Текст книги "Семь месяцев бесконечности"

Вернувшись в палатку, я сказал Этьенну, что наше предложение принято большинством голосов при одном против, и мы остались ждать. Но дождались отнюдь не улучшения погоды, а неожиданного и очень горького известия, которое уже ближе к полудню принес в палатку Уилл. Он как-то очень долго залезал в палатку, тщательно (чего до этого никогда за ним не водилось) очищал костюм от снега и наконец-то устроился, усевшись по-турецки в моих ногах. Мы с Этьенном оба лежали в своих спальных мешках при выключенном примусе – экономили горючее.

После небольшой паузы Уилл произнес: «Хорошо, что мы сегодня не вышли, мерзкая погода!» Мы молчали. Затем не повышая голоса и глядя куда-то в одну точку перед собой, он сказал ровным будничным тоном: «Тим умер, – и продолжил. – Я пошел кормить собак и увидел, что он лежит на матрасике, вытянув передние и задние лапы. Чертова погода! Кто мог знать, что она так испортится за ночь!» Уилл в первый раз взглянул на нас, явно ища поддержки. Я машинально кивнул головой. Действительно, кто мог знать… А сам с пронзительно острым чувством запоздалого раскаяния вспомнил, как сегодня утром не подошел к собакам Уилла проведать Тима. Кто знает, может быть он был еще жив! Было ясно, что его доконала последняя ночь, ведь еще вчера на солнце он выглядел вполне прилично и казался даже немного приободрившимся – во всяком случае намного лучше, чем в последние дни.

Я вспомнил, как утром накануне нашего прихода на станцию Сайпл, когда мы с Этьенном собирали свою палатку, неожиданно подошел Тим и улегся прямо на черный расстеленный на снегу чехол, всем своим видом показывая нам, что ему надо погреться, и как я аккуратно перенес его на руках и поставил рядом на снег, сказав при этом: «Потерпи, Тим, сегодня ты будешь спать в нашей палатке». Мы с Этьенном уже решили устроить Тима в нашей палатке, потому что сумка, в которую укладывал его на ночь Уилл, ему явно не подходила. Каким жалким он был в то утро: худой, с тусклой, местами торчащей дыбом, местами прилизанной шерстью, с обглоданными до мяса лапами, поджатым хвостом, весь трясущийся от холода. Он не скулил, не взвизгивал, а только смотрел, тоскливо смотрел на все происходящее вокруг, столько раз уже виденной им в его долгой бродяжьей жизни: на то, как суетятся и кричат люди, собирающие лагерь, как нервничают собаки, но видел это уже, казалось, другими, как будто посторонними, глазами. Он – я сейчас понял это – чувствовал приближение смерти. Видя его такое необычное поведение в то утро, мы тоже должны были, просто обязаны, почувствовать это, но… Успокоив себя мыслью о том, что вечером мы заберем Тима к себе, и посчитав, наверное, при этом свою миссию милосердия законченной, мы занялись своими делами. Правда, когда Уилл подошел к нам забрать Тима, Этьенн предложил ему повезти Тима на нартах ввиду его крайней слабости, на что находящийся как обычно с утра не в духе Уилл буркнул: «Нет, это будет чересчур тяжело для остальных собак!» Мы не стали спорить, еще более утвердившись в правильности принятого нами решения относительно помещения Тима в нашу палатку.

Сейчас, когда Уилл рассказывал о смерти Тима, вместе с которым он дошел до Северного полюса, он тоже наверняка с запоздалым раскаянием вспоминал то утро и свой отказ.

Джеф, например, не считал, что Спиннер будет обузой для его собак, и поэтому Спиннер последнюю неделю постоянно ехал на нартах и, естественно, экономил силы, в то время как Тим бежал рядом. Но в тот день мы очень долго искали Сайпл, вернулись в палатку уже около полуночи и, увы, были слишком поглощены своими проблемами, чтобы вспомнить о Тиме. К тому же и погода была неплохой. Словом, ни в ту ночь, ни в последующую, опять же по причине хорошей погоды, мы не поместили Тима в палатку. Он так и не дождался от нас этого. Мы все трое были повинны в его гибели. Конечно, и погода сделала свое дело, и отсутствие радиосвязи, из-за чего все наши попытки эвакуировать собак самолетом провалились.

Это была третья жертва в нашей экспедиции, и, как мне казалось, всех трех можно было избежать, опять же если бы… Если бы мы не задержались на Кубе, если бы мы вовремя принялись за Тима, если бы…

Уилла волновал еще один весьма важный, с его точки зрения, вопрос: «Как объяснить все происшедшее… нет не родителям Тима, не его близкой подруге, а… прессе?» Сказать, что Тим погиб из-за нашего, а точнее, его недосмотра (Тим был собакой из упряжки Уилла, и тот отвечал за его жизнь), Уилл, понятно, не мог и не хотел. Он заботился о своей репутации в Штатах как о профессиональном погонщике и знатоке собак, хотя я лично, зная Уилла и видя его отношение к собакам вот уже в течение полутора лет, имел о нем, как о каюре свое собственное мнение, причем, кажется, не совпадающее с официальным.

Я был сторонником того, чтобы не выносить сор из избы, и сделать для себя надлежащие выводы по поводу отношения к собакам. Я очень не люблю разыгрывать спектакли перед прессой, изображая дело таким образом, что все эти жертвы были неизбежны, и, несмотря на все наши…, и т. д. и т. п. Более того, я где-то в глубине души был уверен, что никто из журналистов и не вспомнит про Тима – кто из них знает или хотя бы просто считает наших собак?

Настроение было паршивым. Уилл спросил меня: «Как ты себя чувствуешь в этой ситуации и что ты думаешь о ней?» Уже потом всякий раз, когда я видел, что Уилл по-прежнему время от времени наказывает собак и чаще всего несправедливо, я вспоминал этот его вопрос и клял себя за то, что не высказал ему тогда все что думаю. Я не сказал ему, что если бы ты, Уилл, был поближе к своим собакам, вовремя заметил бы состояние Тима, посадил бы его на нарты, накрыл бы своей паркой (как это сделал Джеф с попавшим в такую же ситуацию Спиннером), брал бы его на ночь в палатку и кормил бы теплой, специально размельченной пищей, то, может быть, Тим и протянул бы до самолета. А не сказал я всего этого, потому, что чувствовал себя в такой же степени виноватым.

Я работал с этой упряжкой и в Гренландии, и два месяца здесь, в Антарктике, и именно я, видя то, что не замечал или не хотел замечать Уилл, должен был сделать то, о чем написал выше. Именно я, а не Дахо, заменивший меня в работе с собаками Уилла, после того, как мы поменялись палатками… Поэтому я сказал тогда только, что испытываю те же самые чувства, какие испытывал, стоя в душном и влажном самолете на Кубе рядом с клеткой, в которой, вцепившись зубами в решетку, лежал задохнувшийся от жары пес: то же чувство острого запоздалого раскаяния.

Вечером опять нет радиосвязи – даже обычно всегда хорошо прослушиваемая на нескольких диапазонах радиостанция «Рэйдио Франс интернэшнл» сегодня молчит. Жан-Луи колдовал с радиомаяком, пытаясь уместить в 32 буквы и сообщение о том, что у нас все в порядке, и просьбу Крике выйти завтра на одной из запасных частот. Наконец ему это удалось, и записка улетела через крышу палатки прямо к Господу Богу. Долетит, наверное, если ее не собьет ветром.

23 октября, понедельник, восемьдесят девятый день. Проснулся в час ночи от того, что стих ветер и воцарилась тишина. Осторожно, чтобы не спугнуть ее, я устроился поудобнее в спальном мешке и заснул с приятной уверенностью в завтрашней хорошей погоде. Но заснул совершенно напрасно, так как проснувшись, сразу же услышал, что тишины нет и в помине. Вновь, но, к счастью, не так сильно, как вчера, дул ветер. Разведвыход показал: ветер юго-восточный, 8– 10 метров в секунду, температура минус 33 градуса, видимость 150 метров, сильная поземка. Далее сидеть на этом месте мы просто не могли.

От Сайпла наш курс менялся – мы поворачивали на юг, к горам Элсуэрт, и покидали наконец Антарктический полуостров с отставанием от графика на двенадцать дней! Сейчас все надежды были на более устойчивую погоду на Антарктическом плато и большую скорость движения. Но пока, пока мы не очень далеко отошли от станции, и на нас еще распространялось действие воистину античеловеческих законов зимнего Антарктического полуострова. Было холодно, ветер дул в левую щеку, плохая видимость вновь вынуждала меня останавливаться, поджидая, пока все упряжки соберутся вместе, но к счастью (должно же хоть в чем-то везти!), к счастью, практически не встречались заструги, которых я, по правде сказать, опасался более всего. Их было великое множество, когда мы шли сюда три дня тому назад, но прошедшая минувшим днем метель, наверное, изменила ситуацию и идти было не так трудно, как я предполагал, если не принимать во внимание колючий встречный ветер.

Первой за мной шла упряжка Кейзо, поэтому мне надо было быть особенно внимательным и не отрываться далеко от любящего неожиданные повороты вожака его упряжки, особенно с учетом того, что и ветер сегодня задувал с юго-востока, как будто сам все время провоцировал: «Поверни направо, поверни направо!»

Я шел впереди и думал про Тима. Вспоминал наши с ним частые ссоры в Гренландии, когда я тщетно пытался отучить его питаться постромками, как Тим все-таки вышел победителем в этом единоборстве и вынудил меня всякий раз снимать с него на ночь постромки, вспоминал, как он, распластавшись по снегу, изо всех сил тянул нарты по крутому склону ледника Вейерхаузер, выкладываясь до конца, как он терпеливо, с присущим, пожалуй, ему одному из наших псов достоинством вел себя во время кормежки, спокойно ожидая своей очереди среди прыгающих, лающих до хрипоты и лязгающих зубами собратьев.

Все невысказанное вчера Уиллу, спрятанное мной в глубину души, сейчас, когда я был один на один с самим собой, опять неотступно и навязчиво – так, как будто это могло бы что-либо изменить – вертелось в голове. Я заметил, что все эти, на первый взгляд, внешне простые компромиссы оборачивались для меня затем непростой внутренней борьбой.

Когда девять-десять часов в сутки ты предоставлен самому себе, появляется много времени, чтобы осмыслить и оценить собственные поступки, и очень тяжело, когда эта внутренняя самооценка не удовлетворяет тебя – тогда тебя начинает неотступно преследовать мысль заново проиграть ту или иную спорную ситуацию с тем, чтобы повести себя в ней по-иному: лучше, тверже, бескомпромисснее. Но я всякий раз находил и старался найти объяснение таким своим поступкам и оправдать их тем, что в нашей ситуации взаимодействия разных характеров, темпераментов, настроений в таких трудных условиях полной изоляции от всего остального мира компромиссы необходимы и обязательны. Амбициозность любого из нас неминуемо привела бы к полному развалу. По моему мнению, чем сильнее человек морально и психологически, тем более он готов к серьезным компромиссам, тем сильнее он может подавить собственное «я» во имя достижения общей цели продолжительной и трудной экспедиции.

Испытанная мною сегодня впервые комбинация маска плюс очки оказалась несостоятельной по причине нещадного запотевания стекол очков с их последующим обледенением. Поскольку мне по долгу службы впередиидущим необходимо было бы хотя бы иногда видеть стрелку компаса и небольшой участок поверхности прямо впереди по ходу движения, то от очков пришлось отказаться.

Обеденный перерыв, как всегда, прошел у меня в борьбе с озонометром, а у моих друзей – с ветром. Они сдались первыми и вынудили меня прекратить борьбу досрочно. Озонометр ликовал и победно подмигнул мне красным глазом индикатора из глубины ящика. Температура понизилась до минус 36 градусов, ветер усилился, и видимость упала до 50 метров. Дважды мы с Кейзо уходили в отрыв, и, отвернувшись от ветра, стояли, опираясь на лыжные палки, и поджидали остальных. Пройдя до 18 часов 18,5 миль, мы остановились на ночлег.

Непогода, а иначе и нельзя было назвать то, что творилось вокруг, когда мы ставили палатку, вынуждала нас действовать чрезвычайно быстро и собранно.

Палатка, установленная во время метели, внутри менее всего походила на человеческое жилье, особенно до того, как мы зажигали примус. Все в ней было покрыто снежной пылью, так что сначала приходилось все очищать щеткой. И лишь после этого постепенно живительное тепло примуса начинало возвращать палатку к жизни.

Граница между глянцевым, влажным, светло-желтым цветом оттаявших стен и матовым, махрово-белым цветом стен, еще хранящим наружный холод, медленно смещалась от потолка вниз к полу.

Я научился приблизительно определять температуру наружного воздуха по высоте этой границы над полом. Сегодня она остановилась где-то на уровне 50–60 сантиметров, а это означало, что температура снаружи около минус 40 градусов – еще одно независимое подтверждение верности показаний официального термометра экспедиции.

Опять, и опять некстати, сегодня долго не запускалась наша печурка, так что снова потребовалось вмешательство доктора. Полвосьмого удалось вскипятить чайник и отогреть в нем сардины – да, да, мы отогреваем сардины именно таким образом: опускаем их в кипяток прямо в жестяных банках. Радиосвязь сегодня была в два раза лучше, чем вчера: сегодня мы слышали всех, а нас – никто. Из сообщений Крике мы поняли, что Брайтон наконец вылетел в сторону холмов Патриот, но непогода застигла его, если судить по последним координатам, в районе к востоку от горы Рекс, заставив совершить вынужденную посадку. Координат места его посадки Крике не знал. Из последних сообщений Брайтона ясно было только, что у них метель от северо-запада и довольно плотная. После этого связь с самолетом прервалась, и оставалось только ждать и надеяться, что у Брайтона и еще у троих находящихся с ним вместе пассажиров все в порядке. Мы находились во власти другой циклонической системы – от юго-востока, – отличавшейся от Брайтоновской, по-видимому, только более низкой температурой. Крике успокоил и его, и нас, сообщив, что такая погода, а точнее, непогода, продержится еще двое суток.

После ужина, который достойно завершили спагетти с сыром (с мясом опять вышла осечка: оно никак не хотело поддаваться нашим зубам – одни жилы!), Этьенн сказал мне, что сегодня перед остановкой Уилл опять лупил собак. И это в такую погоду и в такой день, сразу после гибели Тима! Уилла взбесило то, что собаки стали терять след в конце дня, когда видимость ухудшилась.

Иногда у меня складывалось такое впечатление, что собаки для Уилла являются лишь средством передвижения, чем-то вроде автомобиля, который должен работать исправно от заправки до заправки без каких бы то ни было проявлений эмоций и чувств, которые как раз и отличают живой организм от механизма.

Сегодня первый раз заснули без всяких надежд и на улучшение погоды – уж очень свирепо задувал ветер.

24 октября, вторник, девяностый день. «Когда весна придет, не знаю!» – пропел я сегодня утром, едва приоткрыв глаза и увидев на потолке прямо над собой махровую бахрому инея, покрывающего потолок и все вещи, оставленные с вечера на просушку: носки, маклаки, – все, что висело и лежало на сплетенной из веревок сетке, укрепленной под потолком палатки.

Ветер свистел не так свирепо, как вчера, и воздух казался более прозрачным и светлым, несмотря на туман. Термометр уперся в ту единственную точку на шкале, где и Фаренгейт, и Цельсий пребывают в полном согласии – минус 40 градусов.

Пирамида Джефа и Кейзо уже жила, пробудившись, полнокровной жизнью, в то время как в американо-китайском квартале царила сонная тишина. Мне стоило больших трудов добиться от профессора хоть слабой ответной реакции на мои многократные призывы проснуться. Сначала я даже стал подумывать, что Дахо и Уилл подмерзли в эту ночь, но профессор, к счастью, вовремя развеял мои сомнения. «Вэри колд», – услышал я сдавленный профессорский голос, уже убегая от палатки, ибо действительно было очень холодно.

Этьенн сидел необычно грустный, я же пребывал в приподнятом настроении, обычном для меня, когда я возвращался утром в палатку после приятной во всех отношениях, особенно в такую погоду, снежной процедуры. Осознание того, что на сегодня эта процедура позади, и предвкушение предстоящего завтрака очень вдохновляли меня. Жан-Луи пожаловался на сильную головную боль и озноб. Я посоветовал ему надеть парку, и он покорно согласился. На свежем (и даже более чем свежем) воздухе ему стало полегче – скорее всего он просто-напросто угорел от керосиновой лампы. Накануне вечером мы очень тщательно окопали палатку и задраили вентиляционное отверстие, поэтому в палатке наверняка было мало кислорода. Так или иначе, но к Этьенну вернулась его постоянная готовность пошутить, а это говорило о том, что ему действительно полегчало.

Сегодня двигались очень медленно, и я без труда сумел оторваться от головной упряжки. Собаки, наверное, не совсем еще пришли в себя после вчерашнего шторма, да и скольжение при такой низкой температуре было не слишком хорошим. К полудню небо прояснилось, появилось солнце и идти стало намного веселее, несмотря на то что ветер завернул круче к югу и стал практически встречным.

Сегодня я впервые решил пообедать во время обеденного перерыва, бросив бесплодные попытки оживить озонометр. Теперь, кажется, впервые и ему, и мне хорошо. Я не спеша попил горячего молока, погрыз сыра, предварительно оттаяв его в чашке с горячей водой. Такой хороший обед улучшил мое и без того неплохое настроение, и все послеобеденное время прошло быстро и незаметно. Этьенн тоже встал на лыжи и пошел следом за мною – так мы и финишировали с интервалом 15 минут.

«Поздравляю вас с серебряной медалью, коллега, – сказал я ему на финише. – Теперь наша палатка наверняка займет первое место в зимнем многоборье ГТО». Мне показалось, что Этьенн не совсем понял, в каком именно виде спорта займет первое место наша палатка, но, будучи от природы не занудой, не стал выяснять, что я имел в виду, а с достоинством принял мои поздравления. Мы обнялись.

Поскольку этот финиш был всего-навсего одним из многочисленных промежуточных финишей на этом этапе гонки, нас никто не встречал, никто не набросил на наши разгоряченные спины одеяла и не предложил горячего чаю. Мы стали понемногу замерзать. Минут через пятнадцать, когда подошла основная группа собак и лыжников, на победителей было жалко смотреть.

Как приятно и легко ставить лагерь при отсутствии ветра! Да и сама палатка внутри выглядела очень уютно. Солнце делало желтые стены палатки теплыми как на вид, так и на ощупь – никакого инея и льда. Уставшие за целый день от белого цвета глаза отдыхали в пестро-цветном внутреннем мире палатки. Сегодня, как победители гонки, мы с Этьенном позволили себе после ужина десерт. За дело взялся я, правда, не имея никакой определенной идеи, но помня усвоенное с детства правило: «Смешение хороших продуктов в любых пропорциях очень часто приводит к неожиданным результатам».

Для начала я растворил в средней по размерам кастрюле сухое молоко и огляделся вокруг в поисках чего-либо, годящегося в качестве первого ингредиента. Заметив мои раздумья и, видимо, опасаясь, чтобы они не привели бы к неожиданным результатам уже с самого начала, Этьенн со свойственным ему тактом повел глазами в сторону лежащего рядом со мной полиэтиленового мешочка с грецкими орехами. Начало было положено. Дело пошло быстрее. Этьенн время от времени отрывался от своего дневника и провожал взглядом каждый новый продукт, опущенный мною в кастрюлю. Далее быстро последовало: сушеные абрикосы, сушеная смородина, масло, какао, галетные крошки.

В результате образовалось нечто весьма неприятного цвета, но чрезвычайно вкусное. Только прикончив причитающуюся долю десерта, Этьенн смог оторваться от него и спросить: «Как это называется, Виктор? Дай рецепт!». Я уверенно, будто заранее знал, что получится в результате моей кулинарной деятельности, ответил: «Это блюдо мы называем «русская тюря с использованием экспортных присадок»». Этьенн был удовлетворен, несмотря на то что его очередная, пятая по счету, попытка выхода в эфир окончилась неудачей, – на этот раз и мы никого не слышали.

Вечером с юго-восточной стороны горизонта были отчетливо видны большие заснеженные горы – это уже Элсуэрт. За сегодняшний день прошли 20 миль. До следующего склада с продовольствием на нунатаке Фишер осталось 100 миль. Лагерь в координатах: 76,5° ю. ш., 85,1° з. д.

25 октября, среда, девяносто первый день. Потерпев неудачу в многочисленных попытках сбить нас с курса, юго-восточный ветер после непродолжительной вчерашней паузы решил попробовать с запада и к утру набрал силу. Гонимая им тяжелая низкая типично западная облачность медленно поднималась с горизонта и заслонила светло-голубое рассветное небо. Вскоре от него осталась только тоненькая розовая, подкрашенная солнцем полоска. Горы скрылись из вида. Быстро теплело, утром температура была уже только минус 34 градуса. Пошли курсом на южную оконечность замеченного вчера горного массива. Если судить по карте, это должен быть хребет Сентинел, являющийся северной оконечностью огромной горной страны Элсуэрта. Нам предстояло обогнуть этот высочайший горный массив Антарктиды с запада и пройти вдоль него в направлении к Полюсу по меньшей мере 500 километров. Горные вершины Элсуэрта должны были разнообразить наш пейзаж как минимум в последующие две недели.

Сегодня впереди за мной пошла упряжка Джефа. Отдохнувшая Тьюли в свойственной ей искрометной манере вела за собой собак своей упряжки, и мне все время надо было бы быть начеку, чтобы не дать собакам достать меня. Встречный юго-западный ветер особых хлопот до обеда не причинял. Я шел без очков, защищая лицо только меховой опушкой комбинезона. Несколько раз ветер усиливался, переводя поземок в более высокий ранг низовой метели, но затем все возвращалось на круги своя. Один из этих порывов пришелся, как вы наверное уже догадываетесь, на время обеденного перерыва.

На этот раз мы даже не стали собираться все около каких-то одних нарт, а разделились по трое: Этьенн, Кейзо и я у одних нарт, Уилл, Джеф и Дахо – у других. За весь обед никто не проронил ни слова. Хотелось только одного – поскорее встать на лыжи и идти, идти, идти, чтобы поскорее прийти к месту следующей остановки, разбить палатку и хоть на время избавиться от этого ветра и назойливого проникающего повсюду снега.

Видимость резко ухудшилась и, к сожалению, вместе с ней и поверхность. Начался подъем с боковым уклоном, появились высокие заструги и вместе с ними, естественно, открылся и фестиваль «Рашен баллей»: по выражению Джефа – фестиваль русского балета на лыжах в моем исполнении. От классического балета этот отличался, пожалуй, лишь тем, что сцена, как правило, была не видна танцорам и солист частенько падал в оркестровую яму, а так все бы ничего…

Ветер, что называется, уплотнился, и мне приходилось буквально силой преодолевать его упругое сопротивление. Конечно, ни о какой езде или даже ходьбе на лыжах в таких условиях говорить не приходилось. Я ковылял на них, упираясь обеими палками и перебираясь с бархана на бархан, ориентируясь главным образом по ветру, потому что компас раскачивался и крутился на груди как живой и не было никакой возможности уследить за стрелкой.

Примерно в 5 часов ветер достиг штормовой силы, и я увидел, что Джеф машет мне руками, показывая, чтобы я остановился. Все упряжки собрались вместе, и мы решили ставить лагерь, потому что в случае еще большего усиления ветра нам просто-напросто будет не справиться с палатками. И тут внезапно произошло нечто удивительное. Резко, как по мановению волшебной палочки, прекратился ветер. Облака продолжали лететь с такой же скоростью низко над нашими головами, а внизу был полнейший классический штиль, но, увы, ненадолго. Ровно через пять минут ветер возобновился и задул в прежнем направлении с той же силой, что и до того.

Мы уже запустили примус, когда дверь палатки распахнулась и в нее просунулась чья-то заснеженная голова. Тело неизвестного оставалось снаружи палатки и сотрясалось от ударов ветра, передававшихся голове, от чего последняя совершала ритмические возвратно-поступательные движения с небольшой амплитудой в районе дверного проема.

После небольшой, но многозначительной паузы голова заговорила голосом профессора гляциологии Дахо. «Ребята, – произнес, продолжая раскачиваться, профессор, – я знаю, что вы оба признанные специалисты по вентиляционным отверстиям. Мы с Уиллом неверно установили наружный чехол палатки, и у нас теперь, естественно, не стыкуются вентиляционные отверстия наружного и внутреннего чехлов. Что нам делать?»

Специалисты, не сговариваясь, в один голос заявили, что лучше всего переставить чехол правильно. Профессор затосковал, прислушиваясь к свирепым завываниям ветра и, очевидно, мысленно спроектировав эту теоретическую рекомендацию на реальные условия. Я все понял, Этьенн тоже. И вновь почти одновременно, не сговариваясь, мы предложили альтернативный вариант – прижать колпак вентиляционного отверстия веревками снаружи. На мгновение тоскливое выражение в глазах профессора исчезло, но только на мгновение – ему еще предстояло это сделать. Голова скрылась.

Сегодняшний неожиданный выверт ветра после вчерашней прекрасной погоды немного подкосил моего компаньона. Этьенн сказал мне: «Когда же наконец мы сядем на пароход и покинем это чертово место?». И действительно, завтра исполняется три месяца со дня нашего старта, а мы все еще практически на Антарктическом полуострове, то есть преодолели четверть дистанции за половину времени! Тут было над чем задуматься, да и погода наводила на размышления. Чтобы подсчитать количество по-настоящему хороших дней за сентябрь и октябрь вполне достаточно пальцев на одной руке любого из участников экспедиции, включая собак. Ну куда это годится?! За сегодняшний день прошли 22 мили. Лагерь в координатах: 76,8° ю. ш., 85,7° з. д.

26 октября, четверг, девяносто второй день. Восьмые сутки нет радиосвязи. Не имею никаких известий из дома и очень опасаюсь, что и мои домашние тоже ничего не знают о нас, хотя мы регулярно сообщаем по спутниковому каналу связи самую важную информацию, не говоря уже о координатах, которые каждый день передаются офисам в Париже и Миннеаполисе, но я был почти уверен, что Ленинградский «офис» ничего не знает о наших координатах, и это беспокоило меня. Я имел основания для подобного беспокойства, так как не далее как во время последнего сеанса связи с Беллинсгаузеном дней десять назад радист станции все еще спрашивал у меня наши координаты, хотя по логике именно он должен был сообщать их мне, узнав в Ленинграде.

Утро, несмотря на продолжающийся ветер и поземку, было приятным: во-первых, тепло – около минус 22 градусов, а во-вторых – видимость вполне приличная – видны даже горы, так что идем без сомнений. Однако страдальческий голос нашего предводителя Уилла, раздавшийся в ответ на мое приветствие, немного поколебал мою уверенность. Уилл жаловался на боли в пояснице и просил меня пригласить доктора Этьенна к нему в палатку на консультацию, в связи с чем выход немного задерживался.

Это был первый в практике международной трансантарктической экспедиции вызов врача на дом. Нельзя сказать, чтобы Этьенна привело в восторг такое неожиданное приглашение. Как любой профессиональный врач, он предпочитал здоровых пациентов и был убежден, что все мы в этой экспедиции и являемся таковыми, во всяком случае в основном, иначе сюда бы и не попали. А все мелкие недомогания, включая спинную, головную или душевную боль, он считал само собой проходящими и не заслуживающими его просвещенного внимания. Однако в его аптечке на всякий случай были кое-какие лекарства, причем в основном аспирин. Вот и сейчас, позавтракав (какой уважающий себя доктор прервет завтрак ради визита к сомнительному больному!) и захватив побольше аспирина, Этьенн выбрался из палатки. Вскоре я услышал приглушенные крики Уилла и понял, что аспирин помогает.

Этьенн вернулся в палатку повеселевшим и на мой вопрос том, сможет ли наш больной оставаться на посту предводителя, отвечал, что прописал Стигеру активную терапию, аспирин и мазь. «Через 100 километров выпрямится и встанет на ноги», – уверенно заключил доктор и взялся за очередного хронического больного – печку, которая опять забарахлила, наверное, ревнуя доктора к новому пациенту. Видно было, что ремонт печки вызывал у Этьенна больший энтузиазм, чем ремонт поясницы предводителя.

Утро пролетело незаметно, и в 10 часов мы вышли. Уилл держался молодцом. Я подъехал к нему: «Ну, как?» – спросил я, откровенно любуясь прямой и строгой осанкой предводителя. «Беттер, мач, беттер», – отвечал Уилл, не выпуская из рук стойки нарт.

Из-за сильного встречного ветра опять шли очень медленно, подъем продолжался, и к обеду нам удалось пройти только 8 миль.

И после обеда продолжали карабкаться в гору. Собаки, конечно, чувствовали себя увереннее лыжников на твердой, покрытой застругами скользкой поверхности и поэтому легко доставали меня, но при всем моем желании я не мог идти быстрее. Подъем завершился обширным плато. Горы как-то резко приблизились, ветер стих, и даже выглянуло солнце. Эти горы выглядели уже более по-летнему: северные и западные склоны их не были покрыты снегом. Весна наступала, и высокое солнце очень быстро слизывало и снег, и лед с обращенных к нему крутых горных склонов. Я вспомнил заснеженные беломраморные «неживые» горы зимнего Антарктического полуострова, так что такие перемены не могли не радовать.

Несмотря на небольшую скорость движения и поздний выход, мы прошли в этот день 20 миль! Днем случилась первая поломка крепления на лыжах Этьенна, и он дотянул до лагеря что называется на пристяжных. У меня третий день мозжит левую пятку в области ахиллесова сухожилия. Я растянул его во время одной из тренировок еще зимой накануне экспедиции, и первый раз оно дало себя знать здесь, в Антарктиде, после того памятного дня, 16 октября, когда я карабкался по застругам без лыж.

Сегодня вечером услышали Пунта-Аренас, но он нас не слышал. Крике передал на Кинг-Джордж, что по-прежнему нет никаких известий от нас, кроме координат, а от самолета «Твин оттер», сидящего где-то на леднике, последние три дня вообще нет ничего. Где Брайтон?! Лагерь в координатах: 77,0° ю. ш, 86,2° з. д.

27 октября, пятница, девяносто третий день. Когда термометр показывает всего минус 14 градусов, то, уверяю вас, вы совершенно спокойно сможете, обтеревшись снегом, подставить влажное тело ветру для просушки, а затем, не спеша, наслаждаясь великолепной картиной утра, позолоченных низким солнцем горных вершин и голубого неба, пройтись босиком по снегу, оставляя удивительно четкие, как на мокром песке, следы. Именно так было со мной в это удивительное утро. Температура минус 14 градусов после сорокаградусных морозов воспринималась как положительная – такому восприятию не мешал ни сильный южный ветер, ни поземка.