Текст книги "Семь месяцев бесконечности"

Хотя ветер с северо-востока был почти попутным для нас, собаки постоянно пытались развернуться совсем по ветру. Их можно было понять: летящий смет залепляя их влажные от дыхания морды, и они просто-напросто порой теряли ориентацию в пространстве. Стоило мне оторваться от первой упряжки, как вожак упряжки Кейзо поворачивал в «удобном» для себя направлении. Поэтому мы двигались, останавливались чуть ли не каждые 200 метров. Смена лидирующей собаки должного эффекта не имела. Я предложил изменить курс ближе к ветру с учетом того, что нам все равно предстояло поворачивать к западу. Сначала все согласились, а потом решили все-таки сменить лидирующую упряжку и пустить вперед Тьюли. Тьюли еще раз доказала нам, что порой в критических ситуациях некоторые женщины превосходят мужчин. Вожак упряжки Кейзо в назидание был привязан за веревку к стойке нарт Джефа. Так нам удавалось сохранять единство в наших рядах почти полчаса! Затем вновь остановка, и я узнал, что все упряжки собрались вместе и ребята о чем-то совещаются. Я не поехал к ним и остался ждать. В результате вперед снова выпустили упряжку Кейзо, но с новым вожаком. Это был легендарный, овеянный всеми ветрами Арктики Сэм – ветеран Уилловской упряжки. Я узнал его издали по характерной только для него манере бега. Он бежал как-то боком, и, казалось, что в душе его происходит постоянная борьба между желанием улизнуть куда-нибудь в сторону и чувством долга, повелевающим ему тянуть упряжку вперед. Равнодействующая этих двух стремлений направлена от кончика хвоста к кончику носа, вследствие чего направление его тела постоянно составляло небольшой угол с направлением движения, но Сэм, как и большинство других ветеранов, был трудолюбив и надежен. Вот и сейчас он уверенно взял след и бежал за мной, правда, немного сбоку, но Сэм всегда предпочитал выбирать дорогу самостоятельно. Перерыв на обед был краток и бессодержателен. Погода отбивала всякий аппетит, ветер еще и усиливался. Я намерил 22–25 метров в секунду и температуру минус 20 градусов. Согласитесь, что эти цифры не располагают к приятному времяпровождению. Однако во время обеденного перерыва мы единодушно приняли весьма важное решение, которому, несомненно, содействовала и непогода. Мы договорились перейти к трехпалаточному варианту, как более удобному для всех без исключения, тем более что прозорливый Уилл прихватил чехол для третьей палатки и вез его с собой на всякий случай. Правда, тот же прозорливый Уилл выкинул в снег третий примус, но у нас были небольшие аварийные печки, которые можно было использовать. Это решение вдохновило, я думаю, всех из нас, особенно если учесть, что впереди еще было около пяти месяцев путешествия и прожить их надо было так, чтобы не было мучительно трудно и неудобно.

Движение после обеда напоминало по своему ритму известное маршаковское: «Шаг – остановка! Другой – остановка…» Видимость в сильных порывах ветра падала до 50 метров, и мы с Кейзо то и дело стояли, поджидая остальные упряжки. Часа через три такого рваного движения темп окончательно упал. Чувствовалось, что собаки выдохлись, и мы решили остановиться лагерем пораньше. По новому палаточному расписанию я оставался с Этьенном, а Дахо уходил к Уиллу. Пока мы с Этьенном ставили палатку, Дахо сменил меня на месте управляющего собаками Уилла и стал разводить их вдоль доглайна. Здесь важен был определенный порядок, сообразный с политическими взглядами каждой собаки. Однако когда я подошел к Дахо, чтобы помочь ему отсортировать собак по принципу мирного сосуществования, все они уже были привязаны совершенно произвольно. К счастью, непогода и ветер сгладили резкие политические противоречия между отдельными из них, оказавшимися рядом волею пока неискушенного в этих делах профессора. Поэтому сегодня это было неопасно. Далее я показал профессору, каких собак опасно оставлять в постромках на ночь. Когда я снимал совершенно заледеневшие, твердые как камень постромки с Тима, то обнаружил на его переднем левом колене большую кровоточащую рану – это Тим поработал зубами, выгрызая лед из шерсти. Пес выглядел подавленным и от еды отказался. Я сообщил об этом Уиллу. Тот сказал, что все знает и с завтрашнего дня освобождает Тима от работы.

Мы с Этьенном отказались от собственного примуса в пользу Уилла и Дахо и взяли в свою палатку две маленькие печки, представлявшие, по существу, горелки, соединенные гибким коротким шлангом с топливными баллончиками. Не знаю, как Этьенн, а я во всяком случае, когда мы отказывались от примуса, был уверен, что у нас где-то в запасном имуществе есть небольшой, покрытый металлической сеткой фанерный ящик, который предназначался как раз для этих маленьких горелок. Такие приспособления мы использовали в Гренландии, и они были так же удобны, как и фирменные примусы. Но, к вечеру оказалось, что этот невесомый ящичек вышвырнут в снег рукой прозорливого Уилла вместе (а может быть, и отдельно) с третьим примусом! Это открытие меня немного обескуражило. Теперь при любых перемещениях внутри палатки мы должны были сохранять предельные внимание и осторожность, чтобы не опрокинуть на себя кастрюлю или чайник с кипятком. Комбинация последних с миниатюрными горелками с полным основанием могла бы быть отнесена к комбинациям из цикла «Чудо равновесия». Чтобы как-то компенсировать отсутствие в этот вечер в нашей палатке кулинарного гения Дахо, мы с Этьенном решили отведать деликатесов: сардины, сырое мясо и лапша – таков был ужин двух голодных, уставших мужчин. За этот трудный день мы продвинулись только на 6 миль. Лагерь в координатах: 74,02° ю. ш., 69,1° з. д. В короткой записке, посланной Этьенном через спутник в этот день, значилось: «Это когда– нибудь кончится?!»

6 октября, пятница, семьдесят второй день. Утро, полное сомнений. Не мной и не сегодня подмечено одно любопытное обстоятельство: чем теплее и уютнее спать, тем больше сомнений в том, вылезать из мешка или нет, особенно если за стенами палатки ветер поет на разные голоса: «Не выходи-и-и! Убью-ю-ю!» Поэтому, проснувшись в 5.45, я продолжал лежать в мешке, прислушиваясь к недвусмысленным угрозам ветра. В 6 часов из спальника показался Этьенн. День начался, как всегда, с очистки стен от инея. Я выбрался наружу. Когда же действительно это кончится?! Нет ответа! Метель, вновь метель. Правда, с восточной стороны горизонта тоненькая синяя полоска, но где уж ей справиться с таким мощным натиском белого цвета! Уилл, пребывавший, очевидно, после двух беспокойных ночей в тесной для троих пирамидальной палатке в слегка расслабленном состоянии духа, заявил мне через стенку палатки: «Подождем до 11 часов, посмотрим, что будет с погодой». Джеф был настроен более решительно: «Выходим!» Проведя такой краткий референдум, я вернулся домой, где мы с Этьенном быстро сговорились в том, что надо выходить, ибо ждать погоды на Антарктическом полуострове, как мы убедились, – дело бесперспективное. В 10 часов мы выбрались из палаток и, собрав за два часа лагерь, выступили. Первый час заструги и белая мгла. Кейзо довольно образно охарактеризовал свои ощущения при движении по застругам при плохой видимости: «Идешь, как будто ты находишься внутри огромного шарика для пинг-понга». К середине дня видимость несколько улучшилась, и мне стали видны все три упряжки. Я видел, как Дахо, старательно повторяя все замысловатые зигзаги моей лыжни, идет следом. Затем видимость вновь ухудшилась, и я начал терять его из вида. Остановился и стал ждать. Внезапно вместо профессора из белой мглы вынырнула упряжка Кейзо и стала быстро ко мне приближаться. Пришлось приложить максимум усилий, чтобы от нее уйти. При этом я мчался, едва разбирая дорогу и уповая лишь на то, что впереди не будет слишком крупных застругов. Упования мои сбылись, и в хорошем темпе мы двигались до 18 часов. Ветер понемногу стих, и мы решили продлить сегодняшний день на час.

Крике вышел на связь ровно в 21.00 и первым делом сообщил нам наши координаты, а затем – новости. Сегодня пятница – мой день для радиосвязи. На Беллинсгаузене об этом тоже знают, и вот я уже услышал, как Олег Сахаров, радист с Беллинсгаузена, зовет меня: «Трансантарктика, Трансантарктика, здесь Беллинсгаузен, прием!» Этьенн благодаря музыкальному слуху быстро усваивает интонации русской речи и нередко, прежде чем отдать мне микрофон, сам отвечает Олегу: «Белигаузен, Белигаузен, прем». В слове «прием» он проглатывает звук, отчего оно звучит как «прем». Порой это и впрямь соответствует ситуации, как например, сегодня, когда мы, грубо говоря, проперли целых 18 миль, несмотря на поздний выход и плохую погоду. Ужин начали готовить только после связи. Для ускорения процесса вновь пришлось прибегнуть к продуктам быстрого реагирования. В этот вечер ими стали норвежские сардины имени Короля Георга, растворимое пюре с томатом и сыром, а на десерт сладкая овсянка для Этьенна, а для меня горячее молоко с сухофруктами. Лагерь в координатах: 74,2° ю. ш., 69,7° з. д.

7 октября, суббота, семьдесят третий день. Пять с половиной часов для сна – много это или мало? Правильно. Мало! Но если спишь на абсолютно свежем и чистом воздухе после трудного дня, получив накануне хорошие телеграммы из дома, отчего сон твой становится безмятежным и спокойным, то, уверяю вас, иногда и пяти часов вполне достаточно, чтобы проснуться наутро бодрым и со свежей головой. Ветер к утру немного стих. Когда я выбрался наружу, то увидел, что метель перешла в поземку. По расплывчатому светлому пятну на восточном крае горизонта можно было догадаться о наличии солнца, а на грязно-сером разорванном во многих местах холсте неба виднелись многочисленные голубые заплаты. Видимость была неплохой и сулила нам не очень трудный для путешествия день. Я поспешил обрадовать Этьенна. Две наших маленьких печурки работали, как два неукротимых вулканчика. Им совершенно неведом средний режим – им надо или Все, или Ничего! В режиме Все чайник закипает в считанные минуты, так же как и вода для каши, зато после загрузки крупы смотри в оба – убежит. Но этим утром овсянка была поймана вовремя и уничтожена. В 8 часов мы с Этьенном уже выползли из палатки. Лагерь приходил в движение, шатры палаток опадали, собаки просыпались и, круто выгибая спины, стряхивали снег вместе с остатками сна. И то, и другое стряхивалось плохо. Вновь, как и три недели назад, сильная метель плотно забила шерсть большинства из них снегом. Прежде чем надевать на собак постромки, я тщательно осматривал их грудь и лапы и помогал им избавиться от намерзшего снега. Особенно трудно было надевать постромки, снятые накануне. За ночь они совершенно замерзли и напоминали скорее некое изделие из арматуры, чем из материи, так что приходилось предварительно их мять и обкалывать с них лед. Собаки терпеливо переносили эту очень чувствительную операцию по очистке шкуры от снега и сами активно помогали – катались по твердой поверхности снега и никогда не упускали случая потереться мордами о ноги любого из нас, подошедшего к ним поближе. У Тима сплошная незаживающая рана теперь уже на всей задней поверхности лап. Не знаем, чем ему помочь – разве что мольбами о хорошей погоде. Сегодня, кажется, тот редкий случай, когда мольбы помогают. К моменту нашего выхода небо окончательно очистилось от облаков. Яркое солнце, голубое небо, искрящийся снег – так непривычно начиналось для нас это утро. Джеф подъехал ко мне и попросил… сегодня не лидировать. «Я хочу потренировать Тьюли пока хорошая погода, а то она, кажется, начинает терять свои навыки вожака за твоей широкой спиной». Я, естественно, был не против, и, пока застегивал крепления на лыжах, упряжка Джефа ушла вперед. Мне стоило большого труда догнать ее. Мы с Джефом шли рядом, придерживаясь за стойки нарт. Джеф, казалось, каким-то боковым зрением улавливает отклонения стрелки укрепленного на стойке нарт компаса и своевременно командовал Тьюли. Тьюли очень часто оборачивалась назад, по-видимому, ее смущал непривычный человек рядом с хозяином, но это отнюдь не мешало ей практически без отклонений вести упряжку. Иногда Тьюли приседала по вполне понятной причине. Джеф был начеку. «Воооу», – следовала команда, и упряжка останавливалась, как вкопанная – дисциплина у Джефа весьма строгая. Через полминуты короткое «О'кэй!» – и псы срывались с места, но тут же в первых рядах происходило замешательство: место, где только что приседала Тьюли, становилось камнем преткновения для всех без исключения кобелей. Да, Джефу стоило больших трудов заставлять собак продолжить движение. Я обернулся, чтобы посмотреть, как себя поведут остальные собаки. Вот остановилась как вкопанная упряжка Кейзо, собаки собрались в кучу и, отталкивая друг друга, рыли носами снег. Я видел, как Кейзо, бежал к ним, размахивая руками, и буквально силой вытаскивал их на белую, лишенную всяких соблазнительных запахов дорогу. Чуть позже то же самое произошло и с упряжкой Уилла.

К обеду вновь подул резкий ветер, началась поземка, правда, температура повысилась с минус 25 утром до минус 18 днем и по-прежнему виднелось солнце. После столь длительного перерыва мы увидели, что оно взобралось уже достаточно высоко и почувствовали, что оно начинает уже пригревать. Даже снег на обращенных к солнцу темных поверхностях фанерных ящиков начал таять, превращаясь в лед. Это давало основание надеяться, что когда-нибудь – и, может быть, уже скоро – и в эти края придет весна. После обеда начался затяжной и довольно крутой подъем. Чтобы как-то стимулировать собак тащить в гору тяжелые нарты, я вышел вперед. Я еще раньше обратил внимание на то, что Тьюли нравилось видеть меня перед собой. Она сразу же становилась более деловой и целеустремленной. Ее ежеминутные повороты, обусловленные, как мне кажется, чисто женским кокетством, пропадали напрочь. Поворачивая у Джефу свою волчью морду, она как бы призывала его и всех остальных восхититься тем, как она мастерски держит направление и вообще какая она умница. Сейчас же никаких поворотов – морда низко опущена к лыжне и все внимание сосредоточено на моем следе. Думаю, это объясняется тем, что я в какой-то мере снимал с нее часть психологической нагрузки как с вожака. Теперь нагрузка эта падала на меня, я был для нее вожаком, а она превращалась на время в обычную ездовую собаку, оттого и тянула сильнее. После небольшой плоской вершины, венчавшей подъем, начался спуск, который мы преодолели быстрее и с явно большим вдохновением.

В этот день мы преодолели один за другим еще четыре подъема и спуска. Собаки здорово устали и последний подъем дался им с трудом – приходилось постоянно подталкивать нарты. Остановились, как обычно, в 6 часов, пройдя 22 мили. Поставили палатку. Затем Этьенн окинул быстрым взглядом горизонт, нашел одному ему ведомое направление на Пунта-Аренас и только после этого растянул антенну, укрепляя середину ее на лыжине, а концы на двух ледорубах. Недалеко от нас Дахо возился со своей палаткой, обсыпая ее снегом. Уилл уже был внутри. Вообще Уилл не любил задерживаться снаружи. Как вы, наверное, помните, в конце нашего совместного проживания я все-таки уговорил его выполнить хоть небольшую, но важную работу: обсыпать палатку снегом. Сейчас же я смотрел, как это делает Дахо, и думал, что профессору вновь придется отвоевывать у своего компаньона право на более справедливое распределение обязанностей. Я помог Дахо распрячь и накормить собак.

Сегодня в нашей палатке был большой радиодень. Хорошо, что мы с Этьенном успели переодеться и даже оттаять мясо до начала сеанса. Прохождение было хорошим, и сначала Уилл, а затем и Дахо смогли вдоволь наговориться с Кинг-Джорджем. Уилл беседовал с Джоном Стетсоном, а Дахо – с мистером Ли. Мне казалось совершенно непостижимым, как можно было что-либо разобрать из того, что сообщил Дахо далекий, порой неотличимый от атмосферных помех, голос мистера Ли. Но, наверное, Дахо все-таки кое-что понимал – это было видно по изменяющемуся в унисон с речью мистера Ли выражению его лица. Радиосвязь закончилась в половине десятого. Этьенн пытался поговорить по телефону со своей подругой Сильви, находящейся в Париже, но прохождение, как назло, ухудшилось, и связь не состоялась. Крике, правда, слышал обе стороны и очень порадовал Этьенна сообщением о том, что Сильви его очень ждет и любит. Что и говорить, чертовски приятно узнавать о том, что тебя ждут и любят, тем более это приятно слышать, сидя здесь, в палатке, посреди бескрайней белой пустыни. Настроение Этьенна после радиосвязи было явно приподнятым, чего нельзя было сказать о профессоре – лицо его выражало печаль и озабоченность. Мы с Этьенном спросили профессора, в чем дело, и тут он поведал нам почти криминальную историю. По сообщению мистера Ли, он уже трижды посылал с попутным самолетом в дар профессору пиво и еще какие-то деликатесы китайской кухни, столь чтимой профессором. Но еще ни разу эти посылки не доходили. Дахо был склонен обвинить в этих пропажах летчиков, однако ни мне, ни Этьенну не верилось в это, так как речь могла идти только о Генри. Но Дахо был очень расстроен, и Этьенн пообещал разузнать об этом подробнее у Крике. Вечером ветер вновь усилился, началась низовая метель. Бедные собаки! Пятый день подряд без перерыва дул ветер, не давая им времени прийти в себя. Лагерь в координатах: 74,5° ю. ш., 70,5° з. д.

8 октября, воскресенье, семьдесят четвертый день. «Ну хоть бы ничтожный, ну хоть бы невидимый взлет!» – вспомнил я сегодня утром слова песни Владимира Высоцкого, имея в виду, конечно, солнце. Ничего! Белая, белая опостылевшая мгла, метель, минус 30 градусов, ветер около 20 метров в секунду. Правда, видимость около 200 метров, то есть вполне можно было двигаться, но по такой погоде очень неохота, однако отставание от графика вынуждало нас идти в любую погоду, когда видимость не менее 100 метров – такой критерий мы установили для себя в последние дни. Все мы прекрасно понимали, что если на пути к Полюсу каждый день задержки играет для нашей экспедиции своеобразную положительную роль, смещая выход на Антарктическое плато ближе к лету, то после Полюса эта задержка могла значительно уменьшить наши шансы в соревновании с наступающей зимой. Надо было спешить. Мы вышли сегодня около 8 часов утра – я впереди, за мной Джеф, Кейзо и последним Уилл. Несмотря на то что Уилл сейчас жил в одной палатке с Дахо, он шел рядом со своими нартами один, а Дахо, как и прежде, скользил слева от нарт Джефа. Я не знаю, чем это было вызвано – возможно тем, что Уилл любит менять руку, которой он держится за стойку нарт, и поэтому скользит то справа, то слева от них, в то время как профессор наиболее удобно чувствует себя слева от нарт. Через час после выхода ветер растрепал немного поклажу Джефа. Пришлось ему остановиться и перевязывать нарты заново. Я в это время находился метрах в ста впереди, но возвращаться не стал – решил подождать здесь, тем более что ветер повернул круче к северу и стал практически попутным, так что двигаться к упряжкам против него было крайне неуютно. Иногда заряды снега были столь плотными, что скрывали от меня упряжку, и я оставался совсем один, но страха не было – я знал, что Тьюли отыщет меня, и, конечно, мечтал, чтобы она сделала это поскорее, ибо стоять в тридцатиградусный мороз на пронзительном ветру было просто-напросто холодно. До обеда шли довольно легко, подгоняемые попутным ветром, и мне даже казалось, что мы катились под уклон – так стремителен порой был бег упряжек. Во время остановок на обед я по-прежнему занимался измерениями озона, и, если в хорошую погоду (что было, увы, крайне редко) мне хватало времени, чтобы провести измерения и перекусить, то в плохую… Никто не хотел замерзать! Обеденный перерыв в плохую погоду скорее можно было отнести к разряду обязательных, но крайне неприятных процедур, чем к долгожданному и желанному отдыху. Мы старались сократить его до минимума, и в результате я, как правило, не успевал толком перекусить. Сегодня еще, как назло, озонометр пошел в разнос – перестал автоматически отрабатывать измерительный цикл и отключаться. Я опасался посадить батареи, поэтому, невзирая на ветер и снег, решил извлечь его из термостата и посмотреть, в чем же дело. Вся эта процедура отняла у меня минут двадцать пять. Удивительно было то, что, даже будучи извлеченным из термостата, этот теплолюбивый прибор сохранял работоспособность при температуре минус 27 и ветре около 15 метров! Мне удалось остановить разбушевавшийся прибор, но время было потеряно. Засыпанные снегом, заиндевевшие ребята уже поднимались из-за нарт, куда они прятались от ветра погрызть «камушки». Я быстренько запихнул прибор обратно, вскочил на лыжи, и, зажав в зубах полуоттаявший в нагрудном кармане кусок фруктового пеммикана, занял свою привычную позицию впереди. Отсутствие полноценного обеда моментально дало о себе знать. Начался спуск, и мои неподкрепленные в обед, а потому быстро угасающие силы покинули меня, что позволило собакам Джефа в течение короткого времени трижды меня настичь. Все мои попытки оторваться неизбежно заканчивались падением на каком-нибудь невидимом в белой мгле заструге. Каждое мое падение вызывало невиданный прилив энергии у собак, и они быстро доставали меня. Стала складываться небывалая до сей поры ситуация, когда идущий впереди лыжник тормозил движение всех упряжек. Видит Бог, я старался как мог, но, получив третье убедительное доказательство своей несостоятельности в текущий исторический момент возглавлять наше прогрессивное движение, незамедлительно уступил свое место более молодой, способной и определенно лучше знающей свое дело Тьюли, а сам откатился в арьергард к Уиллу зализывать раны. Но, как это часто бывает в жизни, оппозиция выглядит сильной и способной на радикальные перемены, пока ей есть кого критиковать, а придя к власти, зачастую сама оказывается еще менее состоятельной. Так и Тьюли. Оставшись один на один с Белой мглой, Тьюли растеряла всю свою решительность и прыть, с которой она еще совсем недавно преследовала меня. Упряжка пошла медленнее. Самое интересное, что теперь все остальные упряжки старательно изображали готовность сменить лидера. В частности, собаки Кейзо стали буквально наступать на лыжи меланхолично переставлявшего ноги профессора. Тот, не выпуская из рук стойки нарт, поворачивался и лениво отгонял их лыжной палкой, стараясь при этом сохранить равновесие.

Так дальше не могло продолжаться. Расправившись со своим пеммиканом и почувствовав прилив сил, я предпринял еще одну попытку возглавить гонку. На этот раз она удалась. Правда, поверхность была просто идеальной: покрытые ледяной коркой ровные участки чередовались с зонами небольших застругов. Я шел, работая двумя палками, видимость улучшилась, и я мог различить поверхность уже метрах в двадцати впереди себя, что неизмеримо облегчало движение. Гонка продолжалась около 2,5 часов, и если до обеда мы прошли только восемь миль, то после – уж целых пятнадцать! Перед самой остановкой ветер стих, стало пробиваться солнце, и мы увидели километрах в пятнадцати-двадцати впереди пять величественных заснеженных горных вершин. Это должно были быть нунатаки Скай-Хай. Здесь нам предстояло изменить курс практически на западный, чтобы выйти к горе Рекс. Как приятно разбивать лагерь при отсутствии ветра. Ничего никуда не улетает, все можно делать неторопливо и в то же время на редкость быстро, переговариваясь при этом с друзьями и любуясь красками вечернего чистого неба. В такую пору мы, наверное, напоминаем со стороны мирных путешественников, а не группу быстрого реагирования, разбивавшую свой лагерь под перекрестным обстрелом противника. Я заполз в палатку в 7.20 – рекордное время! Теперь можно и отдохнуть, и как следует подкрепиться. В самый разгар пиршества мы с Этьенном вдруг оба почувствовали: что-то изменилось в окружающей обстановке. Только через некоторое время до нас дошло, что стих ветер. Да, представьте, совершенно стих ветер. Не веря ушам своим, мы распахнули дверь, и в палатку вместе с морозным воздухом неслышно вползла тишина… До горы Рекс оставалось по карте 90 миль, по расчетам Джефа – только 75. Лагерь в координатах: 74,7° ю. ш., 71,3° з. д. Вдохновленный тишиной вечернего пейзажа, Этьенн послал через спутник коротенькую записочку: «Видели горизонт, видели птицу». Насчет горизонта могу подтвердить с полной ответственностью, относительно птицы ничего сказать не могу, так как не видел ее. Жан-Луи с особой любовью относится к птицам. У него даже есть с собой несколько небольших, очень красочно оформленных альбомов, своеобразных карманных птичьих атласов, которые он любит рассматривать в минуты отдыха. Кроме того, он взял с собой кассету с записями голосов птиц, и это щебетанье очень приятно слушать, лежа на спальном мешке с закрытыми глазами и представляя себе тенистую прохладу леса, в то время как в 10 сантиметрах от тебя вовсю бушует снежная метель. Этьенн мне как-то признался, что его самой сокровенной мечтой было бы поохотиться с помощью ловчих птиц в одной из наших южных республик, где по его сведениям еще не перевелись беркуты и умельцы-охотники. Может быть, потому Этьенн и увидел сегодня птицу, что он мечтал ее увидеть…

9 октября, понедельник, семьдесят пятый день. Я думаю, что наступила пора вновь предоставить слово моему знакомому поэту, ибо у меня лично не хватает слов, чтобы описать сегодняшнее утро:

 
Сегодня мне приснилось —
Метель угомонилась,
Устав, сложила крылья
За дальнею горой,
Но утром вновь явилась,
На гнев сменивши милость,
И все вокруг укрыла
Тоскливой белой мглой.
 

Не знаю, откуда этот поэт берет такие выражения, как «крылья метели», «ее гнев и милость», – все это образно и непонятно, но вот тоскливая белая мгла – это точно и справедливо. Однако он не учел одного, а именно тоненькой синей полоски чистого неба с северной стороны горизонта, то есть оттуда, откуда последнее время дул ветер. И вот именно этот ветер раздул из небольшой съежившейся голубой полоски огромный синий купол неба. Солнце немедленно заняло положенное ему по закону место, и сразу же от некогда всесильной метели остались небольшая, но упорно сопротивляющаяся поземка. Нунатаки, которые мы заметили вчера, сегодня уже были не видны, а жаль – нам как раз необходимо было взглянуть на них сегодня повнимательнее, чтобы убедиться что перед нами действительно нунатаки Скай-Хай, а не что-нибудь другое. «Но, почему вдруг сомнения?» – спросит читатель. До сих пор было ясно: мы получали координаты, вычисленные по спутниковым данным, наносили их на карту и таким образом каждый день могли и должны корректировать курс и, во всяком случае, знать свое местоположение с точностью, которой с лихвой хватает для используемых нами карт двухсот– и пятисоттысячного масштаба. В чем причина такой неуверенности? Попробую объяснить. Пока спутник кружил на своих высоких орбитах, собирая данные многочисленных разбросанных по всей Земле маячков, среди которых был и наш, и передавая их регулярно на Землю в центры обработки космической информации, Джеф ежедневно вел кропотливую работу по определению координат экспедиции на основе карты, компаса и мерного колеса, укрепленного за его нартами. Очень педантичный и слегка консервативный по складу характера, как и все истинные англичане, наш штурман больше доверял своей прокладке и велосипедному колесу, чем невидимому спутнику. В этом я убеждался всякий раз, когда во время своего утреннего обхода осторожно сообщал Джефу через стенку палатки полученные накануне по радио спутниковые координаты. Осторожно, потому что, как все истинные англичане, Джеф очень самолюбив и достаточно болезненно реагировал на всякие попытки вмешаться в те вопросы, где он считал себя истиной в последней инстанции и к которым, безусловно, относилась и навигация. Помню, как я однажды усомнился в правильности курса, который сообщил мне Джеф. В ответ незамедлительно последовало: «Может быть ты будешь штурманом?» С тех пор я всячески (да и не только я) старался избегать разговоров на темы, прямо или косвенно ставящие под сомнение квалификацию нашего дорогого штурмана. Чаще всего на мое сообщение о координатах Джеф удовлетворенно крякал и говорил, что сегодня «Аргос» (так называется наш спутник) ошибся ненамного и координаты, определенные им, отличаются от вычисленных по спутниковым данным всего на 1–2 мили. Но иногда мое сообщение вызывало в ответ его саркастический смешок «Опять этот «Аргос» ошибся!» Но вот последние пять-шесть дней такая реакция стала преобладать. Координаты по «Аргосу» стали сильно расходиться с координатами по Джефу, причем интересно, что и те, и другие прекрасно укладывались вдоль прямых линий и линия аргосовских координат отклонялась от линии Джефовых ни мало ни много на 20 градусов к западу! До поры до времени, как это повелось, данные спутника не принимались в расчет нашим штурманом, и все мы, кроме, пожалуй, Этьенна, были уверены, что следуем единственно верным курсом. Этьенн хранил молчание, щадя самолюбие Джефа, но до тех пор, пока мы не увидели впереди по курсу загадочные горные вершины. «Джеф мне друг, но истина дороже!» – вскричал Этьенн, разглядывая сегодня утром карту, на которую он нанес вчера самые свежие координаты. «Разрази меня гром, если это не нунатаки Скай-Хай! – уверенно заявил Этьенн протягивая мне карту. – Смотри», – и он ткнул в нее пальцем. Действительно, прямая линия, изображавшая наше движение за последние пять дней, утыкалась как раз в отмеченные на карте тремя точками нунатаки Скай-Хай. До них по карте оставалось километров двенадцать, что на глаз соответствовало тому расстоянию, которое мы оценили вчера. Я, как всегда аккуратно, сообщил о нашем открытии Джефу. Его реакция была несколько более бурной, чем обычно: «Вы можете называть эти нунатаки, конечно, как вам заблагорассудится, но если вас интересует их истинное название, под которым они, между прочим, значатся на всех картах, даже на ваших, – добавил он не без ехидства, – то это нунатаки Оландер». Джеф замолчал, и я поспешил согласиться с ним. Услышав от меня такой ответ Джефа, Этьенн дал волю своим чувствам: «Не понимаю, как можно в наше время все еще не доверять спутнику! Ни в одной из моих экспедиций «Аргос» не подводил меня ни разу! Нет, сегодня я покончу с этим анахронизмом. Подумать только, какое-то велосипедное колесо, которое прыгает по застругам, как заяц, и наверняка сбивает показания. Компас, который болтается, как… – тут он совершенно неожиданно употребил очень распространенное у нас сравнение, в котором фигурировало слово «прорубь». – Все это смешно по сравнению с современным, не зависящим ни от погоды, ни от застругов спутником! Нет! Я этого так не оставлю! Даешь нунатаки Скай-Хай!» – с этим боевым кличем Этьенн, вооружившись картой, выбрался из палатки. Я поспешил с ним. Джеф с полным комплектом навигационного вооружения уже поджидал нас. Противники сошлись на сверкающем под солнцем ристалище. Остальные участники экспедиции, наделенные лишь правом совещательного голоса, окружили участников турнира.