Текст книги "Семь месяцев бесконечности"

На радиосвязи я выяснил, что оба тягача благополучно воссоединились в 20 километрах впереди нас и собираются быть на Комсомольской послезавтра, нам же необходимо было три с половиной дня, чтобы пройти 170 километров, отделяющих нас от станции.

Вечером в палатке состоялся дележ полученного нами вчера провианта. Джеф очень серьезно подходил к этому вопросу и делил конфеты не на глаз, как, например, делал бы я или, скажем, Этьенн, не говоря уже о Стигере, который и к помощи-то глаза прибегал крайне редко, а поштучно. Я с интересом следил за этой процедурой и незаметно, воспользовавшись тем, что все внимание Джефа сосредоточено на полиэтиленовом пакете с конфетами, съел одну. Когда дележ был закончен, я пересчитал конфеты и сообщил Джефу, что у меня на одну меньше. Джеф подозрительно на меня посмотрел, хмыкнул, взял одну конфету из своей кучки и сунул ее в рот. «Теперь все правильно?» – спросил он. Пришлось согласиться. Дележ закончился. Труднее обстояло дело с халвой, до которой Джеф был страстный охотник. Твердые, как антрацит, бесформенные куски халвы невозможно разделить поровну. Но Джеф свое дело знал. Он подогрел халву и ловко нарезал ее на кусочки, после чего эта задача легко свелась к предыдущей.

С приобретением нового термометра погода стала как-то мягче, вот и сегодня был чудесный вечер: всего минус 40 градусов, тихо и, может быть, завтра будет не хуже. Лагерь в координатах: 75,54° ю. ш., 100,0° в. д.

30 января, вторник, сто восемьдесят девятый день. Утром даже новый термометр, предназначенный, в отличие от старого, для измерения температуры, а не для пополнения книги рекордов Гиннесса, показал минус 44 градуса, но небо было все таким же безоблачным и беззаботным (легкая облачность постоянно гуляла по горизонту, не рискуя забираться на такую высоту, как у нас), дул легкий ветерок, и чистый, не переметенный след убегал к горизонту. Эта готовая, укатанная дорога расслабляла и размагничивала путешественников, возникало опасное желание продлить эту дорогу до самого финиша, и в разговорах на тему о том, сколько мы сегодня пройдем, все чаще и чаще можно было услышать: «Смотря какой будет след». Нет, я вовсе не за создание искусственных трудностей и, разумеется, при возможности выбора между плохой погодой или хорошей, ровной поверхностью или покрытой застругами выберу хорошую погоду и ровную поверхность, но в данном случае речь шла о чем-то специально приготовленном для нас, хотя, соглашаясь с вариантом сопровождения нашей экспедиции на последнем этапе, мы так или иначе должны были бы согласиться и с использованием некоторых связанных с этим удобств – будь то совместные ужины, транспортировка нашего снаряжения и уставших собак или использование следа. Но я, признаться, не хотел бы, чтобы это стало определяющим фактором на заключительном отрезке маршрута, пусть даже самом трудном. Поэтому я не слишком расстраивался, а скорее даже наоборот, когда мы не могли пользоваться следом на протяжении нескольких дней подряд и шли рядом по снежной целине, так же как до Востока. Собаки же, далекие от подобных, может быть, надуманных переживаний, с огромным удовольствием бежали по ровной и твердой поверхности санного следа, и именно тогда, когда им удавалось делать это в течение всего дня, мы проходили дистанции, протяженность которых насторожила бы любого понимающего человека. Но мы их проходили, двигаясь тем же самым способом, как и с самого старта, и это были наши километры!

Сегодняшний день был именно таким: нам удалось пройти в первой половине дня 25 километров, и мы явно шли на рекорд. Во второй половине дня высокий темп сохранился. Я шел впереди и вдруг часа в три заметил впереди черную точку. Сначала я подумал, не случилось ли чего-нибудь с тягачом, но, подойдя поближе, к своему удивлению, увидел, что это человеческая фигура. Да, да, это был памятник – явление, крайне редкое в Антарктиде, наверное, самом бедном в смысле памятников континенте. Снежная статуя, одетая в изысканные лохмотья темного цвета с вырезанным из фанеры лицом, искаженным страшной гримасой (очевидно, от холода), знаменовала собой важную веху в целом и для нашей экспедиции в частности. Это была отметка 1000-го километра от Мирного! Мы разменяли последнюю из шести тысяч антарктических километров. Интересно было наблюдать за реакцией собак на это чучело. Сначала они бросились к нему довольно резво, полагая, что человек этот стоит здесь неспроста: опытные полярные собаки понимали, что если человек стоит на морозе, то его может удерживать только одно – рядом должны быть тепло, еда и место для отдыха. Но по мере приближения к монументу они постепенно сбавляли ход, а затем и вовсе остановились. Что-то в его облике их явно настораживало – может быть, жуткое выражение лица, удивительно точно переданное неизвестным скульптором, не знаю, но только собаки поворачивали, вновь выходили на след и бежали за мной, уже не оглядываясь. Так мы и пробежали за сегодняшний день 50 километров. Вечером вновь поступила жалоба от моих постоянных клиентов Дахо и Кейзо на плохую работу примуса. В полном соответствии с гарантийными обязательствами я явился по первому их телефонному звонку и принес импортный газовый генератор, взятый в палатке Уилла. Прежний, проработавший всего четыре дня и отказ которого чуть было не подорвал доверие к моей фирме, нуждался в тщательной чистке. Импортный работал на славу, и я ушел из палатки, осыпаемый с двух сторон словами благодарности. Когда я подходил к палатке Этьенна и Уилла для радиосвязи, Уилл, не дав мне войти, остановил меня на пороге весьма необычной просьбой. Он просунул в полураскрытую дверь палатки свою миску, наполненную какой-то странной зеленоватой жижей с торчащей в ней коркой хлеба, и попросил меня накормить этим Горди, своего любимца. Однако здесь я совершил тактический просчет: прежде чем опрокинуть миску перед мордой уже спящего Горди, я его разбудил. Все мои дальнейшие попытки вывернуть содержимое миски на снег встречали противодействие со стороны вооруженного великолепными зубами разбуженного гиганта. Горди одержал безусловную победу и, выхватив из моих рук миску, начал с завидным аппетитом, как будто и не съел час назад полтора килограмма суперкалорийного корма, лакать прямо из миски, словно именно он был ее хозяином. Настоящий же хозяин, наблюдавший за этим святотатством через щелочку в двери палатки, не удержался от печального возгласа, однако от комментариев воздержался. Я тем временем здорово замерз, так как шел на радиосвязь, как обычно, налегке, а Горди упражнялся с миской при температуре минус 42 градуса. Я совершил еще одну ошибку: отнял у Горди злополучную миску, для чего мне пришлось действовать обеими руками, и часть ее содержимого, чрезвычайно липкого и противного, осталась на них. Чертыхаясь про себя, я вернул миску Уиллу, который, кстати сказать, не очень-то ей и обрадовался. В результате мне пришлось долго и тщательно оттирать руки, на что ушло почти полтора рулона туалетной бумаги, так как иначе я бы просто-напросто не смог дотронуться до микрофона радиостанции. Зеленая жижа представляла собой, как объяснил мне Этьенн, неудавшийся ужин Уилла, который не смог справиться с ним сам, поскольку перебухал туда масла.

На радиосвязи Саня передал мне, что закончил все дела на Востоке, сдал станцию и собирается вылететь на Комсомольскую, чтобы присоединиться к нам. До Комсомольской около 120 километров, и мы предполагали прийти туда днем 2 февраля. Удивительно, что несмотря на такие низкие температуры, некоторые собаки линяют. Сэм уже практически завершил обновление своей шубы, а два брата в нашей упряжке, Роден и Чубаки, в самом разгаре линьки и, естественно мерзнут больше других, поэтому мы с Джефом надели на них жилеты, а на ночь стелили им куски поролона. Странный парень этот Роден – видно же, что он весь трясется от холода, но ни за что не хочет ложиться на поролон. Джеф с ним и так и эдак: и уговорами, и угрозами – ничего не помогало, но тем не менее каждый вечер я расстилал рядом с ним этот черный матрасик, а утром вновь складывал его. Роден же всю ночь трясся рядом. Ну что ж, ему виднее…

31 января, среда, сто девяностый день. Проснулись от отчаянного лая собак часов в пять утра и поняли, что кто-то из них отвязался. Джеф выглянул из палатки. Отвязался Арроу – пес из упряжки Кейзо, а это, по нашим неписанным правилам, предполагало, что привязывать его должен был Кейзо, и поэтому Джеф со спокойной совестью вновь забрался в мешок. Собаки не унимались, а Кейзо все не вставал. Незаметно подошло время подъема, и я вылез из палатки. Арроу по-прежнему гулял сам по себе, не обращая никакого внимания на неистовство остальных собак, завидовавших ему черной завистью. Я поймал Арроу и повел его на место. Наверное, со стороны я был похож на Маугли с Багирой на поводке за тем небольшим исключением, что на Маугли была хоть набедренная повязка, на мне же не было ничего, и мне было несколько холоднее, чем Маугли, да и Багира моя, в отличие от киплинговской, не отличалась особой сообразительностью: за каких-то полчаса пребывания на свободе она ухитрилась описать все в радиусе 100 метров, в том числе и мои лыжи, по обыкновению воткнутые в снег довольно далеко от лагеря. Во время завтрака, состоящего из многочисленных бутербродов с сыром и джемом, опять захандрил примус. Интересно, что смена генератора, всегда действовавшая самым радикальным образом, на этот раз не помогла – примус продолжал работать неустойчиво, так что пришлось отложить ремонт до вечера. Сегодня потеплело (с утра минус 41 градус) и легкий ветер с юга. Весь день двигались главным образом рядом с колеей. Около 155-й вехи, как мы и договаривались накануне, ребята оставили нам два ящика с собачьим кормом, которые мы с Джефом погрузили на наши нарты. Прошли за день 48 километров, а до Комсомольской еще около 90. «Траксантарктика» уже на 508-м километре и завтра приходит на Комсомольскую.

Вечером обнаружил опухоль на верхней десне справа и вспомнил, что ночью у меня болели зубы, и вот вам результат. Не знаю, в чем дело, но думаю, что это не от холода – слишком уж хорошую закалку я прошел в этой экспедиции. С седьмого августа я не пропускал практически ни одного дня в любую погоду, принимал снежный душ и, что называется, ни разу не чихнул, а тут… Посмотрим, в какую сторону будут развиваться события.

Разносчики вечерних газет бегали по лагерю с сенсационным известием: «Внимание! Последняя новость! Крупнейший специалист по ремонту примусов сам сидит со сломанным примусом! Внимание!» Это было действительно так, и я никак не мог с этим смириться. Генератор, который я впопыхах вставил сегодня утром, оказался негодным, я нашел еще один и после тщательной очистки установил его. Ровное и мощное гудение примуса заглушило голоса разносчиков вечерних газет. Лагерь Опухшая щека в координатах: 74,74° ю. ш., 98,68° в. д.

Глава 8
Февраль

Соревнования с зимой. Не больше одного таза воды на человека. Кука сделал свое дело, Кука может отдохнуть! Русские пельмени – это более, чем менее! Дринкинг стэйшен. Опять пурга. Частная дорога Джефа Сомерса. Фильм, фильм, фильм! Где Кейзо?! Самая тяжелая ночь. Спуск к синему морю. Не забудь снять лыжи!

1 февраля, четверг, сто девяносто первый день. Наступил новый месяц. Возможно, именно он будет завершающим в нашем путешествии, однако первая ночь нового месяца пока, увы, не отличалась в лучшую сторону от прошедшей январской. Опять я проснулся часа в три от зубной боли, ворочался и долго не мог заснуть. Уснул под утро и с огромным трудом встал, хотелось спать, опухоль увеличилась, но не болела. В палатке было холодно, небольшой термометр Джефа, оставленный с вечера на крышке фанерного ящика, показывал минус 35 градусов, все было покрыто инеем. В «Хронике экспедиции „Трансантарктика”» я обнаружил запись из дневника Джефа, сделанную как раз в то утро:

«Если бы вы могли слышать наши стоны утром. Все внутри палатки покрыто льдом. Ваш спальный мешок замерз и не гнется ото льда. И вы сами не можете разогнуться, ибо одеревенели от холода… Вы вылезаете наружу в эту низкую температуру и чувствуете себя абсолютно отвратительно. Первое, что вы должны сделать, – это зажечь примус. Но попробуйте прикоснитесь к баллону – он обжигает температурой минус 40, вы должны подкачать примус, но попробуйте сделать это своими голыми пальцами – вы почувствуете те же минус 40! Достаньте спички, но как только вы сделаете это и откроете коробок, спички тотчас же покрывает лед! Здесь холоднее, чем в космосе! Вся ваша пища замерзла. В конце концов вы зажигаете примус и берете чайник, но не можете открыть его – крышка примерзла. Вся одежда, висевшая под потолком палатки для просушки, замерзла и затвердела. Единственное, что вам хочется делать по-настоящему, это оставаться в вашем спальном мешке, но у вас нет выбора. Это точно так же, как идти каждый день на работу. Иногда вы даже мечтаете о шторме, чтобы немного отдохнуть, однако это импульсивное желание. Вы обязаны идти!»

Прочел это и даже стало как-то не по себе: неужели все это так страшно выглядело со стороны? Наверное. Пока Джеф негнущимися пальцами пытался зажечь покрытые льдом спички, я вылезал наружу и обтирался снегом. Даже если к моему возвращению примус еще не работал, я все равно чувствовал себя намного теплее в палатке, чем на ветру, и, может быть, поэтому согревался быстрее, чем Джеф, и в моем дневнике нет таких леденящих душу записей. Сегодня с утра минус 44, ветер слабый и попутный. Вновь отвязался Арроу и переполошил всех собак, а с ними и весь наш лагерь. Такое чувство, что у Арроу слишком много сил остается после того, как он весь день протащит нарты, а это явно свидетельствует о том, что он халтурит и бежит просто так. В Гренландии Арроу был единственной собакой, которая похудела всего на один килограмм, в то время как все остальные в среднем похудели на 7—10. Вновь мне пришлось отводить беглеца на место.

По хорошей колее сегодня двигались быстро, однако упряжка Уилла здорово отставала, и в полдень всем пришлось остановиться, чтобы его подождать. Ждать пришлось ни много ни мало, а полчаса, и все мы здорово замерзли. Когда Уилл подошел, мы сорвались, словно с низкого старта на стометровке: так хотелось согреться. Моя десна дает себя знать и легко распознается снаружи. Обратился за помощью к доктору. Он дал мне каких-то пилюль, которые я начал есть. Опять, как и вчера, во второй половине дня ветерок стих, дымка, постоянно висевшая над головой, не давая солнцу как следует нас погреть, рассеялась и стало теплее. Опять прошли 50 километров и остановились в одном переходе от Комсомольской. Вечернее солнце уже заметно склонилось к горизонту и высота его в 10 часов вечера около 10 градусов. Это еще одно серьезное напоминание о наступающей зиме. Вечером радиосвязь с Комсомольской:

– «Трансантарктика», я Комсомольская, прием!

– Здесь «Трансантарктика», слышу вас хорошо, пришли ли к вам тягачи?

– Сегодня днем. Когда собираетесь быть у нас?

– Завтра часа в три-четыре.

– Отлично, готовим на три часа малый прием, затем сауна, правда, небольшая, но теплая, а после сауны большой прием. Как вы смотрите на такое расписание?

– Внимательно и восторженно в шесть пар глаз!

– Ждем завтра, до встречи.

– До встречи!

Ужин, приготовленный Джефом, выглядел празднично и заманчиво: разноцветные зеленые, красные и желтые макароны самых причудливых форм. Предупреждая мой вопрос, Джеф пояснил: «Это любимая пища альпинистов – макароны с разными овощными добавками». Я понял, почему так и не стал альпинистом, но все исправно съел и без последствий – во всяком случае лезть на стенку после этого альпинистского ужина не пришлось… Последний перед Комсомольской лагерь в координатах: 74,36° ю. ш., 98,0° в. д.

2 февраля, пятница, сто девяносто второй день. Холодно. Минус 46 градусов по новому стилю, ветер слабый, небольшая облачность. Готовлю усиленный завтрак. Устилаю дно кастрюльки ломтиками сервилата, сверху крошу сыр и все это грею – должна получиться пицца, но получилось нечто довольно неаппетитное, плавающее к тому же в жиру полностью расплавившегося сервилата. Зная, что Джеф не слишком любит сыр, считая его очень жирным и вредным для здоровья (хотя масло ест в огромных количествах), на всякий случай спрашиваю, хитро формулируя вопрос: «Мистер Сомерс, Вы предпочитаете сначала манную кашу, а затем вот эту… пиццу или же наоборот?» Джефа просто так голыми руками не возьмешь. Он отвечал: «Ну что Вы, мистер Боярский, ведь это Вы сегодня готовите, так что, пожалуйста, сами определите последовательность этих блюд, мне все равно!» Я выбрал пиццу, и на этом завтрак закончился. Бедный мистер Сомерс о каше даже и не вспомнил.

Мы увидели Комсомольскую около полудня, когда до нее оставалось 13 километров. На горизонте появилось множество черных точек, квадратов и даже силуэт самолета. Создавалось полное впечатление, что мы приближаемся к какой-то крупной базе. Восток с такого же расстояния выглядел куда менее солидно. Я объяснил ребятам, что это в основном оставленные на Комсомольской многочисленными походами сани с топливными цистернами, сломанные тягачи, емкости для заправки самолетов, летающих по трассе Мирный – Восток, а силуэт самолета – своеобразный памятник везению уже знакомого нам летчика Виктора Голованова. Несколько лет назад его самолет потерпел аварию при взлете с Комсомольской. По признанию самих летчиков, взлет с Комсомольской труднее, чем даже с Востока, из-за худшего скольжения и большей высоты станции над уровнем моря. Мне самому приходилось несколько раз взлетать с Комсомольской, и я помню, как всех нас, пассажиров и членов экипажа, кроме двух пилотов, во время взлета отправляли в хвост самолета, чтобы облегчить отрыв от полосы. И вот тогда, несколько лет назад, Голованову удалось оторвать машину, но она, не набрав необходимой скорости, стала терять высоту. Виктору не хватило буквально секунды на то, чтобы вновь выпущенные самолетом шасси успели встать в замки. Самолет сел на нерасправленные «ноги», и это, конечно, смягчило удар, никто из экипажа не пострадал, но самолет пришлось навсегда оставить на Комсомольской.

Сама станция – это, по сути, три домика, один из которых, жилой, находится под снегом, а два других – электростанция и радиостанция с кают-компанией – на поверхности. Километрах в семи от станции мы остановились на обед. Это было в наших правилах – всеми доступными способами продлевать ни с чем не сравнимый по своему эмоциональному воздействию момент завершения каждого этапа экспедиции, момент встречи с новыми людьми, с новой силой пробуждавший в нас воспоминания об иной, оставленной нами полгода назад жизни и напоминавший нам о скорой предстоящей встрече с ней… Точно так же, не спеша, мы обедали у Южного полюса, и вот сейчас, расположившись как можно более комфортабельно, под прикрытием нарт, мы неторопливо обедали… Понятно, что разговоры вертелись главным образом вокруг предстоящего отдыха на Комсомольской, но вдруг Этьенн резко переменил тему: «Ребята, я думаю, что нам надо постараться прийти в Мирный раньше, чем Месснер придет в Мак-Мердо». Возникла пауза – уж очень неожиданно это прозвучало. «Почему ты вдруг вспомнил Месснера?» – спросил я. «Ты знаешь, – ответил Этьенн, – я подумал, что если он придет раньше нас, то у него появятся все основания для заявления, что именно он первым пересек Антарктиду без использования механических средств». – «Ерунда! – убежденно ответил я. – Во-первых, он начал не с берега, то есть вовсе не пересекал Антарктиду в прямом смысле этого слова, а во-вторых – он шел по вдвое более короткому маршруту! А это большая разница!» – «Для тебя, может быть, – с улыбкой сказал Этьенн, – но не для прессы! Прессе важно, кто был первым. Первым, понимаешь!» Я сказал, что если ориентироваться на прессу, которой все равно и которая не видит никакой разницы между двумя нашими экспедициями, то мне тогда абсолютно безразлично, кто будет первым – мы или он. Мне гораздо более важно знать самому и быть безо всяких натяжек уверенным в том, что мы сделали все честно до самого конца. «Не может такого быть, чтобы тебе было все равно, – усомнился Этьенн. – Неужели тебе не было бы обидно, если бы ты вот сейчас, вернувшись домой, вдруг узнал из газет, что за неделю до тебя Антарктиду пересек, ну скажем… – Этьенн на мгновение задумался, подбирая подходящее к случаю имя, и вспомнив единственного советского путешественника, которого знал, сказал: – Ну, скажем, Шпаро!» Я совершенно искренне отвечал: «Нисколько, потому что я бы знал истинное положение дел, я бы знал, что маршрут нашей экспедиции самый сложный, и это давало бы мне постоянное моральное преимущество, которое позволило бы мне во всяком случае не впадать в отчаяние при виде подобной кажущейся несправедливости. Вообще после всего того, что нам удалось совершить, после всех тех испытаний, которые мы пережили, если нам еще удастся нормально и без потерь финишировать, то главное, что я смог бы сказать на финише, не помышляя о большем: „Скажи еще спасибо, что живой!"» Я попытался пояснить свою мысль и перевести несколько строф из стихотворения Высоцкого на эту тему, но чувствовалось, что все это было далеко от Этьенна и разделявшего его озабоченность Стигера. «Черт его знает, – подумал я, – может быть, они допускают, что Месснер сможет сделать такое заявление, зная о нашей экспедиции. Я, например, не мог этого допустить». Тем не менее мы приняли решение постараться прийти в Мирный 24 февраля, почему-то надеясь, что в этом случае мы обязательно перегоним Месснера (откуда нам было знать тогда, что Месснер и Фукс финишируют на Мак-Мердо ровно через десять дней после нашего исторического комсомольского соглашения). Почему именно двадцать четвертого? А потому, что это была суббота – лучшее время для прямого репортажа и единственно возможная дата, на которую могли бы согласиться устроители нашей встречи в Мирном вместо запланированной даты 3 марта. Чтобы попасть в Мирный к этому сроку, нам надо было бы идти со средней скоростью 45 километров в сутки, а впереди была еще Пионерская со своей штормовой погодой… Но решение принято, вперед к Комсомольской!

Нас встречали. Как водится в таких случаях, собаки обрели второе дыхание, и мне пришлось стараться изо всех сил, чтобы удержаться впереди. Так мы и финишировали на огромной скорости к большому, наверное, удивлению всех встречающих нас ребят, ожидавших увидеть изможденных, едва плетущихся заиндевевших путешественников. Ко мне подошел среднего роста плотный мужчина с окладистой седой бородой, в очках, скрывавших всю остальную, не покрытую густой порослью часть лица. «Витя, не узнаешь?» Я присмотрелся: «Нет!» – «Да это же я, Горбачев!» – и незнакомец снял очки. Я моментально признал в нем старейшину антарктических магнитологов Валентина Горбачева. Наши антарктические тропы неоднократно пересекались в прошлом. Мы обнялись. «Валя, куда мы можем поставить собак?» – спросил я. «Ты знаешь, места у нас хватает, – он повел рукой в сторону перепаханного гусеницами снежного поля, примыкающего к строениям станции, – но лучше спроси у начальника. А вот и он сам», – показал он рукой в сторону приближающегося к нам невысокого коренастого мужчины, одетого, как и весь рядовой состав, в черную видавшую виды «каэшку» и валенки, подшитые толстым войлоком. «Сергей», – представился он, протянув мне широкую теплую ладонь. Поскольку на вид Сергею было никак не меньше пятидесяти, я на всякий случай справился об отчестве и далее называл его уже Герасимыч. Он сразу показал мне несколько мест, где мы могли бы разместить своих собак. Мы выбрали относительно ровную площадку перед небольшим выкрашенным зеленой краской стареньким домиком кают-компании. На стене ее было написано большими белыми буквами: «Станция Комсомольская. Высота 3498 метров, долгота 97 градусов, широта 74 градуса». Мы распрягли собак и пошли в каюту, где в небольшой комнатке с низкими потолками был накрыт стол для чая. На столе стояли тарелки со столь знакомой нам твердокопченой колбасой, сыром, сухарями, стояли банки с черносмородиновым вареньем и сгущенным молоком. Здесь же вокруг стола на полках были сложены все теплолюбивые продукты нехитрого ассортимента; все остальное, не боящееся холода, находилось в просторном тамбуре, отделяющем кают-компанию от радиостанции, размещавшейся здесь же под одной с нею крышей. На торцевой стене под портретом Горбачева – но не Валентина, а Михаила – виднелось красочное панно из самых разнообразных винных и водочных наклеек, которое пересекал набранный крупными красными буквами девиз: «Трезвость – норма жизни!»

Моим друзьям очень понравилась бесхитростная, но как-то по-особенному уютная обстановка кают-компании. Чай был заварен отменно. Мы расселись за столом. Герасимыч отозвал меня в сторону и, смущаясь, тихо сказал: «Витя, объясни как-нибудь своим друзьям, чтобы они расходовали в бане не более трех тазиков горячей воды на каждую моющуюся единицу! Трудно заготовить достаточное количество горячей воды, чтобы всем хватило», – как бы извиняясь за это неудобство, пояснил он. Ребята, с трудом оторвавшиеся от блюдца со сгущенным молоком, куда они, наученные Валентином, исправно окунали свои сухарики, выслушав мое объявление относительно тазиков, согласно и понимающе закивали головами и вновь вернулись к сухарикам. Мы бросили жребий, кому идти первому. Естественно жребий выпал профессору, наиболее последовательному борцу со сгущенным молоком.

Баня представляла собой миниатюрный, отделанный деревом закуток в дизельной. Герасимыч объяснил основные правила пользования банным оборудованием, я перевел, и профессор был оставлен наедине с тазиком. Я мылся последним, и когда пришел в кают-компанию, все было готово для большого сбора. Особую и вполне понятную активность проявляли старожилы станции, а живет их здесь пять человек, причем живет, понятно, в условиях большого винно-водочного дефицита, поэтому наш приход, под который строгий Герасимыч выделил две бутылки водки и одну коньяка, был очень кстати. Центральным блюдом была картошка с тушенкой, вокруг него концентрически располагались блюда с селедкой, болгарским перцем, маринованными огурцами и помидорами, репчатым луком и чесноком. Когда подошла пора расходиться по палаткам, неожиданно двое «комсомольцев», два Миши, магнитолог и радист, изъявили желание поменяться с кем-нибудь из нас и провести ночь в палатке. Им без труда удалось уговорить Кейзо и Дахо, и я вызвался проводить Миш в палатку и показать, что там и как. Рассказав им про устройство мешков и запустив примус, я оставил их в совершенном восторге, а сам вернулся обратно.

Утро было туманным и в прямом и переносном смысле. Минус 49 градусов, дымка, голова гудит, скорее всего от болгарского перца. Новоявленные участники экспедиции Миши сохранились в палатках великолепно, а один из них, который радист, отозвал меня в сторону и спросил: «Слушай, а как вы выбираетесь ночью из палатки, если накануне вечером выпили слишком много чая и вам его не додержать до утра?» Я сначала не совсем понял вопроса, а потом сообразил, что не проинструктировал их на этот счет накануне. «А никак: у каждого из нас есть специальный резервуар для израсходованного чая». – «А если без резервуара?» – не унимался Михаил. «Без резервуара? – удивился я. – Тогда мы просто открываем дверь и выходим наружу». – «В том-то и дело, что я не смог вылезти наружу ночью», – печально сказал Миша.

«Я расстегнул молнию, но уперся головой в какую-то холодную стенку. Положение было критическим и тут, к счастью, я заметил небольшое отверстие в полу. Я протиснулся в него, прополз под палаткой и скоро был на улице, – он посмотрел на меня с видом человека, которому удалось решить проблему, над которой вот уже долгие годы бьются лучшие умы человечества, – Как ты думаешь, почему меня облаяли собаки?» Я понял, что Михаил не справился с двойной дверью, открыл первую, а на вторую у него не хватило сил, но он не растерялся и выполз в буквальном смысле этого слова через наш подпол, что, безусловно, привлекло внимание собак. «Да, – подумал я, – еще не создана такая американская палатка, в которой можно было бы удержать истинно русского человека!» После обеда в кинозале «Комсомолка» по просьбе Этьенна и Стигера специально была проведена демонстрация фильма о войне. Фильм имел довольно угрожающее название «Если враг не сдается, его уничтожают», что было весьма наглядно продемонстрировано в течение полутора часов. Грохот орудий и пение снарядов не требовали особого перевода, поэтому, я думаю, и Этьенн, и Стигер получили удовольствие от фильма. Вечером неугомонный Валентин приготовил целую гору блинов, которые прекрасно пошли с вареньем и сгущенкой. «Рашен фуд – вери гуд!» – только и слышалось со всех сторон. На следующее утро мы прощались с Комсомольской. Герасимыч приготовил на посошок омлет с корейкой. Омлет получился небывалой толщины и воздушности и стал достойным завершением нашего полуторадневного отдыха на Комсомольской.

Вчера из-за дымки погода была нелетной, и Саня не смог прилететь с Востока. Решили, что одна «Харьковчанка» подождет его до полудня, а вторая пойдет с нами. Мы оставили на Комсомольской Куку и Содапопа, с тем чтобы ближайшей оказией отправить их в Мирный самолетом, но Герасимыч предложил свой вариант, сказав, что лучше, по его мнению, оставить собак на Комсомольской, подлечить их и подкормить. В Мирном этим будет некому заняться, потому что там слишком много людей… Мы согласились и отвели собак в тамбур жилого дома, где Герасимыч уже приготовил им две подстилки в разных углах. Баффи мы решили взять с собой, поскольку Уилл надеялся, что, когда мы спустимся пониже с купола и станет потеплее, он сможет работать в упряжке.

Уходили со станции тоже при плохой видимости. Тягач пошел вперед, ему надо было обогнуть взлетную полосу, а мы двинулись через нее напрямик. Скоро Комсомольская растаяла в дымке за спиной.

Но вот что значит наезженная трасса! Не прошло и трех часов с того момента, как мы вышли со станции, как нас ждала новая встреча. Мы встретились с транспортным походом, идущим на Восток. Восемь огромных тягачей, каждый из которых на прицепе тащил не менее огромные сани, почтительно сошли с колеи, уступая дорогу нашим маленьким нартам. Из люков на снег высыпали люди, в воздух взлетело несколько ракет, пугая наших собак страшным грохотом. Я увидел знаменитого походника Анатолия Лебедева, больше известного в наших кругах под именем Никифорыч. Подошли другие водители, многих из которых я знал по предыдущим экспедициям. Общее восхищение у всех ребят вызвали наши собаки. Всем им, имеющим под капотами своих машин по 500–550 лошадиных сил, наверное, особенно близки и понятны трудности, с которыми пришлось столкнуться на этой сверхдлинной трассе нашим верным, лохматым и сильным «тягачам». Сфотографировались на память. Никифорыч сделал широкий жест рукой в сторону тягачей: «Согласно закону гостеприимства, приглашаю всех к нам на хлеб-соль!» «Трансантарктика» в испуге переглянулась: «Как, опять русское гостеприимство?!!» Но я быстро успокоил их, объяснив, что все это будет чисто символически. Мы забрались в машину. На столе стояла миска с крупно нарезанными ломтями черного хлеба, несколько открытых банок со шпротами, кабачковая икра и наполненные граненые стаканчики. Никифорыч поднял тост за нашу экспедицию, за наше мужество, за нашу удачу. Приятно было слышать такие слова от человека, совершившего вот уже более сорока походов по трассе Мирный – Восток. В ответном тосте я пожелал удачи походникам и скорейшего возвращения в Мирный. Никифорыч сообщил приятное известие об отсутствии застругов на Пионерской. «Я впервые вижу эту трассу такой спокойной, – сказал он. – Сколько я уже там ходил, и все время нулевая видимость, заструги, а сейчас, как будто это и не Пионерская вовсе». Это нас обрадовало в связи с принятым решением прийти в Мирный пораньше. Этот небольшой пикник у обочины Великой антарктической трассы закончился пожеланиями встретиться всем вместе в Мирном. Разошлись. Колея, по которой след в след прошли восемь тяжелых тягачей, скорее напоминала траншею полного профиля, во всяком случае для собак, которые скрывались в ней с головой и хвостами. К 6 часам мы подошли к поджидавшему нас тягачу, пройдя 45 километров. Ребята, не ожидавшие нас так скоро, спали, но, проснувшись, тут же пригласили нас на кофе. Часов в десять вечера подошла вторая машина, так и не дождавшаяся Сашу, поскольку самолет не прилетел. Засидевшись с ребятами в тягаче до полуночи, я пришел в палатку, когда бедняга Джеф уже глубоко спал. Его ровное дыхание, вырывавшееся через небольшую щелочку, оседало на спальном мешке легким инеем. Я забрался в свой новый спальник, который взял на Комсомольской. Спать в нем было тепло, мягко и приятно, но я долго ворочался, выпитый кофе давал себя знать, но наконец, уже часа в два ночи, я заснул. Пробуждение было менее приятным: на лицо сыпалась мелкая снежная пыль со стен и потолка палатки, сотрясаемой Джефовской щеткой. Он уже встал и мстил мне за вчерашний поздний приход. Джеф был настроен свирепо. Оказалось, что он замерз ночью, а мне, напротив, было очень тепло. Вот и причина появления таких разных записей в наших дневниках по сути об одном и том же.