Текст книги "Апокриф"

Глава 4. Сомнения

– Сын! Да это самая бессовестная реклама! Ты никого не просвещал! Ты рекламировал! Понимаешь? Кстати, тебя еще и надули! Сколько он тебе пообещал заплатить? Двести рикстингов? Как мне смешно! Будто твой отец и не мебельный фабрикант вовсе, и родился ты в семье… ну, не знаю… кто там у нас самые не от мира сего?

– Пап! Я вообще денег не хотел брать. Это он настоял, что мое участие должно быть оплачено. Просто он порядочный человек. Он так и сказал, что ему чувство порядочности не позволяет пользоваться моей помощью безвозмездно…

– А ты знаешь, сколько этот порядочный человек уже заработал и еще заработает на тебе? Кстати ты эти деньги уже получил?

– Нет, пап. Неужели это так важно?

– И не бери! Не смеши людей. Видишь ли, когда молодой человек начинает работать, он может получать очень небольшие деньги. Ничего позорного в этом нет. Но если гроши, которые тебе вручают, явно не соответствуют твоему вкладу, то ты будешь выглядеть просто дураком. В таком случае нужно или судиться, или сделать вид, что занимаешься благотворительностью…

– Пап, но ведь оно почти так и есть! Я же вообще о деньгах вопроса не поднимал. Он из порядочности…

Отец вновь не дал договорить:

– Если бы в нем была хоть капля порядочности, он бы предложил тебе, даже в качестве символической платы, минимум, в десять раз больше! Но не в этом дело… Ты знаешь, что в итоге может выйти скандал?

– Какой скандал, папа?! – поразился Острихс, – почему?

– Послушай меня, сын, внимательно. Хорошо? – отец Острихса действительно выглядел озабоченным, говорил, делая большие паузы и подолгу подбирая слова. – Я не знаю, как у тебя это выходит… может, это совпадение просто, а может, действительно… дар Божий. Странный, какой-то… ну, да не мне судить… Но, если дар – тем более… Это знаешь, какая ответственность? Ты же черт знает, что можешь натворить? Понимаешь? Погоди! Послушай!..Вот ты связался с этим типом… Погоди, говорю!..Ты уговорил кучу людей покупать его мороженое… Повторяю, может, это и совпадение, но все думают, что это ты… Хорошо, уговорил… А прежде, чем уговаривать, ты проверил, что это за товар на самом деле? Ах, он говорил!!! То есть, ты, мой милый, принял все на веру? И, пользуясь своей способностью… если только она у тебя действительно есть… заставил, именно заставил, понимаешь?…поверить всех остальных. Так, что ли? А если на самом деле он дрянь изготавливает? А если у него там антисанитарные условия, например? Молоко… это, знаешь, какая тонкая вещь? А если народ потравится?… Я не говорю, что так и будет… Я, в принципе… Допустим, даже, что этот твой Тупсар не мошенник, но… если у тебя… ну, дар, что ли… нужно же быть осторожней, сын! Ведь, пользуясь твоей неразборчивостью… нет, неосторожностью… ну, в общем неопытностью, тебя любой подонок может запросто своим орудием сделать…

* * *

Этот разговор заставил Острихса сделать первый шаг к пониманию того, что доставшаяся ему «волшебная палочка» как бы совсем и не забава.

Кроме того, Фиоси Глэдди, вообще был против того, чтобы сын до поры до времени ввязывался в какие-либо коммерческие проекты, тем более, всецело опирающиеся на некую, не вполне еще очевидную для отца, уникальную способность Острихса. Поживший на свете, старый мебельщик знал много историй о всякого рода вундеркиндах, яркие природные склонности которых родители начинали эксплуатировать сами или позволяли эксплуатировать другим с самого раннего возраста своих необычных чад. Во имя отцовского и материнского честолюбия, в погоне за быстрым успехом и, чего таить, – деньгами, дети отлучались от нормального и систематического образования, от подготовки к жизни самого обыкновенного, ничем особо не выделяющегося человека, привыкали надеяться на свой дар, как на неиссякаемый источник всеобщего признания и личного благополучия. Но источник слишком часто и очень быстро иссякал. Чудесные сверхспособности сплошь и рядом оказывались короткой игрой природы с растущим организмом ребенка. И в итоге повзрослевший человек оказывался без багажа необходимых в жизни знаний и навыков, наедине со своим разочарованием, крахом надежд и озлобленностью по отношению к неласковому и неблагодарному миру. Хорошо, если удавалось смириться с участью ординарности и найти свое место среди обывателей. А иногда дело заканчивалось полным разрушением судьбы и личности.

Фиоси Глэдди такой участи своему сыну не желал и настаивал, что, прежде всего, нужно получить хорошее образование. А до того момента следует всячески противостоять искусу запустить в дело свой «дар», особенно, если соблазн, хоть в какой-то степени, припахивает коммерцией.

– Вот закончишь колледж или университет, устроишься на нормальную работу, докажешь, что можешь прокормить себя, как все люди, – тогда пожалуйста, используй свои дополнительные возможности по полной программе! – таково было мнение патриарха.

Мать Острихса – Ямари, классическая, можно сказать, природная домохозяйка, женщина тихая и добродетельная, в этом, как и во всем прочем, была полностью согласна со своим мужем.

Послушный и почтительный сын – Острихс внимал, и, в общем, соглашался. Однако, совершенно смириться с необходимостью на длительное время забыть про найденную «волшебную палочку», так отчетливо выделявшую его не только в ряду сверстников, но и вообще среди всех людей, было трудно. Более того – это было бы неестественно для молодого человека его возраста.

Острихс даже нашелся и привел отцу, какую-то краем уха слышанную от матери притчу из Завета Истины. Что-то такое о бесполезно зарытых в землю деньгах. Кроме того, он напомнил о несомненной, никем не оспариваемой общественной полезности своего участия в разъяснительной компании по поводу пресловутого льда на зимних озерах.

– Это ведь уже совершенно точно не реклама! Ведь так, пап? Это ведь действительно нужно было! А если ко мне опять с таким обратятся? Тоже отказаться? – вопрошало к отцу его юношеское честолюбие в равной пропорции перемешанное с порывами альтруизма.

Фиоси Глэдди не был чужд гражданских чувств и вынужденно согласился:

– Нет, сынок… Г-м-м… Если это однозначно для общественно-полезных целей… для доброго, так сказать, дела… То – да…

Тем самым бесхитростный родитель не закупорил окончательно бутылку, оставив для загнанного в нее джина аварийный выход в виде служения благу. При этом Фиоси Глэдди не смог (а кто бы смог?) снабдить своего сына надежными инструкциями для сортировки явлений жизни по отношению к категориям добра и зла. Посему Острихс, подогреваемый бродившим в его жилах уже упомянутым коктейлем из честолюбия и альтруизма, отправился искать достойного применения своему дару, будучи вооружен лишь небольшим набором усвоенных в добродетельной семье и почтенной школе прописных истин, которые, как показывает опыт почти любого человека, к окружающей реальности имеют весьма отдаленное отношение.

* * *

Родители Острихся были людьми пусть худо-бедно, но верующими. При этом Фиоси имел счастье принадлежать к Церкви Бога Единого и Светлого, а Ямари, по традиции семьи, из которой она происходила, следовала за Церковью Бога Единственного и Светоносного. Оба они не были ортодоксами, не слишком разбирались в тонкостях догматики и относились к своим верованиям, скорее, как к утвержденному историей народа привычному ритуалу, чем как к глубокой личной, внутренней потребности. Поэтому супруги являли по отношению друг к другу пример полной веротерпимости и в редких случаях, когда в беседах между собою касались вероисповедных вопросов, согласно приходили к крамольному, с точки зрения теологов обеих церквей, выводу, о том что «и то и другое – один черт».

Когда после появления в их доме сына возник вопрос о будущем вероисповедании мальчика, добрые родители быстро пришли к единодушному мнению, что как раз это самое «будущее» и покажет. К счастью, обе церкви исходили из того, что вступление в лоно веры должно происходить в ту и только ту пору, когда ребенок уже получил представление об основных связях этого мира и в состоянии хотя бы в самых общих чертах осознавать последствия своих действий. Так что для самоопределения у Острихса было целых четырнадцать лет.

Супруги Глэдди не были излишне усердными прихожанами каждый своего храма и даже не держали в доме домашнего алтаря, хотя общий для обеих конфессий Завет Истины в хорошем издании занимал свое почетное место на книжной полке в кабинете Фиоси. Религиозное воспитание Острихса на самом раннем этапе свелось к весьма туманному рассказу о том, что где-то есть какой-то очень добрый Бог, которой все создал, все про всех знает и всем на свете руководит. Кроме того, мальчик побывал на праздновании Первого Явления в двух храмах, между которыми не обнаружил никакой разницы, кроме той, что шпиль четырехскатной, с загнутыми вверх углами крыши одного из них увенчивал белый шар, а у другого – красный. Поскольку никакой разницы не было, а праздник в одном из домов Бога происходил на неделю раньше, чем в другом, маленький Острихс решил, что это два разных праздника, и пребывал в этом заблуждении лет до десяти. Где-то об эту пору Ямари сделала робкую попытку обозначить сыну разницу между двумя церквями, для чего прочитала ему и попробовала прокомментировать их основные догматы, но, не будучи сколь-нибудь опытным софистом, сама немедленно запуталась и сочла за благо оставить это трудное дело до лучших времен.

Ребенок меж тем, как и положено, принял на веру предложенную родителями схему мироустройства, но, наблюдая жизнь непредвзятыми детскими глазами, через некоторое время уже стал задавать вопросы в рамках самых примитивных логических парадоксов, которые приводят в бешенство любого богослова. «Если Он добрый, – почему позволил машине задавить собачку? Ведь Он же мог спасти собачку? Почему тогда не спас? Ему все равно? Почему? Он же добрый, а мы все так любили эту собачку! Она тоже такая добрая, ласковая была! Ведь Он знал? Зачем же Он сделал так, чтобы она умерла? Он же добрый?» Фиоси и Ямари не могли распутать для своего маленького сына сложную дорогу между тремя столбами «всемогущества», «всеведения» и «всеблагости» Творца, ограничиваясь осторожными утверждениями, что Острихс все поймет сам, когда вырастет.

Если родителя не слишком носятся с воспитанием у ребенка конкретной формы мировоззрения, они должны быть готовым к тому, что взгляды их отпрыска на основы бытия будут сформированы другими путями и другими людьми. Например, в своих компаниях дети не только на девяносто процентов просвещают друг-друга в самых щепетильных вопросах взаимоотношения полов, но и способны на доступном им уровне обмениваться всем спектром моделей мироздания – от пантеизма до полного безбожия.

* * *

Первая мировоззренческая коррекция произошла с Острихсом как раз под четырнадцатилетие. Будучи в летнем молодежном лагере, он влюбился, причем даже не в сверстницу, а в девочку из старшего отряда, которой шел уже шестнадцатый год. Шансов завладеть ее сердцем у Острихса было мало, поскольку юные феи в этом возрасте предпочитают заглядываться на молодых людей старше себя и даже одногодков полагают недостаточно взрослыми. Что же говорить о невзрачном «сопляке», которому и четырнадцати еще не исполнилось? Однако, тут сработало свойственное некоторым особям женского пола, неуемное желание собрать вокруг себя максимальное количество обожателей. В дополнение к двум вздыхателям из старшего отряда, хорошенькая девочка лукаво допустила в свою свиту и Острихса, сделав, правда, печальную для влюбленного ремарку, что он будет состоять при ней на правах младшего брата, для дачи ему наставлений и руководства. Вероятно, в таком виде у пятнадцатилетней нимфы начинал прорезываться материнский инстинкт. Впрочем, не вполне лестное положение «братика» обернулось для Острихса и положительной стороной. Пажи старшего возраста, исключив его из числа соперников, не накостыляли ему по шее и даже стали относится к нему с оттенком легкого покровительства, как большинство ухажеров обычно относятся к младшим братьям своих избранниц.

Но с каким удовольствием Острихс носил шлейф за своей королевой! Он выполнял ее мелкие поручения, он занимал для нее место в кинозале, он отдавал ей самые ценные лакомства из тех, которые присылали ему родители, наконец, он, хотя и с тяжелым сердцем, выполнял роль доверенного почтальона между нею и кем-либо из молодых людей, которых она удостаивала своим вниманием… Но зато, когда он оставался с нею вдвоем, – это было великолепно! Какое это было счастье идти рядом с нею, или сидеть подле нее, или стоять около… А иногда случалось (именно случалось!) соприкоснуться с нею локтем, или плечом, или даже коленкой…

Королева между тем наслаждалась властью над Острихсом и ласкала сама себя ощущением интеллектуального превосходства над очарованным мальчиком, который, как великолепную истину, воспринимал все ею изреченное, не потому, что это было всегда верно и умно, но потому, что идеализация предмета первой любви носит, как правило, тотальный характер. Совершенно необходимо разочароваться хотя бы один раз, чтобы новый идеал ослеплял уже не столь сильно, а последующие увлечения, вообще, манили лишь более или менее отдаленными намеками на совершенство. Но, это в будущем… А пока – Острихс поражался не только красотой (первая любовь способна наделить этим качеством кого угодно), но и глубинами ума своей властительницы. Она же всячески поддерживала в нем это убеждение: старалась говорить, по возможности, витиевато, употребляла далеко не всегда по назначению слышанные где-то и от кого-то звучные термины, вываливала из памяти названия «взрослых» книг и авторов, с большинством из которых была знакома только со слов родителей или подруг… Острихс подавленно млел.

Именно эта девочка, собственно, желавшая просто пофорсить, совершенно нечаянно произвела первый переворот в религиозных взглядах Острихса.

Однажды в разговоре между ними каким-то боком всплыла тема верований. Острихс простодушно поделился историей о конфессиональном разнобое, имеющем место в его семье, и, рассчитывая придать себе некоторого весу, начал глубокомысленно рассуждать о трудности предстоящего ему через короткое время выбора: к какому из источников истины припасть?

Что касается девочки, то она имела вполне соответствующее ее годам представление о том, как следует доказывать собственное интеллектуальное превосходство над сверстниками и, тем более, над младшим по возрасту Острихсом. Не то что бы используемая ею методика была отлита в четкие формулировки, но на практике это означало два основных постулата. Во-первых, при малейшей возможности нужно раскритиковать чужой тезис, а то у собеседника может создаться вредное впечатление, что он способен высказывать разумные мысли. Во-вторых, следует немедленно противопоставить оспоренному мнению – собственное, пусть даже взятое взаймы. А дальше все будет зависеть от степени самоуверенности, с которой подаются аргументы, в том числе ссылки на существующие или вымышленные авторитеты, и от меры внушаемости оппонента, которого нужно заставить поверить, будто он не знает самых прописных истин.

– Какую ерунду ты говоришь, Остик! – заявила девочка, не вполне даже дослушав повесть о нравственно-религиозных поисках, придуманных Острихсом, чтобы сделать себя более занятным. – Детский сад какой-то! Всем образованным людям, между прочим, давно известно, что Бог дал только первый толчок! Понимаешь?

Острихс не понимал.

– Кому? Кому дал толчок? – заинтересованно спросил он.

– Да не кому, глупый, а всему! Неужели не доходит?

Острихсу было ужасно стыдно, что «не доходит», и он покраснел.

Девочка была довольна достигнутым результатом и, воспользовавшись возникшей паузой, лихорадочно вспоминала детали какого-то философского спора между ее братом, студентом старшего курса колледжа, и его друзьями, свидетелем которого она случайно оказалась и откуда понахваталась столь радикальных идей.

– Ну, как бы тебе это попроще объяснить? – раздумчиво начала она, упиваясь своей взрослостью и умственной мощью. – В общем, Бог все это закрутил, – тут она сделала широкий жест руками, будто выныривала из-под воды на поверхность, – и так все оставил! Эксперимент, как бы… Вот! А все остальное, ему – до лампочки! Красный там камень на пальце или белый, его не волнует. Ему самому интересно, чем это все закончится. Понимаешь, теперь?

– А откуда это известно? – поинтересовался Острихс.

Поскольку ссылка на брата девочке показалась в данной ситуации не самой сильной, она сочла возможным безапелляционно заявить:

– Так это учеными доказано! В специальной литературе про это есть…

Острихс еще более восхитился своей королевой, которая оказалась знакомой даже со «специальной литературой», и подумал, что, пожалуй, его родители, не имевшие никакого отношения к высокой науке, в своих представлениях о причинах бытия могли несколько отстать от последних веяний. Кроме того, схема мира, в которой Богу «все до лампочки», снимала целый ряд неприятных логических несоответствий в вопросах «всеведения», «всемогущества» и «всеблагости», которые Острихсу так и не удалось разрешить с помощью папы и мамы.

Что-то щелкнуло в мозгу у подростка, и, как это сплошь и рядом случается в подобном возрасте, он по совершенно пустяковому поводу занял новую мировоззренческую позицию и даже утвердился на ней.

* * *

Прибыв из молодежного лагеря домой, Острихс, весьма гордый свежим знанием о мироздании, приобретенным без помощи родителей, при первой же возможности поспешил поделиться с ними и собственными сокровенными мыслями по этому поводу, и даже практическими выводами, каковые из всего этого следовали.

За мысли сошел довольно путанный пересказ довольно путанного пересказа кухонного философского диспута, устроенного студентами колледжа и подслушанного любознательной девочкой. А вот выводы были весьма радикальны. Удивляясь собственной смелости и, отчасти упиваясь ею, Острихс заявил родителям, что, по наступлении близкого четырнадцатилетия, он не намерен примыкать ни к одной из церквей, к которым принадлежали отец и мать.

Фиоси и Ямари на удивление спокойно восприняли эту весть. Прежде всего, они очень любили своего сына. Острихс, в свою очередь, почти никогда их не огорчал, был послушен, хорошо учился, а некая, вполне объяснимая нравственными поисками молодого сердца идеологическая вольность в семье, вынужденной многие годы стоять на веротерпимости, не казалась чем-то недопустимым. «Блажен, кто смолоду был молод», – припомнил по этому поводу какую-то известную строфу Фиоси. «Придет время, и все в нем перебродит, успокоится…» – благоразумно заключила про себя Ямари.

Таким образом, Острихсу без каких-либо боев с родителями удалось занять остававшуюся в их семье до сих пор вакантной нишу деизма. Впрочем, родители, думается, простили бы ему и атеизм, поскольку оба на личном опыте знали, что и среди безбожников сплошь и рядом попадаются приличные люди. Других критериев ценности представителей человеческой породы Фиоси и Ямари, люди простые и добрые, не знали.

К тому моменту, когда Острихс окончил гимназию и стоял на пороге взрослой жизни, когда ему уже довелось почувствовать и испытать силу своего дара, он продолжал больше по привычке придерживаться того же мнения по основному вопросу бытия, к которому пришел несколько лет назад под случайным влиянием детской влюбленности.

Так же внезапно и немотивированно человек может выбрать себе спортивную команду для «боления». И спонтанный выбор, как правило, остается на всю жизнь, вопреки всему и вся. Обычно это никак не волнует окружающих, потому что никоим образом не отражается ни на чьих интересах. Но вот, если представить себе, что переход «болельщика» из одной команды «фанатов» в другую способен принести кому-то серьезные дивиденды – то равнодушие как рукой снимает. Начинается борьба.

Глава 5. Ловец

Первым, после торговца почуял в Острихсе серьезный потенциал «ловец человеков». Ибо одно дело – ловить удочкой, и, согласитесь, совсем другое – тралом.

Что же касается именно Рийго Тупсара, то он еще несколько раз безуспешно подъезжал к Острихсу с предложениями о новом сотрудничестве, суля на этот раз горы золотые. Однако молодой человек после памятного разговора с отцом оставался непреклонен. Более того, он попытался применить свою «волшебную палочку», чтобы отделаться от навязчивого «компаньона».

– Господин Тупсар! – стараясь быть максимально убедительным, произнес Острихс во время очередной атаки хозяина «Натурального молока». – Поверьте, я никогда не буду больше участвовать в рекламных компаниях. Обращаться с этим ко мне совершенно бесполезно!

И вот тут Острихсу пришлось убедиться, что его дар вовсе не универсален. Существовала, представьте, некая прослойка людей (и, как выяснилось позже, довольно значительная), на которую «феномен внушения веры» не распространялся. Господин Тупсар оказался ярким ее представителем. Избавляться от него пришлось традиционным способом – многократным, и с каждым разом все более нелицеприятным «посыланием».

* * *

Несмотря на приобретенную некоторую известность, так называемой славы Острихс себе еще не составил и мог ходить по улицам, не опасаясь, что на него будут показывать пальцами. Он по совету отца поступил на политехнический факультет местного университета и, по окончании лета, приступил к занятиям, продолжая, опять же по настоянию родителя, твердо уклоняться от каких-либо предложений попробовать обогатиться за счет использования своих необычных способностей.

Где-то в середине осени, когда небольшой университетский парк вспыхнул умопомрачительной палитрой листвы, готовящейся к роскошной смерти, Острихс у самых ворот только что покинутого им храма знаний столкнулся, как ему показалось, совершенно случайно, со служителем иного святилища.

Мужчина, на которого, поворачивая на улицу, налетел Острихс, был одет в очень скромный, старомодный, темно-серого цвета, длиннополый плащ, а на голове его зиждилась тоже не щегольская, почти черная шляпа из мягкого фетра. По еще теплому осеннему времени горло и грудь незнакомца не были прикрыты шарфом, и за высоким вырезом плаща можно было разглядеть темно-синюю, с глухим стоячим воротничком, сорочку. Лицо мужчина имел продолговатое и несколько скуластое, жесткость общего склада которого отчасти маскировалась аккуратно подстриженными, очень темными бородкой и усами, слегка тронутыми красивой сединой. Главным украшением этого лица являлась, однако, не растительность, а (ну, конечно же!) глаза: очень внимательные, очень ироничные, очень понимающие…

Как водится при неожиданном столкновении двух воспитанных людей, после прошедшей секундной оторопи, они рассыпались во взаимных извинениях и уже были готовы разойтись, но что-то их остановило. Точнее, это Острихс, заметив, что обладатель старомодного одеяния как-то уж очень внимательно смотрит на него, посчитал необходимым немного задержаться. Мало ли что: может быть, следует разрешить какое-то недоразумение? К тому же и лицо этого человека оставляло у Острихса смутное впечатление, что он его где-то, когда-то уже видел.

– Э-э-э… – начал мужчина, как бы в сомнении. – Простите, молодой человек, а не приходится ли вам матушкой госпожа Ямари Глэдди?

«Значит, действительно, какой-то знакомый…» – констатировал про себя Острихс, а вслух подтвердил:

– Да, это моя мама.

– А я и смотрю: что-то лицо мне вроде бы известное! – продолжил разговор неожиданный собеседник. – Ваша матушка года уже как три или четыре назад приводила вас к нам в храм. А память на лица у меня, могу похвастаться, редкая. А вот имя, простите, запамятовал… – и мужчина вопросительно воззрился на Острихса.

– Острихс. Острихс Глэдди, – отрекомендовался молодой человек и сразу вспомнил: «Ну, конечно! Это же священник! Видел я его раза два-три. Вон на нем и сорочка эта самая… из облачения, видимо…»

– Позвольте и мне представиться, господин Острихс, – с необходимой по ситуации церемонностью, приподняв шляпу, произнес служитель культа, – Хаардик Фантес, настоятель храма Бога Единственного и Светоносного. И Бог у нас Единственный, и храм у нашей церкви в Ялагиле, видимо, поэтому тоже единственный… – с грустной усмешкой добавил он и тут же посчитал необходимым деликатно поинтересоваться, – простите, а я вас не задерживаю? Я ведь человек довольно болтливый! Особенно люблю поговорить с приятными молодыми людьми. Но, если вдруг у вас совершенно нет времени, не стесняйтесь и пошлите старого трепача подальше! Даю вам честное слово: все понимаю и не обижусь!

Тирада сия, являясь только немного замаскированной ловушкой, явно ставила своей целью не прекращение, а продолжение разговора. Острихс это уловил, но кроме того ему и самому было интересно пообщаться в свободной остановке со священником – представителем той породы людей, о которых он почти ничего не знал и которые, уже в силу одного их статуса, были интересным предметом для неравнодушного ума. К тому же дядька не выглядел занудой, и сама беседа с ним могла оказаться одновременно и приключением, и удовольствием. Прикинув все эти немногие привходящие обстоятельства, Острихс заверил Хаардика, что он никуда в данный момент не спешит и с удовольствием задержится ради такой интересной встречи.

– Ну, что вы, Острихс! Вы позволите так себя называть? – одновременно и возразил, и спросил священник, и, не дожидаясь ответа, вычислить который не составляло никакого труда, продолжил, – знаете, что мы сделаем? Чтобы не особенно занимать ваше время, мы прогуляемся в направлении вашего дома. Вы ведь не очень далеко живете? Или нужно ехать?

– Да нет, господин Фантес, – отозвался Острихс, которого такой оборот дела совершенно устраивал, – с полчаса ходу быстрым шагом. Я часто хожу пешком.

– Ну, вот и отлично! – резюмировал священник, – значит, пойдем пешком. Кстати, в вашей воле будет отрегулировать длительность нашей встречи. Если я вам быстро надоем, – скачите галопом, а если покажется интересным, – можете выбрать аллюр поспокойнее. Идет?

Острихс, все-таки немного опасаясь, что Хаардик начнет с ним какую-нибудь нравоучительную беседу, или разродится разглагольствованием миссионерского толка, готов был в случае чего прибавить ходу, но его беспокойство почти сразу рассеялось. Как-то очень органично, демонстрируя искренний интерес, священник начал задавать вопросы, прежде всего, о самых разных сторонах университетской жизни. Он со вниманием слушал ответы молодого человека, иногда посмеивался, пару раз перебивал рассказчика ссылками на забавные случаи из собственной студенческой молодости… Господин Фантес умел как-то моментально расположить к откровенности. Неожиданно интересно и как-то даже приятно оказалось выслушивать его мнение по неоднозначным вопросам. Хаардик ни разу не попытался навязать Острихсу какой-нибудь свой взгляд в качестве непреложной истины. Он всегда оставлял собеседнику возможность считать правым именно себя. Между тем суждения священника привлекали не только своей логичностью и глубиной, но и практической приложимостью… В тех случаях, когда Хаардик чего-либо не знал, он, не пытаясь «надуть щек» перед юношей, спокойно в этом признавался, а также, если представлялась такая возможность, был готов подчеркнуть превосходство знаний Острихса перед своими. Острихсу это не могло не польстить. Он и вспомнить не мог, чтобы когда-нибудь ранее ему довелось так интересно, так откровенно и в такой степени приятно беседовать с человеком много старше себя. В конце-концов Острихс столь увлекся разговором со своим новым знакомым, что не заметил, как они с господином Фантесом в своем движении по направлению к дому замедлились до последней крайности…

В итоге путь от университета до дома в этот раз занял у Острихса больше часа, и, оказавшись у родной калитки, он почувствовал отчетливое сожаление, что такое живое, такое… вкусное общение подходит к концу. Острихс сделал попытку зазвать Хаардика в гости, но священник самым деликатным образом отказался, сославшись на то, что, увлекшись необыкновенно интересным и содержательным обменом мнениями с представителем студенческой молодежи, забыл о своих прямых обязанностях и теперь поставлен перед необходимостью наверстывать упущенное.

– Увы! – посетовал он. – Никто из так называемых «ответственных» людей не может вполне располагать собой. Впрочем, ничто нам не мешает продолжить знакомство, верно?

– Да! Вы знаете, – с чувством отвечал Острихс, – действительно было очень приятно пообщаться! Я был бы рад еще встретиться! Если у вас, конечно, найдется время для меня…

– М-да-а… – с видом грустной задумчивости протянул Хаардик. – Время, время! Простите за банальность, его вечно не хватает. Впрочем, меня почти всегда можно застать в нашем храме… Вы еще помните, где наш храм?

Острихс ответил, что, разумеется, помнит.

– Ну, это, конечно, если вам будет удобно… – осторожно продолжил священник, – вы ведь в части вероисповедания, скорее всего, пошли по пути вашего отца? Он, насколько мне известно, – в лоне церкви Бога Единого и Светлого? Не будет ли посещение храма, как бы это поделикатнее выразиться, конфессионального конкурента, что ли, против вашей совести? Ведь ни для кого не секрет печальные реалии взаимоотношений двух наших церквей…

Это был первый случай, когда за все время довольно длительного разговора между студентом и священником зашла речь о вере, и у Острихса не было никаких оснований подозревать, что Хаардик Фантес очень терпеливо и тонко подводил его к этой теме.

– Дело в том, – с оттенком гордости за независимость своего мировоззрения ответил Острихс, – что я не принадлежу ни к какой церкви. Так что, куда мне ходить, а куда нет, я выбираю сам.

– Вот как? – изобразил удивление священник, – а я-то наивно решил: раз мать не привела сына на конфирмацию к нам, следовательно, отец увел его за собою! А вы, оказывается, избрали свой путь… Ну что ж, это право каждой свободной личности… Ну и прекрасно, ничто не помешает нам общаться в том месте, где удобнее. Заходите! Буду рад!

Господин Фантес по праву старшего решительно протянул Острихсу руку, и энергичное рукопожатие завершило первый этап их знакомства.

* * *

Ямари Глэдди была приятно удивлена, когда ее сын за ужином, рассказывая о своем новом знакомстве, прямо-таки с восторгом отозвался о настоятеле храма, прихожанкой которого она являлась. Она и сама придерживалась того мнения, что Хаардик Фантес человек неординарный, и как-то ранее даже высказывалась в таком духе своему супругу. Однако Фиоси отнес это мнение к обычному для посещающих церковь женщин свойству идеализировать священников. Ямари тогда, помнится, возразила, что о прежнем настоятеле, которого Хаардик сменил около пяти лет назад, она так не отзывалась. Тот периодически доставал ее укорами в недостаточно регулярном посещении храма, все призывал повлиять на мужа с целью привести его от ложного учения к истиной вере и донимал вопросами о том, почему она не приводит в церковь сына…