Текст книги "Апокриф"

Глава 8. Накануне

В течение полугода Тиоракис совершил еще несколько курьерских путешествий из разных кантонов, в которых «ФОБ» имел подпольные мастерские по производству взрывчатки и оружия, или где удалось то или другое добыть иным способом: украсть, купить у потерявшего совесть спивающегося каптенармуса, откопать в местах былых сражений… Свои вояжи он совершал в компании все того же Увендры, а также с другими напарниками, или даже один. И всегда удачно. Оно и понятно: ФБГБ, контролировавшее через Тиоракиса значительную часть опасного транспорта «ФОБ», давало ему «зеленую улицу», взамен получая ценнейшую, часто прямую информацию о складах боеприпасов, созданных террористами в столичном регионе и, как минимум, косвенные данные о местах их производства и способах приобретения, осведомлялось о системе конспирации заговорщиков, пополняло списки имен функционеров террористической организации… Непосредственного участия в планировании и проведении акций Тиоракиса, к этому времени уже ставшего из кандидатов «действительным бойцом Фронта», его руководители из «ФОБ» все еще не допускали. Однако аналитики ФБГБ на основе того, что им предоставлял Тиоракис, могли довольно точно вычислять возможные цели террористов.

Вожди «ФОБ» тоже были довольны. Их идея о привлечении к работе на баскенцев «националистического интернационала» совершенно очевидно приносила неплохие плоды.

К преодолению обычной этнической и клановой замкнутости подтолкнуло то простое обстоятельство, что природные баскенцы отличались слишком яркой внешностью, легко выделявшей их в любой толпе. Это были, в подавляющем большинстве, люди значительно ниже среднего роста, обладавшие при этом очень плотной коренастой фигурой; лицо стандартного баскенца резко выделялось широкими скулами, коротким, приплюснутым носом и очень часто необыкновенно светлыми, водянисто-голубыми глазами, создававшими поразительный контраст с довольно темной, оливкового оттенка, кожей. К этому совокупному портрету следует добавить очень густые, очень прямые и очень черные волосы, к тому же, как правило, собранные в странную прическу, представлявшую из себя косицу, пущенную поверх правого уха. Но даже без этого ритуального экзота почти всякий баскенец легко узнавался всяким, даже самым неискушенным физиономистом во всякой, даже самой прозаической одежде.

Если бы баскенцы ограничили свою сепаратистскую бузу только рамками исконной территории, все было бы ничего. Белая ворона в стае белых ворон в глаза не бросается. Но, решив давить на федеральную власть в ее собственном логове, они неизбежно попадали в заведомо сложное положение: полицейскому или жандарму достаточно было заметить в потоке людей характерные черты коренного обитателя пещерно-каньонного края, чтобы тут же подвергнуть его проверке документов, досмотреть принадлежавший баскенцу багаж и транспорт, произвести личный обыск… Беда была, конечно, не в том, что от частого употребления удостоверения личности баскенцев за полгода превращались в лохмотья, а в том, что боевые группы постоянно несли тяжелые потери, как в материальной части (трудно добываемой и легко попадавшей в руки противника), так и в личном составе, – захваченные боевики регулярно пополняли ряды тюремных сидельцев или погибали при попытках уйти от преследования.

Верховодам клана Ранох, первым и единственным среди вождей четырех основных баскенских родов, пришла в мудрые головы мысль о том, что для «дела освобождения от гнета поработителей» можно и следует использовать представителей человеческой породы, не носящих на себе столь разительного клейма баскенской исключительности. Ради святого дела, решили они, можно нарушить обычаи предков и религиозные запреты, строго ограничивавшие допуск инородцев и иноверцев к внутренним баскенским делам, а также поступиться некоторой частью будущей славы баскенского племени в пользу небольшого числа иноплеменников. Родовые шаманы раскопали в древнем изустном эпосе какой-то подходящий эпизод, а также перетерли это дело с родовыми подземными духами. Духи, задобренные полагающимися жертвами и славословием, поддержали полезную инициативу.

Представители диаспоры рода Ранох, состоявшие во «Фронте освобождения Баскена», начали осторожный поиск и вербовку подходящих кандидатур среди других, обиженных федеральной властью нацменов…

В результате, боевая эффективность «ФОБ» значительно возросла, он стал выходить на первые роли среди других баскенских сепаратистских организаций, а значит, и весь клан Ранох мог рассчитывать в случае победы на самый большой и самый жирный кусок алмазно-уранового пирога.

* * *

И только Тиоракис ощущал внутренний разброд, чувство беспокойства, точнее, некоторого неуютства совести и… и… обманутости ожиданий, что ли? Он ясно понимал, что эти ощущения не связаны с опасностью разоблачения, провала и, возможно, смерти. Со всем этим он сумел сжиться (иначе бы просто не смог работать) и от всего этого научился отключаться, не теряя, однако ни грана бдительной осторожности (иначе он бы уже вышел из игры или погиб)… Нет! Червоточина коренилась в мотивации сделанного им в свое время выбора.

При всей значимости мотивов честолюбия, в той своеобразной законспирированной форме, в которой они были свойственны натуре Тиоракиса, – все-таки главной причиной его сотрудничества с ФБГБ были не карьерные устремления и не жажда наград за возможные подвиги, а весьма романтическое, воспитанное системой желание послужить Родине. Именно так – с большой буквы, хотя Тиоракис, даже наедине с собой, стеснялся выспренности подобных своих мыслей.

Он вспоминал свою первую курьерскую поездку, женщину-связника, выряженную заганкой (а может, и бывшую самой натуральной заганкой), короткий разговор в громыхающем тамбуре… Он тогда впервые передал своим руководителям из «конторы» точные и действительно важные сведения о маршруте, месте назначения и почти несомненном содержимом сопровождаемого им груза, а также уже совершенно достоверную информацию о баскенском клане, на который опирался «ФОБ», и о ставшем ему известном, хотя и очень еще небольшом круге функционеров и пособников.

Разумеется, ему хотелось бы поскорее узреть результат своей работы… Тем самым, в собственных глазах Тиоракиса, правильность сделанного им жизненного выбора нашла бы окончательное подтверждение и прочную нравственную опору. Следствием его действий, как он полагал, могла стать, например, ликвидация склада оружия, арест какой-то части боевиков, предотвращение очередного теракта… ну, и благодарность от своих, какая-никакая.

Ничего подобного. Никто из окружавших его людей не был тронут, склад остался на месте и продолжал пополняться. Мало того, именно доставленная Тиоракисом взрывчатка, как ему намекнул Гамед, была использована при взрыве у мемориального комплекса президента Стиллера в Красном Лесу. Акция была в большой степени рекламно-демонстрационной и не ставила себе целью уничтожение людей, но, тем не менее, при взрыве обломком отлетевшего от постамента гранита был тяжело ранен рабочий парка.

Вместо морального удовлетворения от честно проделанной работы Тиоракис обрел неприятную основу для раздумий о том, насколько он виноват в увечьях совершено невинного человека. Особенно его расстроило, что он получил-таки своего рода благодарность, но не от того, от кого хотел бы. Гамед сообщил ему, что руководство боевой организации очень довольно споро и чисто проделанной работой по пополнению арсенала. Однако показать, что достигнутый боевиками успех его вовсе не радует, Тиоракис тоже не мог. Поэтому он отреагировал на слова Гамеда маской спокойного достоинства: дескать, суровый боец не придает особого значения мелкому делу и не преувеличивает своей роли в нем.

Достаточно быстро Тиоракис смог сбалансировать свое душевное состояние, найдя оправдания и для себя, и для дела, служить которому он взялся, несомненно, по собственному желанию. «Операция еще только развертывается, – объяснял он сам себе, – мне удалось осветить для «конторы» только самый краешек «Фронта». Если за него дернуть, – краешек оборвется и только. Большая часть террористической сети останется неповрежденной, не говоря уже о ее ядре, о котором я практически ничего не знаю. А вот продолжение моей миссии, как разведчика во вражеском лагере станет, скорее всего, невозможной. Высчитать виновника провала в этом случае сможет и полный дурак. А баскенцы вовсе не дураки. Другого агента в «ФОБ» у «конторы», возможно, и нет, а следовательно, боевики в будущем могут причинить гораздо больший вред… И ни в чем не повинных людей в итоге может пострадать гораздо больше… И гораздо сильнее….»

Эти рассуждения, скорее всего, были абсолютно верны, но картинку из теленовостей: фигуры в медицинских комбинезонах деловито загружают в машину скорой медицинской помощи носилки с окровавленным, стонущим человеком, – не удавалось окончательно свести из памяти, и она постоянно напоминала о себе, как некое размытое, но вполне узнаваемое клеймо.

Тиоракис продолжал таскать каштаны из огня для баскенцев (во всяком случае, так баскенцы из «ФОБ» думали), зарабатывая себе авторитет идеального связника и курьера. Ему все больше доверяли, тем самым неизбежно засвечивая все большее и большее число звеньев своей организации.

* * *

Гамед дал понять Тиоракису, что его очень ценят и пекутся о безопасности своего ценного помощника. Гамед даже не рекомендовал, а потребовал, чтобы Тиоракис прекратил где-либо и как-либо высказывать идеи сепаратистского характера и вообще изобразил бы, если и не деятельное раскаяние в своих «националистических заблуждениях», но, как минимум, полную потерю интереса к этой теме. Афишировать связи с баскенцами ему было запрещено с самого начала, ибо это был самый прямой путь попасть под пристальное наблюдение спецслужб и сводило на нет почти все преимущества использования иноплеменника в баскенских делах. Сам Гамед общался с Тиоракисом по лично разработанной конспиративной схеме и чрезвычайно гордился ее эффективностью: никаких признаков, что его протеже попал в поле зрения гэбэровцев, не обнаруживалось. Оно и понятно.

В какой-то мере Тиоракису стало, если не легче, то, во всяком случае, проще работать. Ему теперь не требовалось на людях постоянно держать себя в тонусе и демонстрировать свой «националистический радикализм». То есть, хотя бы в этой части своей жизни он мог оставаться почти что самим собой.

На подколки университетских товарищей, интересовавшихся, куда так быстро улетучился его политический запал, он только вымученно усмехался и вяло отшучивался: мол – ничто не вечно под звездами. Даже до предела обозленный на него редактор многотиражки сам как-то остановил Тиоракиса, пытавшегося с виноватым видом проскользнуть мимо, и, отечески потрепав за плечо, произнес несколько примирительных фраз: «Я слышал, вы взялись за ум, молодой человек? Ну, ну! Не переживайте так, по молодости случается… Зайдите как-нибудь., поговорим. Может быть, снова попробуем сотрудничать?» Тиоракис кивал, сокрушенно вздыхал и думал: «Подпустить или не подпустить для него слезу? Хотя нет, лишнее… наигрышем отдает…»

Мать тоже подуспокоилась. Уж дома-то он с особенным удовольствием дал понять, что его националистическим эскападам пришел конец, А когда, в связи с этой темой, его на язычок подцепила сестра, пришедшая в материнский дом со своим супругом (она недавно вышла замуж), Тиоракис довольно резко оборвал ее: «Все, Совиле! Это забыто! Если не хочешь поссориться, – не вспоминай».

Свои довольно частые и довольно длительные отлучки из дома Тиоракис объяснил для близких весьма благородным образом. Он нашел себе подработку – подменяет заболевших или находящихся в отпуске сопровождающих вагонов-рефрижераторов. Разного рода временные заработки вовсе не были редкостью, а скорее являлись традицией для студентов университета. Ею не брезговали даже дети весьма состоятельных родителей. Это считалось хорошим началом жизненной школы. Поскольку «подработка» и связанные с ней отлучки никак не повлияли на успехи Тиоракиса в обучении, и он успешно перешел на предпоследний курс, госпожа Тиоракис недолго беспокоилась по этому поводу. Наоборот, ей было приятно, что мальчик начал сам зарабатывать какие-то деньги. А деньги у Тиоракиса водились. Его настоящая работа регулярно и уже очень неплохо оплачивалась.

* * *

Роман с Леттой все более и более принимал вялотекущую форму. В один прекрасный день Тиоракис почувствовал, что отношения с ней стали его несколько тяготить.

Впоследствии, не раз и не два поймав себя на этом же, он убедился, что ощущение не случайно, и попробовал как-то проанализировать возникшую ситуацию. В результате, Тиоракис честно признался себе, что его чувство к Летте вовсе не так сильно, как он это полагал некоторое время назад. Не готов он был идти ради него на такие жертвы, на которые способны пойти по-настоящему любящие люди. И все это потому, понял Тиоракис, что есть человек, которого он любит больше. И этот человек – он сам.

Тиоракису хватало и того, что приходилось сопротивляться стрессу, в основе которого лежала неизбежная нервная дерготня, связанная с выполнением опасной тайной миссии. Поэтому, переживания, коими Летта могла в изобилии снабдить (и исправно снабжала) жизнь любого находившегося рядом с нею мужчины, для психики Тиоракиса становились совершенно лишним дополнением.

Эти переживания не имели никакого отношения к ревности, хотя Летта, в силу своей, продолжавшей оставаться неодолимой, привлекательности для представителей иного пола, давала (и даже старалась давать) для этого массу поводов. Однако Тиоракис именно этого чувства был лишен, по-видимому, начисто. Его основательно раздражало и даже злило не то, что любимая женщина является предметом вожделения для других мужчин (это ему как раз-таки нравилось), и не то, что она позволяет себе кокетничать со своими многочисленными поклонниками, а то, что она стала проявлять какую-то неаккуратность… или небрежность, что ли, в отношениях с ним, Тиоракисом. В собственных его глазах это ставило под сомнение факт обладания любимой женщиной в том, конечно, весьма своеобразном понимании «обладания», какое было ему присуще.

Тиоракис не стремился быть ни собственником, ни повелителем, ни даже просто ощущать себя единственным мужчиной своей избранницы.

Ему, кстати, уже пришлось пару раз столкнуться с такой ситуацией, когда он, по неведомой для него самого причине, в сознании и чувствах какой-нибудь женщины и на какое-то время затмевал собою все и всех. Ему предлагали себя безраздельно, активно демонстрировали всем своим поведением, что он, именно он – единственный; смотрели в рот, принимая, как истину, каждое его слово; караулили у подъезда дома или у выхода из университета, донимали признаниями… А Тиоракису это казалось какой-то болезнью, диковатой и непонятной формой добровольного рабства, которого он принять не желал и не мог. Наверное, такое же неприятие вызвал бы у него неожиданно и по неясным мотивам врученный дорогой подарок. Неловкость, неудобство, навязанное чувство некой ответственности по отношению к «дарительнице» и невесть откуда берущееся муторное ощущение вины (с какой такой, скажите, стати?!) перед влюбленной женщиной – вот, что испытывал Тиоракис в подобных случаях.

Нет! Такое ему нравиться не могло. Его больше привлекала равная и всегда интригующая игра-борьба с женщиной, знающей себе цену, а также честное соперничество с теми конкурентами, которые также могли претендовать на ее внимание. Для него это было своего рода спортом, где каждый участник за исход состязания отвечает только перед собой, успехом обязан только себе и, что есть победа, определяет сам. А вот здесь Тиоракис имел значительную фору, потому что для большинства мужчин победить – означало стать единственным, а для Тиоракиса – лучшим. То, что именно он в данный момент – лучший, можно было легко определить по поведению женщины. А раз лучший, – позволительно присвоить себе заслуженный титул победителя и обладателя. То, что такой успех, скорее всего, будет временным, Тиоракиса нисколько не смущало, а, наоборот, казалось ему вполне естественным. Тут он находил вполне уместным сравнение с достижениями альпиниста. Одоление вершины – есть несомненная победа. Счастью восходителя в этот момент нисколько не мешает осознание того, что он здесь не первый и, почти наверняка, не последний. Но жить вечно на покоренной горе, – как и на пике чувств, на пике влюбленности, на пике страсти, – невозможно. К тому же, есть и другие вершины…

* * *

И вот теперь Тиоракис почувствовал, что в подчеркнуто особом отношении к нему Летты что-то изменилось.

Может быть, она просто привыкла к нему? Обычных выражений любви – обожания, нежности, преданности и тому подобного, – чтобы надолго привязать ее к себе, было явно недостаточно. Она была всем этим слишком избалована. Чтобы преодолеть такую пресыщенность и завладеть всем ее вниманием, хотя бы и ненадолго, Летту требовалось как-то особо заинтриговать. В свое время Тиоракису это совершенно нечаянно удалось. И вот теперь кредит интереса к нему со стороны первой красавицы университета, по всей видимости, стал подходить к концу.

Нельзя сказать, чтобы Тиоракис покидал завоеванную им вершину с легким сердцем. Напротив, осознание того факта, что он перестал быть для Летты первым, довольно сильно ударило его по самолюбию. Но, прежде всего, именно по самолюбию, – отметил он сам для себя. За прошедшие с начала его отношений с Леттой почти три года он привык чувствовать себя «лучшим», и потеря (хотя бы и вполне ожидаемая) венца победителя ощущалась Тиоракисом весьма болезненно. «Вот, кстати, еще одна положительная сторона тайного обладания, – рассуждал он, обдумывая сложившееся положение, – мое отступление никем не будет замечено. Для всех я по-прежнему романтичный паж королевы, не более».

А еще было очень жаль того приятно-возбуждающего чувства влюбленности, которое в течение всего этого времени так замечательно расцвечивало эмоциональную составляющую его существования и которое, очевидно, придется в себе задавить. «Опять же, – с интересом и весьма самокритично заметил про себя Тиоракис, – мне более жалко расставаться с моим чувством к Летте, чем с самой Леттой… Все-таки я в этом отношении – урод какой-то!»

Опять же, что такое – «расстаться с Леттой»? Для Тиоракиса это вовсе не означало никаких специальных выяснений отношений, расставлений точек над i и других подобных церемоний. Просто он перестанет по своей инициативе предлагать ей свое общество, в котором Летта, по его же наблюдениям, в последнее время перестала остро нуждаться. С глаз долой – из сердца вон. Постепенно все само собою сойдет на нет. Нужно только проявить выдержку и в течение некоторого времени перетерпеть неизбежную боль в месте хирургической ампутации чувства…

Желания бороться за восстановление прежних отношений с Леттой у Тиоракиса не было. Ослабление любви как всегда способствует более трезвому и критичному взгляду на совсем еще недавно, казалось, безупречный предмет обожания. Вдруг в глаза начинают буквально лезть очевидные пороки и недостатки, которых еще совсем недавно то ли вовсе не было, то ли они представлялись мелкими и не заслуживающими внимания побочными продуктами достоинств избранника.

А Тиоракиса последнее время стали очень раздражать обычные для Летты истерические капризы, тем более, что, попривыкнув к Тиоракису и, видимо, переоценивая чувство его привязанности к себе, она перестала придерживать при нем свой характер. Неожиданно для себя Тиоракис стал замечать, что женщина, в которую он был влюблен, не только вздорна, но и не слишком интересна, как человек. Она мало читала, скучала за «умными» разговорами, зато могла бесконечно рассказывать о перипетиях своих калейдоскопически меняющихся отношений с подружками, родственниками, поклонниками… Причины своих успехов или трудностей она сплошь и рядом выводила из каких-то, казавшихся Тиоракису дремучими, суеверий, и при этом всегда была самоуверенно-безапелляционна… Тиоракиса вечно подмывало раскритиковать подобные благоглупости, но это почти всегда означало очередную размолвку. Короче, душевного контакта, основанного на общности интересов, жизненных установок и реакций, не выходило. Вместо приятного расслабления, которое наступает от общения с близким по духу человеком, Тиоракис, находясь рядом с Леттой, все чаще испытывал напряжение от необходимости сдерживаться, подвергать внутренней цензуре то, что ему хотелось высказать, придерживать про себя готовые возражения на ее слова, пропускать мимо ушей несправедливые, на его взгляд, оценки…

Кроме того, Летта любила выпить, причем, чем дальше – тем больше. Само по себе это не было катастрофично (мало ли, кто любит!), но во хмелю она становилась вовсе неуправляемой. «Я пьяная – дурная!» – с некоторой даже гордостью предупреждала Летта, однако вооруженность этим знанием для того, кто был с нею рядом, не приносило никакого облегчения. В таком состоянии она на пустом месте могла спровоцировать скандал или даже драку… С пьяным азартом участвуя в сваре сама, требовала полного одобрения и поддержки своих действий от тех друзей или знакомых, которые имели злополучие оказаться в этот момент в одной с ней компании.

Тиоракис и сам неоднократно оказывался по милости Летты в подобных ситуациях, любителем которых отнюдь не был. В последний раз, в канун дня ее рождения, ему даже пришлось драться с какими-то первыми встречными-поперечными на ночной улице, по тому только дурацкому основанию, что в это безобразие его втянула любимая женщина, которая сама же все и спровоцировала. Морально он чувствовал себя ужасно. Поэтому, когда Летта, post factum, начала свои очередные воинственные разглагольствования, виня всех и вся в неправильном поведении, Тиоракис не выдержал и довольно резко указал ей на то, что в основе события лежала ее собственная безобразная выходка. Летта, разумеется, встала на дыбы и в самых площадных выражениях высказала свое мнение и о данной позиции Тиоракиса, и о нем самом, а он, как всегда, не пожелав участвовать в бесплодных разборках с подвыпившей женщиной, развернулся через каблук и, не отвечая на брань, ушел.

После этого случая трещина, возникшая в его отношениях с Леттой, стала как-то особенно заметна, не давала о себе забыть, а в душевном состоянии Тиоракиса нарушился некий баланс. Теперь, при мыслях о встрече с Леттой, былые ощущения нетерпения, нежного трепетания, сладкого предвкушения все чаще перебивались, явно неуместным для расцвета чувств, привкусом беспокойства, тревоги, ожидания каких-нибудь неприятностей… И еще всплывала крамольная мысль: а не будет ли мне лучше, если на этот раз мы обойдемся друг без друга?

При той эмоциональной нагрузке, которую Тиоракис и без того испытывал, разыгрывая по заданию ФБГБ свою тайную партию, капризная, взбалмошная и часто неадекватная подруга становилась дополнительной тяжелой и даже небезопасной обузой.

«Мне это надо?» – откровенно спросил себя Тиоракис, и резюмировал. – «Обойдусь!»