Текст книги "Семь месяцев бесконечности"

Вскоре начался подъем, ветер повернул к востоку и резко усилился, видимость упала до 50 метров и идти стало несколько менее приятно, но

 
Нам встречный ветер слезы оботрет,
Но не горячей сухостью дыханья,
А превращая их в прозрачный лед.
Не в этом суть. Вперед! Только вперед!
Нет слез в глазах, а с ними покаянья!
 

В борьбе с подъемами, встречным ветром, компасом и самим собой время шло быстро, и вскоре мы остановились на обед, что было сделано скорей по привычке, чем по необходимости. Но неожиданно ветер, к счастью, стал ослабевать и вскоре после обеда стих окончательно, но туман, казалось, стал еще гуще. Часа через два я различил слева и справа от себя в тумане неясные очертания довольно высоких гор. Мы шли как раз между ними, что никак не входило в наши планы, однако мы продолжали движение, надеясь сориентироваться, подойдя поближе к горам. Поднявшись почти к вершине перевала, седловина которого угадывалась между двумя этими горами, мы остановились. После непродолжительного обсуждения ситуации, в котором активное участие приняли Джеф, автор курсового проекта, пойнтмен, его исполнитель, и Этьенн, независимый эксперт, сошлись на мысли, что мы здорово уклонились влево и буквально уперлись носками лыж в горы немного ранее того места, где мы собирались форсировать холмы Индепенденс. Судя по всему, горы, в которые мы уткнулись, были холмами Либерти. Таким образом, выбрав себе путь между Свободой (холмы Либерти) и Независимостью (холмы Индепенденс), мы немного не дотянули до Независимости, зато обрели Свободу, с которой сейчас, прямо как у Высоцкого, буквально не знали что и делать.

Я поднялся повыше, чтобы посмотреть, можно ли форсировать перевал в лоб, но спуск с него был крутым и скользким, так что форсировать его в упряжках при такой плохой видимости было совершенно невозможно. В нашей ситуации это означало, что придется поворачивать обратно и обходить горы с запада. Пройдя примерно милю на север, мы под прямым углом свернули к западу, но обнаружили, что в этом случае маршрут наш будет проходить в опасной близости от той горы, которую мы собирались обогнуть. Пришлось вновь повернуть на север и пройти еще две мили.

Надо сказать, что на карте в том районе, где мы предположительно находились, к западу от нас были обозначены трещины, и поэтому мы специально прошли подальше на север, чтобы их обогнуть. Однако когда я повернул к западу, то буквально через километр подошел к краю огромной, шириной метров 40–50, закрытой снежным мостом трещины. Я дал знак идущему следом Джефу остановиться, а сам перешел трещину по снежному мосту, чтобы посмотреть, что там дальше. То, что я увидел, не вселяло никакого оптимизма. Метров через тридцать параллельно первой трещине шла вторая такой же ширины, а далее начинался угадывавшийся в тумане спуск. Это была типичная расчлененная параллельными трещинами поверхность стекающего с крутого горного склона ледника. Трещины шли перпендикулярно нашему курсу, и из-за плохой видимости мы не могли разглядеть ни их начала, ни их конца.

Я вернулся назад к Джефу. Подошли и остальные упряжки. Решили двигаться вдоль края трещины на север, надеясь в конце концов выйти из этого опасного района. Но уже примерно через 300 метров мы увидели, что трещина изгибается к северо-востоку и вновь пересекает наш курс, кроме того, в некоторых местах снежный мост был обрушен и черные провалы трещины особенно зловеще выглядели на фоне окружающего их белого однообразного пространства.

Мы сочли за благо остановиться здесь и подождать до завтра в надежде на улучшение погоды. В результате сегодняшних блужданий прошли около 17 миль, до холмов Патриот осталось около 45 миль, то есть еще два полных дневных перехода.

Самолет по-прежнему находился в Пунта-Аренас – на этот раз мешала непогода, а когда она исправится, одному Богу известно. Лагерь в координатах: 79,9° ю. ш., 84,1° з. д.

6 ноября, понедельник, сто третий день. Прекрасное утро! На небе ни облачка, яркое солнце, ослепительный снег и горы, огромное количество горных вершин самой причудливой формы вокруг нас. Все это вчера было скрыто туманом, а сегодня возникло вдруг из ничего, как по мановению волшебной палочки.

Не стоит, разумеется, и говорить о том, что наш палаточный городок оказался как раз в центре района, изобиловавшего трещинами всех форм и размеров. Остановившись вчера, мы поступили весьма мудро. Лагерь наш был разбит как раз в том месте, где горный ледник Юнион начинал крутой спуск вниз к ледяному плато, находящемуся ниже метрах в трехстах. Как раз на это плато нам необходимо было спуститься с тем, чтобы по нему выйти к видневшимся на юго-востоке милях в десяти – двенадцати от нас холмам Индепенденс.

Пройдя еще мили две к северу, мы повернули на запад и стали осторожно спускаться. Прямо в направлении нашего движения ледяная возвышенность, на которой мы находились, спускалась к плато довольно крутыми и высокими ледяными лбами, разделенными неглубокими ущельями. Оставив ребят на вершине, я скатился по склону ущелья вниз метров на двести, так что мне стало видно, как это ущелье переходит в плато. Несмотря на достаточную крутизну, спуск выглядел вполне преодолимым. Поверхность спуска была в основном бесснежной, но переметенной во многих местах свежими надувами, что должно было помешать нартам набрать при спуске слишком большую скорость.

Я вернулся к ребятам и обрисовал им ситуацию. Решили спускаться здесь, приняв все известные меры предосторожности. Спуск прошел благополучно, и вскоре все мы очутились на плато. Оказалось, что нам предстоит затяжной пологий подъем к перевалу.

Карта не давала ни малейшего представления о крутизне скрытого от нас его восточного склона, и мы смогли лишь определить, что отделенное от нас перевалом восточное плато находится ниже западного примерно на 200 метров. Сейчас же, двигаясь к вершине перевала, мы старались не думать о том, что нас ждет за ним, в глубине души, естественно, надеясь на то, что и на этот раз, может быть, повезет.

Мы решили двигаться в направлении самой высокой точки седловины, вплотную примыкающей к вершине горы, рассчитывая, с одной стороны, на то, что отыщем там снежник, по которому можно будет спуститься с перевала, а с другой – на то, что если нам здесь и не повезет, то мы, имея запас высоты, сможем легче отыскать удобный спуск, двигаясь сверху вниз по гребню перевала. Пройдя до обеда около 12 миль, мы остановились практически под самой вершиной. Несмотря на пронизывающий ветер и тридцатиградусный мороз, мы достаточно комфортно пообедали, спрятавшись от ветра за нартами и подставив лица яркому солнцу.

С гребня перевала нам открылась захватывающая дух картина. Лежащий перед нами склон уходил вниз к восточному плато двумя гигантскими террасами. Первая, сравнительно пологая, но гораздо круче той, по которой мы поднимались на перевал, полукилометровым снежным козырьком нависала над второй, обрывающейся двухсотметровым отвесным скальным уступом. Торчащий из-под снега скалистый черный гребень этого уступа курился клубами легкой снежной пыли, отчего впечатление исходящей от него тайной опасности еще больше усиливалось. Далеко, далеко внизу виднелась ровная, как стол, поверхность восточного плато, окруженного с западной стороны цепью высоких горных вершин. Конец горной цепи был скрыт дымкой. В том же направлении, немного восточнее, мы впервые увидели находящиеся уже на самом плато холмы Патриот. Собственно холмами они были только по антарктическим масштабам. Это была короткая, длиной двадцать километров, высокая и мощная горная цепь, у юго-восточного склона которой должен был находиться наш базовый лагерь. С восточной стороны плато было окружено полукругом редко стоящих невысоких горных вершин горного массива Хэритидж. Этот полукруг придавал плато форму гигантской лошадиной подковы, отчего оно и получило свое название – Долина Лошадиной Подковы.

С нашего наблюдательного пункта мы увидели то, что в общем-то нам было известно по картам: попасть на холмы Патриот можно было или спустившись с этого перевала, что мы и собирались сделать, или обогнув с юга горную цепь, находящуюся справа от нас. Второй путь был как минимум на сутки длиннее, что нас никак не устраивало. Надо было искать возможность спуститься здесь.

Мы с Джефом, оставив упряжки наверху, осторожно покатились вдоль гребня перевала вниз, высматривая место для спуска наших упряжек. По мере понижения гребень, поворачивая на северо-восток, терял свою четко выраженную форму и постепенно переходил в крутой ледниковый склон, огромной полуворонкой охватывающий северную сторону плато. Спустившись метров на двести, мы с Джефом увидели, что в этом месте можно попытаться преодолеть спуск с первой террасы перевала и, двигаясь дальше вдоль края козырька, найти способ спуститься и со второй, наиболее крутой, террасы. Отсюда нам были видны длинные снежные языки, которые, казалось, соединяли край ледяной воронки с поверхностью плато.

Джеф пошел наверх к упряжкам, а я остался внизу с тем, чтобы показать всем место спуска. Пока мы с Джефом выискивали возможность спуститься на этом участке перевала, Этьенн отыскал еще один спуск метрах в четырехстах к северу; этот спуск был более пологим и казался доступнее, однако с точки зрения перспектив спуска со второй террасы наша позиция мне представлялась все же выгоднее. Вскоре я увидел, что упряжка Джефа, шедшая первой, направилась в мою сторону. Это определило маршрут спуска всех остальных упряжек.

Во время этого спуска нашей основной заботой было сдерживание упряжек, так как если бы собаки понесли, то результат был бы самым печальным. Козырек террасы прямо перед нами выглядел устрашающе: ледник, стекая, упирался в скалистый уступ второй террасы и, поднимаясь на него, ломался на хаотически громоздящиеся друг на друга гигантские ледяные глыбы. Для торможения мы использовали участки снежных передувов, к счастью, довольно часто встречающиеся на ледяном склоне. Первый этап спуска был преодолен благополучно, но самое трудное было впереди.

Мы начали движение вдоль края ледяной воронки. Справа, ближе к козырьку террасы, параллельно нам тянулись широкие, метров до двадцати, покрытые мостами трещины. Этьенн, спустившийся без упряжек по разведанному им спуску, теперь оказался метрах в пятнадцати впереди меня и тоже шел вдоль края трещины. Упряжки шли следом на расстоянии метров ста. Внезапно Этьенн остановился и наклонился, рассматривая что-то на поверхности снега. Я подъехал к нему. Справа, на расстоянии каких-нибудь двух метров, снежный мост, покрывавший трещину, был разрушен. Это вряд ли смогло настолько привлечь внимание Этьенна, если бы не какая-то необычная, почти космическая, чернота провала и небольшой снежный смерч, курящийся над ним. Мы аккуратно, подстраховывая друг друга, заглянули в эту черноту. Стенка трещины уходила вертикально вниз, второй стенки видно не было – она терялась в голубом полумраке. Это была настоящая бездна. Несмотря на то что край трещины отчетливо просматривался на бесснежной поверхности ледника, после такого предупреждения мы отошли подальше от ее края.

Время шло, а мы все никак не могли приблизиться даже к краю козырька, не говоря уже о том, чтобы все-таки попытаться спуститься. Часа через полтора мы поднялись на ледораздел между двумя широкими рукавами огромной ледяной реки, отделяющей холмы Либерти от холмов Индепенденс. Более низкий и пологий ледник между ледоразделом и холмами Либерти тоже круто обрывался к Долине Лошадиной Подковы, но этот обрыв был разделен на три части двумя невысокими, но мощными скалами, за которыми виднелись правильные темные конусы достаточно пологих снежников. Это был наш последний шанс. Чтобы попасть на этот ледник, надо было спуститься с ледораздела по крутому спуску протяженностью метров триста – четыреста. К счастью, склон был снежным и довольно гладким. Мы ясно представляли себе, что если спустимся вместе с упряжками и не сможем отыскать пути в долину, то обратный подъем на этот ледораздел будет невозможен и нам придется выбираться назад по леднику и огибать ледораздел с северо-запада, а это могло отнять еще один день. Риск был велик, поэтому решили поступить так: Этьенн спускается вниз и определяет возможность спуска по одному из этих снежников; в случае, если все нормально, он дает знак мне, я в свою очередь – упряжкам, и все мы спускаемся.

Для того чтобы видеть Этьенна, я спустился примерно на середину склона. Тем временем Этьенн уже был далеко внизу, и его оранжевая фигурка становилась все меньше, а затем, когда он свернул к первому снежнику, и вовсе скрылась. Все упряжки сосредоточились на вершине ледораздела, и мне было хорошо видно лежащих на снегу собак, а также отдыхающих рядом с нартами ребят. Было около четырех часов пополудни. Минут через десять я заметил, что Этьенн скрестил лыжные палки над головой, а это могло только означать, что по первому снежнику спуск невозможен. Затем я увидел, как он развернулся и быстро пошел на лыжах ко второму снежнику, огибая ледяной холм перед первой из двух стоящих над обрывом скал. И вот в этот момент я поступил не по правилам. Мне показалось, что самый последний из трех снежников, пологий темный конус которого я особенно отчетливо видел отсюда, с ледяного склона, – идеальное место для спуска и там мы все наверняка спустимся. Поэтому, не дожидаясь результатов дальнейших исследований Этьенна и желая скорее самому принять в них участие (отвык за это время от пассивной роли наблюдателя), я оттолкнулся двумя палками и помчался вниз по склону. И если бы один! Я же дал знак ребятам спускаться следом, что они не без видимой охоты и начали делать.

Уже спускаясь, я увидел, как Этьенн, обернувшись, отчаянно машет руками, пытаясь остановить собак, но я-то был ближе и поэтому больше влиял на ситуацию. Увидев, что собаки все-таки спускаются. Этьенн повернулся и пошел в прежнем направлении. Я спустился к вершине первого снежника и не стал осматривать его, считая, что это достаточно квалифицированно сделал Этьенн. Дождавшись ребят, я попросил их постоять здесь и подождать результатов нашей разведки остальных снежников. Чтобы срезать путь, я пошел напрямик через ледяной холм и вскоре подошел к вершине второго снежника. Этьенна здесь не было: очевидно, он уже успел уйти дальше. Осторожно подойдя к краю обрыва, я сразу понял, что нам здесь не спуститься: склон круто уходил вниз, да так, что я даже не видел его подножья. В каких-нибудь ста метрах подо мной лежала злополучная Долина Лошадиной Подковы. Ее ровная белая поверхность радовала глаз и ранила сердце. Только сто метров! Но по вертикали, а это было потруднее, чем шестьдесят километров по горизонтали, отделявших нас от холмов Патриот в случае, если мы не найдем способа спуститься. Некоторое время я стоял на вершине снежника, мечтая оказаться в долине, и вдруг поймал себя на мысли о том, куда же подевался такой красивый правильный конус снега, спуститься по которому в долину представлялось нам издалека сплошным удовольствием. Ведь он должен был быть как раз на том самом месте, где я только что обнаружил совершенно непреодолимый крутой обрыв?! Я посмотрел вперед. По-прежнему вдалеке за второй скалой я видел спускающийся в долину идеальный темный конус… И тут меня осенило. Я понял, что правильный темный конус есть не что иное, как тень, отбрасываемая скалой! Этим и объяснялось то, что на месте пологого спуска я обнаружил крутой обрыв. Пологого спуска просто не было. Была только тень! Я был теперь почти уверен, что и тот конус, с которым я связывал самые большие надежды и который по-прежнему заманчиво маячил впереди, тоже был только мифом! Однако скорее машинально, чем сознательно, я все-таки направился к нему, чтобы еще раз убедиться в том, что это так, благо двигаться надо было под гору. Нечего и говорить, я был очень расстроен этим своим открытием и в первую очередь потому, что своей самонадеянностью подвел ребят, дав знак упряжкам спускаться вниз. У меня сейчас практически не было сомнений в том, что нам придется поворачивать и идти к базовому лагерю кружным путем.

Погруженный в невеселые мысли, я и не заметил, как пересек лыжню Этьенна, а сразу же вслед за этим увидел и его самого, возвращающегося обратно, причем он уже был метров на пятьдесят ближе к тому месту, где мы оставили свои упряжки. Этьенн быстро шел, не оборачиваясь и как будто не замечая меня. Я понял, что он тоже не нашел спуска и сейчас злится на меня за то, что я нарушил договор и разрешил упряжкам спуститься вниз. Я покатил следом, сохраняя дистанцию метров двадцать, не слишком стремясь к встрече с Этьенном, так как надо было давать какие-то объяснения, к которым я был не готов. На душе скверно, однако картина, представшая нашим глазам, когда мы, сохраняя дистанцию, один за другим обогнули ледяной холм, совершенно неожиданно все изменила. Там, где мы чуть более часа назад оставили три упряжки, сейчас стояли только две, рядом с которыми одиноко скучал профессор. Остальных ребят и упряжки Уилла видно не было. Я на всякий случай, не веря глазам своим, огляделся и даже, кажется, непроизвольно посмотрел вверх… Упряжки и людей не было.

Вспомнив Шерлока Холмса, говорившего в подобных случаях доверчивому доктору Ватсону: «Мой друг, отбросьте все невозможные версии и тогда последняя, какой бы неправдоподобной она ни была, и является истинной!» – я понял, что единственно возможным путем, куда могла исчезнуть упряжка, был спуск вниз с этого снежника, всего час назад признанного Этьенном совершенно нереальным.

Профессор полностью подтвердил это предположение, добавив только, что Джеф и Кейзо пошли помочь Уиллу удержать нарты. Мы с Этьенном осторожно подъехали к самому краю обрыва и заметили поднимающихся навстречу Джефа и Кейзо. Ни Уилла, ни его упряжки не было. Предупреждая наши расспросы, обычно очень сдержанный Джеф, подняв вверх большой палец, с улыбкой прокричал: «Он сделал это, он спустился!» Джеф сиял, и после моего рокового заблуждения мне было очень понятно и, может быть, особенно близко его состояние. Сняв лыжи, я спустился пониже и увидел далеко внизу казавшуюся совсем маленькой с такой высоты упряжку Уилла.

Этьенн явно оттаял и возбужденно помогал Кейзо обматывать полозья нарт всеми имеющимися в нашем распоряжении веревками и постромками. Я думал, что морально ему было сейчас, пожалуй, даже сложнее, чем мне: если бы не его нерешительность, вызванная, возможно, излишне осторожной оценкой реальной ситуации, спуск мог бы и не состояться, а в то же время, если бы не моя основанная на ничем особенно не подкрепленной вере в успех нашего дела решительность, спуск тоже мог бы и не состояться. Но все эти соображения, угрызения и прочее отступали перед желанием поскорее присоединиться к Уиллу, который в данной ситуации повел себя решительно и смело, как и подобает настоящему лидеру!

Первыми на спуск ушли Джеф и Дахо со своей упряжкой, а следом мы трое: Этьенн впереди, мы с Кейзо по бокам. Я привязал себя за пояс к нартам, готовясь, как обычно, выполнять роль динамического тормоза, в случае если собаки чересчур разгонятся. Начало спуска было особенно крутым – голый ледяной лоб, к счастью, не очень протяженный, – затем крутизна несколько уменьшалась, и дальше склон уже был покрыт снегом. Именно на этом участке я, упав, продемонстрировал свои великолепные способности в торможении нарт.

Через каких-нибудь десять минут все упряжки собрались в долине у подножия спуска. Мы обняли друг друга. Было около 7 часов вечера. Пройдя примерно километр от подножия спуска, мы решили остановиться на ночлег.

Отсюда снизу нам было особенно отчетливо видно, чем могло закончиться наше сегодняшнее путешествие, если бы видимость была похуже. Крутой стометровый обрыв второй террасы был в непосредственной близости от наших палаток, и с его изрезанного трещинами края усилившийся к вечеру ветер сметал длинные струи снега. Стекая по крутому склону, ветер уже достигал нас и вскоре начал заметно потряхивать стены палатки, но нам уже все было нипочем – от холмов Патриот нас отделяло только 30 миль ровной снежной поверхности.

Крике удрученно сообщил, что, весьма вероятно, этот DC-6 вряд ли когда-нибудь, по крайней мере во время этой экспедиции, поднимется в воздух. Это известие нас немного расстроило, так как мы очень рассчитывали на свежих собак, которых должен был привезти самолет из Пунта-Аренас, а кроме того, Спиннер требовал эвакуации и еще одна собака из упряжки Уилла – Рэй, брат Тьюли, тоже начисто съел собственные лапы, так что и ему бы не помешал отдых. По словам Крике, часть наиболее нервных журналистов уже покинула Пунта-Аренас, потеряв всякие надежды добраться в базовый лагерь. Однако, зная от Брайтона, что в базовом лагере имеется достаточно корма для собак, продовольствия и горючего, мы могли рассчитывать на продолжение нашего путешествия, даже если самолет и не прилетит.

В моем дневнике запись о сегодняшнем дне: «Один из самых лучших дней за прошедшее время!» Лагерь в координатах: 80,0° ю. ш., 83,1° з. д.

7 ноября, вторник, сто четвертый день. Ветер бушевал всю ночь и к утру все еще неистовствовал. Несмотря на раннее утро, солнце было уже достаточно высоко и освещало взволнованную зыбью поземки поверхность долины и остроконечные зубцы гор с ее западной стороны. Нарты были полностью заметены снегом. Но ни сильный ветер, ни поземка не могли омрачить нашего настроения сегодняшним утром – мы были полны решимости пройти сегодня все эти тридцать миль, отделявших нас от базового лагеря.

Ледяной спуск, который мы преодолели вчера, огромным белым парусом возвышался за нашей спиной, и, глядя на него и осознавая, что он уже в прошлом, каждый из нас чувствовал тот прилив сил, который, несмотря на жесткую погоду в это утро, питал наш оптимизм. Буквально через полчаса после выхода ветер стих. Мы шли примерно посередине долины, и ветер, продолжавший снежную карусель на окружавших ее горных вершинах, о чем мы могли судить по заметным даже издали характерным легким облачкам срываемого им с вершин гор снега, не достигал нас. Солнце стояло высоко, и, несмотря на тридцатиградусный мороз, мне вскоре пришлось разоблачиться – я снял перчатки и верхнюю часть комбинезона.

Часов в одиннадцать ко мне присоединился Джеф, и мы пошли рядом. Тьюли, почувствовав впереди хозяина, ускорила темп, и упряжка пошла заметно быстрее, увлекая за собой сопротивляющиеся лыжи профессора. Вскоре наш отрыв от идущих следом Уилла и Этьенна стал угрожающим, и нам пришлось остановиться, чтобы их подождать. Среди всех вершин, окружавших долину с западной стороны, выделялся пик Минарет, по форме напоминавший скорее застывшее пламя свечи. Мне почему-то сразу вспомнились Ибрагим и Мустафа, и я, кажется, что-то даже сказал по этому поводу Джефу, спрятавшемуся за нартами от внезапно сорвавшегося шквалистого ветра. Джеф пробурчал что-то в ответ. Он вообще-то бывал не слишком доволен, когда приходилось вот так поджидать отстающие упряжки, особенно если дул ветер и некуда было спрятаться. Вскоре подошли ребята, и мы смогли преодолеть до обеда 13,5 миль, что еще больше укрепило нашу уверенность в том, что мы придем сегодня в базовый лагерь.

Холмы Патриот стали еще чуточку ближе, и мы с Этьенном пошли ва-банк, съев за обедом весь витаминный набор из орехов, шоколада, ягод, который у нас еще оставался. Таким образом, для нас во всяком случае вопрос о том, придем ли мы сегодня в лагерь или нет, не стоял – мы просто обязаны были прийти.

В 5 часов пополудни наше колесо отсчитало 24 мили, что было официальным рекордом скорости передвижения за эту экспедицию. Создавалось такое впечатление, что не только мы, но и наши собаки твердо уверены: базовый лагерь, где их ждет двухдневный отдых, не за горами. Он действительно был скорее перед, а не за горами, и, несмотря на ту неторопливость, с которой холмы Патриот продвигались навстречу, в половине седьмого я увидел маленький красный «Твин оттер» и несколько темных квадратиков рядом с ним. Это и был базовый лагерь компании «Адвенчер».

Мы с Джефом финишировали наперегонки. Порыв Тьюли, рванувшейся было за нами, был неоднозначно воспринят ее лохматыми товарищами, и упряжка вскоре отстала. Небольшие темные квадратики в действительности оказались достаточно вместительными палатками вытянутой цилиндрической формы. Я насчитал всего пять палаток, одна из которых была двойной длины, а рядом с ней находилось несколько антенных мачт. Перед палатками метрах в пятнадцати виднелись два одинаковых сооружения, сделанных из крупных снежных брикетов. Удаленность этих сооружений, а также их типичная архитектура не оставляли ни малейших сомнений в их предназначении. Когда до ближайшей палатки оставалось около 20 метров, из нее один за другим высыпали четыре человека и направились в нашу сторону. Первый из них, невысокого роста, в красной куртке с откинутым на плечи отороченным мехом капюшоном, был вооружен портативной видеокамерой. Только приблизившись к нему на расстояние вытянутой руки, я опознал в нем Брайтона. Да, но где же былой румянец и чисто выбритые щеки? Сейчас передо мною был совсем другой человек: бледное, слегка одутловатое лицо его, заросшее недельной щетиной, свидетельствовало о том, что вынужденное долгое пребывание на земле пошло ему явно не на пользу. Мы встретились как старые знакомые.

Подошли остальные ребята. Невысокий, сухощавый, с аккуратной шкиперской бородкой Эрик, бортмеханик Брайтона, высоченный, с загорелым обветренным лицом и рыжей бородой Майкл, механик базового лагеря, и совсем еще юный, с длинными вьющимися волосами и живыми черными глазами Роб, исполнявший по совместительству обязанности повара и радиста. Роб, спеша, наверное, нас порадовать, сказал, что приготовил ужин, как бы между прочим обронив: «Экскьюз ми, ай хэв онли фрай чикен энд потэйто». Бог мой! Возможно ли было произнести что-либо более приятное для нашего слуха?! А тут еще Брайтон, чтобы окончательно нас сразить, спросил: «Может быть, кто-нибудь желает принять душ?»

Возникла напряженная пауза. Справившись первым с внезапно охватившим меня волнением, я выдавил: «Неужели у вас здесь есть душ?» – «Да, – вмешался Майкл. – Правда, это не ах что, но настроение поднимает».

Роб сообщил еще одну приятную и неожиданную новость. Самолет DC-6, о необходимости которого так долго говорили все вокруг, преодолев наконец силу тяготения, настойчивое гостеприимство чилийцев и фатальное невезение с погодой, четверть часа тому назад оторвался от бетонной полосы Пунта-Аренас и с журналистами, собаками и экспедицией «Поларкросс» на борту взял курс на холмы Патриот. По данным Роба, в течение первых пятнадцати минут полет проходил нормально. Никаких сведений об отделении ни первой, ни последующих ступеней не поступало, погода над проливом Дрейка и Антарктическим полуостровом была хорошей, и если все так пойдет и дальше, то прибытия самолета в базовый лагерь следует ожидать через восемь-девять часов в зависимости от встречного ветра. Да! Это был достойный финиш после сегодняшнего тридцатимильного пробега. Душа пела, погода была удивительно тихой и солнечной.

Мы быстро распрягли собак и установили палатки. Этьенн всех поторапливал: «Ребята, неужели вам не хочется испить настоящего кофе?» Ну как здесь было устоять! Однако я собрал всю свою выдержку и попросил Брайтона показать мне, где душ. Брайтон отвел меня в одну из палаток, которая, по-видимому, служила мастерской (во всяком случае вдоль одной из стенок стоял прочный стол с укрепленными на нем тисками). Никаких устройств, хотя бы внешним видом напоминавших печь, примус, плитку или что-нибудь, предназначенное для нагревания воздуха или воды, в палатке не было. Единственными предметами, которые с некоторой долей воображения можно было бы отнести к банно-прачечному реквизиту, являлись большая пластмассовая стоящая прямо на снежном полу (никакого другого пола я не заметил) бочка, а кроме того, вешалка, на которую можно было бы повесить полотенце, если бы оно у меня было. В поведении Брайтона не чувствовалось никакой растерянности: он был уверен, что привел меня именно туда, куда надо.

Вначале я совершенно не обратил внимания на одно из основных приспособлений, которое, наверное, и превращало эту мастерскую в душевую. Под самым потолком был укреплен небольшой крючок, назначение которого я понял лишь после того, как исчезнувший было Брайтон вновь появился, но уже с большим полиэтиленовым пакетом, в нижней части которого был укреплен резиновый шланг с краником. По переливающейся тяжести пакета и легкому парку, который от него исходил, можно было определить, что в нем вода и вода отнюдь не холодная. Брайтон привстал на цыпочки и подвесил пакет к крючку, после чего, пододвинув под мешок бочку, широким жестом предложил мне занять в ней место, а потом, немного подумав, вытащил откуда-то из-под стола два небольших листа пенополиуретана и постелил их на снег рядом с бочкой. Заметив, что я все еще не решаюсь приступить к приятной процедуре, Брайтон спросил, не нужно ли мне еще чего-нибудь. Я попросил полотенце, и через минуту полотенце было доставлено. Брайтон закрыл за собою тонкую дверь, отделявшую душевую от обширного и холодного предбанника, и я остался один.

Я быстро разделся и залез в бочку. В бочке не дуло, но все равно было как-то неуютно, до тех пор пока я не открыл краник. Это была вода, горячая вода, правда, по-настоящему горячей она была примерно на уровне головы, на уровне же груди она была уже только теплой и стекала в бочку по ногам уже вполне бодрящими струйками. Но все равно это был душ, первый душ за последние сто с небольшим дней. Я закончил мыться, вытерся большим брайтоновским полотенцем и начал было одеваться, но в это время зашел Брайтон с многообещающей кружкой в руках. Не знаю, слышал ли он когда-либо крылатую фразу Суворова о безусловной необходимости для русского человека послебанной чарки или же действовал по собственному разумению, но только кружка эта как раз и была той самой чаркой, которая с лихвой окупила все мелкие неудобства импровизированного душа.

Брайтон провел меня в большую двойную палатку, являвшуюся кают-компанией. За большим столом, накрытым клетчатой клеенкой, сидели участники международной экспедиции, ели настоящий кекс и пили сухое красное вино. Я был встречен дружными криками, из которых ясно было, что пока я там прохлаждался в душе, мои друзья по команде в полном соответствии с мушкетерским девизом «Один за всех и все за одного» съели причитавшийся мне кекс и выпили мою порцию вина. Возившийся в глубине палатки около газовой плиты Роб несколько успокоил меня, сказав, что в начале сезона нет проблем ни с кексом, ни с вином, и я, естественно, свое получил.