «Писко», скорее тем обстоятельством, что отныне я и все мое научное и иное оборудование будут размещаться на упряжке Кейзо и никак не смогут повлиять на резвую иноходь собак Уилла.

В 6 часов вечера традиционный сбор в палатке Джефа и Дахо. Он проходил на этот раз под флагом полного и безоговорочного разоружения – на столе только молоко и кукурузные хлопья. Поверьте, нет, наверное, ничего более трогательного и миролюбивого, чем кружка молока в руках обмороженных, бородатых мужчин, сидящих в палатке среди бескрайних льдов на расстоянии не менее 700 километров от ближайшего населенного такими же бородатыми скитальцами пункта. За трезвым столом – трезвые мысли! Решили двигаться все-таки тремя нартами, пустив вперед самые легкие, нагруженные только спальными мешками. Перед этими нартами пойдут трое лыжников, утаптывая лыжню.

В ожидании улучшения погоды проходит и весь следующий день 2 октября. Снег и не сулящий никаких перемен к лучшему северо-западный ветер. Уилл просыпался несколько раз за ночь и проводил воспитательную работу с Рексом, который, очевидно, пытаясь установить контакты со своими новыми товарищами по упряжке, имел неосторожность сделать это недопустимо громко для чрезвычайно чуткого уха Уилла. Он, как в былые времена, не поленился вылезти из мешка и из палатки и объяснить Рексу с помощью привычных «финских» аргументов (мы все еще использовали лыжные палки производства финской фирмы «Эксель») всю недопустимость такого вольного поведения. В течение двух последующих часов Рекс, наверное, анализировал происшедшее и особенно правомочность использования Уиллом столь серьезных аргументов. В конце концов вольный воздух Кинг-Джорджа, еще не окончательно выветрившийся из его широкой груди, взял верх и, будучи вполне уверенным в том, что он никоим образом не нарушает собачьего кодекса, Рекс продолжал прерванный на полуслове разговор. Кара не заставила себя ждать, и обиженный пес прекратил недозволенные речи. Часов в десять утра в палатку заглянул Джеф. Он принес мне свои старые рукавицы, которые были в лучшем состоянии, чем мои новые, прожженные пламенем свечи во время сушки.

К обеду погода несколько улучшилась, и мы решили опробовать реальность и практическую осуществимость движения по такому глубокому снегу даже легких нарт. И опять в нашем лагере почти месяц спустя был слышен хрип ножовки – мы пилили нарты! На этот раз эта работа носила ярко выраженный разрушительный характер: мы отпиливали от задника больших эскимосских нарт кусок сантиметров семьдесят длиной, включая стойки. Нарты становятся легче килограммов на пятнадцать и значительно неказистее. Погрузили на них для пробы два спальных мешка, два ящика с кормом. Кейзо запряг пять собак и попытался проехать по целине. Это ему почти удалось. Решили выйти завтра и утвердили порядок прохождения частей по снежной целине: я с компасом впереди, Этьенн и профессор чуть сзади по бокам помогают уплотнять снег, далее легкая упряжка Кейзо с пятью собаками и шестью спальными мешками, затем упряжка Джефа с девятью собаками и последним был сам руководитель экспедиции Уилл Стигер на великолепной упряжке из десяти собак.

В последний перед выходом вечер репетировали жизнь втроем. Этьенн, профессор и я собрались в купольной палатке Этьенна – это наш будущий дом. Неподалеку, метрах в двадцати, возвышалась пирамида палатки Джефа, которая несколько оплыла и потеряла прежние классические формы: по всей видимости, вторая попытка Джефа, Уилла и Кейзо разместиться на четырех квадратных метрах за вычетом площади, занимаемой примусом и двумя ящиками с провиантом, удалась. Мы же пока в своей большой палатке чувствовали себя вполне комфортабельно, да и то сказать: много ли надо человеку, если он один – без спального мешка, верхней одежды и обуви?! Да ничего, полметра вполне достаточно! Главный вопрос: как расположить мешки, чтобы сохранить необходимый минимум свободного жизненного пространства? Как ни крути, а получалось, что проблему сосуществования всех спальных мешков и примуса со столом никак не удавалось решить мирным путем, или, говоря современным языком, нам никак не удавалось прийти к консенсусу. Остановились на том, что один из мешков, а именно средний, придется затаскивать в палатку после ужина и вытаскивать перед завтраком. Решив этот непростой вопрос, плавно перешли к чаю. Профессора прорвало, и широкая, полноводная, как Хуанхэ, река его красноречия заполнила палатку. Мы с Этьенном очень много узнали о его родном городе Ланчжоу, расположенном как раз на реке Хуанхэ, на Великом шелковом пути. Узнали, что город этот расположен в пустынной гористой местности, что в горах, в непосредственной близости от города, очень много ледников и что именно в этой связи Ланчжоу по праву считается столицей китайской гляциологической науки и только благодаря этому обстоятельству мы имеем сейчас удовольствие слушать профессора здесь в палатке на расстоянии многих тысяч километров от Великой реки Хуанхэ.

В палатку вполз Кейзо, утомленный, видимо, борьбой за место в пирамидальной палатке, а может быть, привлеченный громкой речью профессора. Видно было, что Кейзо жаль расставаться с обжитым местом. Он достал из одному ему ведомого мешочка какой-то порошок светло-желтого цвета, развел его в воде и вылил жидкое тесто в большую тефлоновую кастрюлю, и скоро мы уже жевали дымящийся рассыпчатый пирог, заедая его еще не совсем оттаявшим тягучим медом. Блаженство! Аромат свежеиспеченного кекса распространился над всем лагерем и, наверное, достиг обостренного обоняния Уилла, потому что через несколько минут после того, как мы приступили к трапезе, в палатку просунулась подозрительно лохматая голова предводителя. Со свойственной ему от природы непосредственностью Уилл присоединился к нашей компании, и Джефу уже ничего, кроме аромата, не осталось.

Возвратились в палатку вместе с Уиллом – сегодня наша последняя совместная ночевка. Почти семьдесят дней мы жили с Уиллом бок о бок, научились понимать друг друга с полуслова, что было особенно важно и ему, и мне, так как на целое Слово ему порой не хватало русских, а мне английских слов. Области наших гурманских интересов полностью перекрывались. Мы обнаружили полное единство и взаимопонимание во взглядах на мелкие бытовые проблемы (как, например, мытье посуды), мы оба повзрослели на год в нашей уютной палатке, мы обнаружили за эти семьдесят дней, проведенных в жестких, порой критических, условиях зимнего Антарктического полуострова, очень много схожего в наших характерах, взглядах на жизнь и будущее нашей планеты. В сорокаградусные морозы и штормовые ночи нас согревал один общий голубой огонек примуса, наши зимние вечера освещала одна общая свеча, мы пели на два голоса русские песни и читали английские стихи, у нас одинаково сильно болела голова на следующее утро, мы были, воистину, гражданами мира… И вот сейчас Уилл давал прощальный ужин при свечах. Предвижу, что какой-нибудь дотошный читатель в этом месте непременно спросит: «Как! Неужели все семьдесят дней вы жили душа в душу и между вами не было ни одного конфликта?» Нет, разумеется! Случались, конечно, но не конфликты, а скорее жаркие споры. Особенно в последнее время, когда из-за плохой погоды и забастовки собак Уилл нервничал и порой, как мне казалось, принимал необдуманно быстрые решения. Как знать, если бы Уилл был русским или я, наоборот, американцем, может быть, эти споры и переросли бы в конфликты, без которых, увы, трудно представить современную жизнь, но в нашем случае выручало незнание языка: запас слов кончался гораздо раньше, чем спор начинал перерастать в конфликт! Поэтому могу со всей искренностью заявить: «Да, все семьдесят дней русский и американец жили душа в душу!»

На ужин были великолепные спагетти с томатным соусом и перцем. Температура минус 22, ветер северо-восточный, 8—10 метров в секунду, ясно, заснули с мыслями о завтрашнем старте.

3 октября, вторник, шестьдесят девятый день. Высокая облачность, легкий ветерок, мороз и прекрасная видимость. Что еще надо для продолжения путешествия! Вы абсолютно правы, еще необходимо свернуть лагерь, упаковать нарты и запрячь собак. В связи с переходом на новую организацию движения сборы и упаковка нарт отняли без малого пять часов, и мы смогли выступить только в 11.00. Разработанная накануне схема движения неукоснительно выполнялась всеми участниками экспедиции и собаками, которые после хорошего отдыха проявляли заметное рвение и энтузиазм. Но чрезвычайно рыхлый снег не позволял им реализовать свой порыв полностью, и в результате за три часа мы прошли только пять километров. Во время одной из остановок я заметил, что шедший последним Уилл двигался несколько необычным способом: он шел в стороне от колеи, тяжело переставляя лыжи и сильно отклонившись в противоположную сторону от нарт. Приглядевшись, я заметил веревку, привязанную к его поясу. Я поехал к нему, чтобы посмотреть в чем дело. Оказалось, что неправильно нагруженные нарты все время сползают с колеи вбок и зарываются в снег, отчего собакам, естественно, было тяжелее их тащить. Привязав веревку к передку нарт, Уилл пытался своим весом удержать нарты в колее, и это ему отчасти удавалось. Я обратил внимание на то, что его собаки, в отличие от всех остальных, выглядят вяло и не слишком стараются.

Частенько упряжка вообще останавливалась из-за того, что то одна, то другая собака приседала за естественной надобностью. Обычно они все успевали сделать это в течение первого часа после старта, но сейчас-то прошло уже целых три! Собаки явно переели за эти три дня, и, кроме того, сегодня утром перед выходом Уилл в нарушение всех правил вновь накормил их. И вот результат. Уилл не согласился с моей версией о причинах такого поведения его собак. Он уверял, что все дело в чересчур тяжелых нартах. Знакомая ситуация, не так ли? И это при всем том, что в упряжке Уилла больше всего собак и она идет последней, то есть по проторенному следу. Я убежден, что вес его нарт такой же, если не меньше, чем у Джефа, и главная причина в плохой форме собак сегодня утром. Некоторое время мы шли по обе стороны нарт, иногда подталкивая их. Я пытаюсь убедить Уилла, чтобы он хоть сегодня вечером после прихода пощадил вконец расстроенные желудки собак. Он продолжал мрачно не соглашаться. Дотянули до обеда. Уилл предложил мне сменить его около нарт, а сам ушел, по его словам, для отдыха вперед на лыжах. Но тут повторился печальный опыт Вейерхаузера – собаки отказывались повиноваться моим командам. Пришлось Уиллу вернуться к нартам, и вновь мы оба, налегая всем корпусом на стойки нарт, попытались удержать их в колее, но отставание наших нарт становилось все заметнее. Уилл ругал собак, но это ничуть не добавляло им энтузиазма. Я их прекрасно понимал: тянуть на полный желудок тяжелые нарты по глубокому снегу – занятие не из приятных. Во время одной из остановок Уилл убежал вперед к Джефу и о чем-то с ним разговаривал, при этом весьма красноречиво жестикулируя. Они вернулись вместе, Уилл был явно раздражен, Джеф выглядел внешне спокойным, но чувствовалось, что в душе он не согласен с тем, что ему предстояло сейчас сделать. Уилл вытащил один ящик с собачьим кормом и один фанерный ящик с запасным лагерным имуществом и передал их Джефу. Нарты Уилла стали килограммов на пятьдесят легче, а нарты Джефа – соответственно тяжелее. Джеф молча принял этот дар и ушел к своей упряжке. Перераспределение груза закончено, мы тронулись, но… Собаки Джефа, кажется, не почувствовали, что их нарты стали на 50 килограммов тяжелее, а собаки Уилла в свою очередь ни в коей мере не отреагировали на то, что их нарты стали легче на те же самые 50 килограммов. Отставание по-прежнему увеличивалось. Уилл был явно обескуражен. Мы вновь остановились и перепаковали нарты, сместив основной груз ближе к середине. Это помогло, и нарты пошли побыстрее, к тому же мы, кажется, вышли из зоны рыхлого снега: нарты и лыжи проваливались уже не так глубоко. До 18 часов двигались практически без перерыва и прошли 10 миль! Великолепный результат для такой поверхности.

Сегодня впервые наш лагерь должен был стать двухпалаточным и в то же время двухпалатным: палата погонщиков собак (Уилл, Джеф и Кейзо) и палата наездников на собаках (Этьенн, Дахо и я). Пока я занимался упряжкой, Этьенн и профессор поставили палатку для палаты наездников. Раздав корм собакам (как я и предполагал, ни одна из них, кроме Брауни, к нему и не притронулась), я успел еще и помочь ребятам с палаткой. Настроение под стать погоде, то есть ясное. Договорились, что ужины готовит профессор, завтраки за мной, Этьенн обеспечивает радиосвязь. Дахо в первый же вечер продемонстрировал незаурядные кулинарные способности, а также некоторые приемы, заимствованные им из богатой экспедиционной практики Джефа. Мы с Этьенном представляли собой голодную, а потому весьма благодарную, когда речь шла о предстоящем ужине, аудиторию. Дахо тонко чувствовал наше настроение и не спешил. Он вообще, мне кажется, крупнейший среди нас специалист по выдерживанию пауз. Профессор устроился поудобнее на спальном мешке и, обращаясь к нам торжественно, изрек первую доктрину Джефа. «Прежде всего, джентльмены, – заявил он, – мы должны прикончить самые тяжелые по весу продукты, каковыми в нашем ассортименте являются рыбные консервы! Начнем с лосося!» Его рука погрузилась в огромную сумку с провиантом и безошибочно извлекла оттуда большую красную банку с консервированным лососем. «С двух» – это уже была моя поправка. Профессор вопросительно посмотрел на Этьенна. До него, наверное, дошли слухи о моем аппетите, и он не очень мне доверял, но Этьенн согласно кивнул головой, и профессорская рука еще раз нырнула в сумку.

Теперь обсуждался гарнир. Я был почти уверен, что профессор предложит рис, но он сегодня просто великолепен в своей непредсказуемости. «Макароны!» – объявил он и, встретив естественно одобрение с нашей стороны, углубился в процесс. Мы с Этьенном чувствовали себя при этом если и не лишними, то уж во всяком случае абсолютно не необходимыми. Голодный желудок и неотступная мысль о том, куда же все-таки деть третий спальный мешок, не давали расслабиться ни на минуту. Наконец, ужин был готов, и мы в три ложки быстро прикончили все то, что успел приготовить профессор. Он был несколько озадачен и с подозрением смотрел на мою миску – уж очень угрожающе она выглядела, – я же скромно отвел глаза. Профессор вздохнул, как бы мирясь с неизбежным злом, и выдал десерт. Это огромная плитка чилийского шоколада с орехами, а в довершение всего – чай. Сила! Все проблемы ушли на задний план, уступив место чувству глубокого умиротворения. На ясном небе уже обозначились звезды, легкий мороз, что-то около 23–24 градуса, ровный упругий ветер от северо-востока – все это сулило неплохую погоду на завтра. Забросив примус в изголовье палатки, посередине уложили третий спальный мешок. Это почетное место для профессора мы с Этьенном охраняли с двух сторон. Заснули с хорошим настроением. Координаты двухпалаточного лагеря: 73,7° ю. ш., 68,0° з. д.

4 октября, среда, семидесятый день. Первая ночь втроем! Такую фразу можно было бы с большим успехом вынести в подзаголовок или даже в заголовок какой-либо главы. Это могло бы наверняка привлечь больше читателей к этой книге. Эта мысль не оригинальна, не нова, да и вообще принадлежит не мне, а редактору одноименного московского издательства, к которому я обратился с предложением напечатать эту книгу. «Что Вы! Бог с Вами! – замахал он обеими руками. – Какая Антарктида в наше время! Это никому не интересно, никто и читать-то не будет. Вот если бы Вы принесли нам что-нибудь остренькое, о девочках или ну, словом, Вы понимаете, о чем я говорю, то тогда, может быть, наша «Мысль» и придумала бы что-нибудь для Вас, а так… – он развел руками, – извините.

Взгляните, – редактор повел рукой в сторону большого застекленного книжного шкафа, стоящего вдоль стены его просторного кабинета, – здесь на нижней полке книги, изданные за счет средств самих авторов, может быть и Вам…» На том и распрощались. «Действительно, – подумал я, выходя из кабинета, – что из того, что на собаках через всю Антарктиду, каких-то 6000 километров да еще за двести двадцать дней… Читать и то устанешь, не то что идти… Вот если бы «Первая ночь втроем» – это так неожиданно и познавательно, как было примерно для нас в ночь на 4 октября 1989 года…»

Как и большинство пионерских начинаний, это тоже чуть было не завершилось известным «комом». Из-за неровности подстилающего рельефа спальный мешок вместе с лежащим в нем профессором оказался в небольшой потенциальной яме, в которую неумолимые силы тяготения всю ночь пытались столкнуть как меня, так и Этьенна. В результате профессор не выспался, однако с утра был бодрым и веселым. Я включил примус и, осторожно переползая по спальным мешкам своих друзей, стал пробираться к выходу на свою обычную водно-снеговую процедуру, от которой я никак не хотел отказываться, несмотря на стесненные жизненные обстоятельства. Картина, которую я увидел снаружи, была великолепна. Представьте себе ярко-синее небо, солнце и переливающийся на нем пушистый толстый белый ковер летящего на небольшой высоте от поверхности снега! Тепло (минус 18 градусов), упругий ветер и неплохая видимость. Вопреки установившейся традиции, палатка погонщиков весьма односложно отвечала голосом Джефа на мое традиционное утреннее приветствие. Чувствовалось, что им настолько тесно втроем в этой палатке, что даже трудно говорить. Когда я вернулся в палатку, ребята уже наполовину выползли из своих спальников, вода закипала и я стал готовить традиционную овсянку, но на этот раз уже на троих. Необходимо было установить новое соответствие между количеством овсянки и воды. Первая попытка удалась, хотя мне и пришлось полностью использовать возможности своей грандиозной миски. Собирались по очереди, ибо не было никакой возможности развернуться в палатке втроем. Я выбрался первым и пошел к собакам. Джеф уже занимался со своей упряжкой. «Как спалось, Джефико?» – спросил я. «Неплохо, – уклончиво ответил Джеф. – Немного тесновато, зато тепло». Ветер настойчиво гнал к юго-западу все новые и новые отряды снежной конницы. Палатка собралась скорее сама по себе, чем с нашей помощью. Пришлось повозиться с упаковкой четырех спальных мешков на укороченные нарты Кейзо. Мешки в своих скользких нейлоновых чехлах никак не хотели держаться друг на друге – ветер вновь и вновь легко и непринужденно сбрасывал их на снег. Чтобы укротить неподатливые мешки, потребовались объединенные усилия сразу трех человек. Уилл попросил Этьенна помочь ему сегодня с упряжкой, и поэтому я шел впереди один, за мной на небольшом расстоянии профессор и далее все, как вчера. Ветер в течение дня усиливался. От синего неба не осталось даже воспоминания, и видимость порой падала до 100 метров. Чтобы не потерять упряжки, мне приходилось постоянно оглядываться. Дахо мужественно держался следом. Он шел, наклонив голову, чтобы не потерять из вида лыжню, и широко расставляя лыжные палки. Для начинающего лыжника ходьба в такую погоду была серьезным испытанием, но профессор, несмотря на многочисленные падения, продолжал стойко держаться в седле. К обеду ветер достиг, как это повелось, почти штормовой силы – свыше 20 метров в секунду, – но, к счастью, он был практически попутным, да и температура повысилась до минус 16 градусов, так что особых неприятностей нам не доставлял. С таким попутным ветерком мы прошли в этот день 20 миль. К вечеру ветер еще больше усилился, и палатку пришлось ставить втроем. В нее набилось много снега, и профессор, вооружившись щеткой, заполз внутрь, чтобы подготовить помещение к вечернему приему. Этьенн занялся антенной, а я пошел кормить собак. Рекс уже вторые сутки отказывался от еды – то ли в знак протеста против воспитательных методов Уилла, то ли, считая, что настоящая работа, требующая регулярного подкрепления сил, для него еще не началась. Сегодня по радио узнали, что Генри вместе с собаками благополучно долетел до Пунта-Аренас. Ветеринар, осмотревший собак тотчас по прибытии, обнаружил у них истощение, но оценил их состояние как вполне удовлетворительное, за исключением Одэна, у которого начался некроз тканей на обмороженной лапе. Однако теперь он находился под наблюдением врача, и мы могли быть уверены в том, что будут приняты все меры для его излечения. Крике сообщил также, что Сойер оставлен на базе Розера для улучшения крови тамошним ездовым лайкам.

(Британская антарктическая служба и по сей день широко использует ездовых собак для проведения изыскательских и научных экспедиций на Антарктическом полуострове). Прощай, Сойер! Пусть тебе повезет с новыми хозяевами и друзьями.

Сегодняшний наш двадцатимильный бросок вселил в нас определенные надежды на то, что октябрь будет для нас более удачным. Именно сегодня я предсказал в своем дневнике, что мы достигнем горы Рекс 13 октября и, как оказалось впоследствии, как в воду глядел – но об этом далее… К нашему приходу профессор приготовил отменный ужин, предложив в качестве холодной закуски все того же отогретого в чайнике консервированного лосося, а в качестве основного блюда чудесное пюре с небольшими кусочками мяса, политыми адским по остроте соусом. После такого специфического ужина чай с шоколадом был весьма кстати. Лагерь в координатах: 73,9° ю. ш., 68,7° з. д.

5 октября, четверг, семьдесят первый день. Надежды на благосклонность октября к нашей экспедиции оказались несколько преждевременными. Всю ночь свирепствовал ветер, но спать было тепло и спокойно, ибо я даже во сне чувствовал, что унести палатку, на полу которой плечом к плечу лежат не самые хрупкие представители трех великих держав, не под силу никакому ветру. К утру и ветер стал это понимать и немного ослабел, однако метель продолжалась. За ночь от нашего мощного интернационального дыхания на потолке и стенах палатки наросло много инея. Рано утром сразу же после пробуждения мы с Этьенном стали одновременно соскабливать со стен и потолка эти белые махровые и неуютные обои. В палатке начался легкий снегопад, и снег моментально покрыл тонким ковриком спальные мешки. Наибольшей толщины снежный покров достигал на спальном мешке профессора, лежавшего неподвижно: он, по-видимому, еще спал или по крайней мере делал вид. Мне пора было выбираться наружу. Признаюсь, очень не хотелось вылезать в метель из холодной палатки (примуса мы по понятной причине еще не включали), но… Захватив только полотенце, я подполз на коленях к двери и осторожно, стараясь не потревожить профессора, открыл ее. На этот раз никакого голубого неба, все бело. Казалось, что ветер злорадствовал, стараясь наверстать явно упущенную вчера возможность очередной раз нам досадить. Первыми попросились обратно в палатку мои босые ноги, а сразу же за ними и все остальное облепленное снегом тело. Обычно после снежного душа я возвращался в палатку, одевался и выбирался снова, чтобы оценить погоду и сообщить о ней своим товарищам. Но сейчас, когда мы жили по трое в палатке, каждый вход и выход из нее был тяжелым испытанием как для входящего, так и для находящихся в палатке, особенно в ненастную погоду. Вообразите себе на минуту, что дверь вашей небольшой, но уютной спальни выходит непосредственно на улицу.

Это, наверное, не так-то легко представить, даже при существующей у нас жилищной проблеме, но все-таки попробуйте. А теперь представьте, что на этой улице беспроглядная метель, но вас она никак не касается, потому что вы лежите на уютном и теплом спальном мешке или под пуховой периной (если так будет понятнее). И вот в самые сладкие и сонные минуты перед пробуждением вы вдруг чувствуете, что кто-то достаточно бесцеремонно ползет через ваш спальный мешок, больно надавливая коленками на ваши отдыхающие ноги, а затем дверь вдруг распахивается, и в спальню врывается вой ветра и холодный снег. Это уже не сон! Вы в ужасе открываете глаза, но застаете уже только руку преступника, судорожными рывками закрывающего неподатливую молнию двери. Вы почти успокаиваетесь и пытаетесь досмотреть так грубо прерванный сон, но не тут-то было! Вновь леденящий слух звук распахиваемой молнии, и теперь вы уже окончательно просыпаетесь и узнаете в неизвестном вашего соседа по палатке. Да будь он вам хоть ближайшим другом или родственником, я думаю, что вам все равно захотелось бы чего-нибудь добавить к традиционному: «Не забудь, пожалуйста, закрыть дверь!» Стоя нагишом под пронзительным ветром, я на мгновение представил себе эту ситуацию и решил пожалеть ребят. Иными словами, я решил совместить снежную процедуру и метеонаблюдения. Гигантскими прыжками, что называется не чуя под собою ног, я бросился к нартам. Температура минус 23, ветер 20 метров.

Надо сказать, что, как и в юриспруденции незнание законов не освобождает от ответственности, так и в метеорологии незнание температуры и скорости ветра никак не освобождает от ощущения чертовского холода и даже усугубляет его. Пригибаясь и подставляя ветру более защищенную спину, я подбежал к пирамиде. «Здорово ребята, – уже на чистейшем русском языке приветствовал я своих иностранных коллег (по-английски мне было не выговорить). – Майнус твенти три, уинд твенти митерс! Си ю!». И хотел уже было бежать домой, как вдруг из палатки раздался неторопливый голос Уилла: «Виктор, как там с видимостью? Можно ли сегодня двигаться?» – «Нужно!» – заорал я и, как бы в подтверждение этого, рванулся в свою палатку. Примус еще бездействовал, но при отсутствии ветра мне показалось, что в палатке очень тепло. Профессор уже проснулся и, поблескивая очками из глубины мешка, с любопытством наблюдал за моими действиями. Я быстро пополз на свою половину, оставляя за собой мокрый, от таявшего на теле снега, след. Запустив примус, я первым делом поставил на него чайник, наполнив его из трех термосов запасенной накануне вечером горячей водой. Я знал, что первыми словами профессора после пробуждения будут:

«Вот эбаут кофи?» Это был явный, с моей точки зрения, пережиток британского воспитания – кофе в постель! Но хороший завтрак – хороший день! И я, как ответственный за завтрак, никак не мог допустить, чтобы профессор ощущал в новой палатке какие-то связанные с изменением утреннего кофейного ритуала неудобства. Я надеялся незаметно и постепенно отучить его от этой вредной привычки.

Мы же с Этьенном достаточно хладнокровно и терпеливо ждали основного завтрака. Позавтракав, я первым выбрался наружу. Ветер ничуть не ослабел, но сейчас в полной экипировке я мог внимательно оглядеться вокруг. Первое, на что я обратил внимание, это были наши нарты, точнее то, что от них осталось. Накануне вечером мы неудачно расположили их точно в ветровой тени пирамидальной палатки, и огромный оставленный ею шлейф плотного, утрамбованного ветром и морозом снега, накрыл их почти полностью. Опять раскопки и опять неизбежное соревнование с ветром – кто кого! Казалось бы, нет ничего проще: становись спиной к ветру и, как говорится, бери больше – бросай дальше! Но это только так казалось. Как только ты становишься спиной к ветру, то мощное и ламинарное течение воздушных струй начинает неизбежно нарушаться из-за низких аэродинамических качеств твоей фигуры. Образующиеся турбулентные вихри поистине с королевской щедростью швыряют тебе в лицо полные пригоршни снега, который, тая от соприкосновения с теплой (пока еще) кожей и замерзая вновь, превращается в ледяную корку, начисто лишающую твое лицо индивидуальности. Я, до сих пор не замечавший на лице своем наличия каких-либо бровей или ресниц, в считанные секунды стал обладателем таких густых бровей, которым мог бы позавидовать любой политический лидер эпохи застоя, не говоря уже про ресницы, длина и густота которых полностью маскировала мой выдающийся нос. Поэтому приходилось крутиться, подставляя ветру то один, то другой бок. С восходом солнца стало как будто бы посветлее, но видимость продолжала оставаться исключительно плохой – не более 50 метров. Этьенн и Дахо, выбросив все из палатки, продолжали оставаться внутри, как они потом объяснили, для весьма важного протокольного мероприятия, которое невозможно было выполнить снаружи по причине жесткой погоды. Наконец оба они, счастливые и, по-видимому, вполне удовлетворенные итогами совместного заседания, выбрались наружу, и мы втроем начали борьбу с палаткой, упаковкой нарт, словом, со всем тем лагерным снаряжением, которое начинает проявлять строптивость в плохую погоду. Сборы были продолжительными. Мы помогли сначала Уиллу, затем Кейзо и Уилл помогли нам. Джеф в это время один занимался своей упряжкой и справился с этой задачей раньше нас. Когда я подъехал к нему узнать направление, он не без иронии заметил: «И что это вы там впятером делаете так долго? Я сделал все один и гораздо быстрее вас!» Пришлось мне от имени всех остальных менее расторопных участников команды восхититься Джефом и похвалить его. С этим и двинулись. Сразу же после выхода мы попали в зону высоких застругов – своеобразных застывших снежных волн на поверхности ледника. Движение еще более осложнилось. Я шел впереди с компасом, и единственное, что я видел совершенно четко, были мои лыжи. Поверхность снега, небо и все окружающее меня пространство были укрыты плотной белой пеленой летящего снега. Мне казалось, что я передвигаюсь в каком-то сказочном, лишенном измерений, мире. Кончики лыж то внезапно упирались в какую-то невидимую стену, и я, продолжая движение по инерции, падал вперед, едва успевая выставить руки, или же ощущал вдруг, что проваливаюсь в какую-то яму, ни глубины ни размеров которой не видел. При этом еще надо было держать в поле зрения компас, стрелка которого на этих ухабах, естественно, крутилась как сумасшедшая. Примерно через час такого «хода», оглянувшись в очередной раз, я увидел, что нарты Кейзо лежат на боку, свалившись с очередного заструга. Поднять их в сторону склона было невозможно, поэтому пришлось перевернуть их через «голову».