Текст книги "Апокриф"

Глава 4. Испытание

Тиоракис не представлял себе, что это будет так трудно.

Написать статью для газеты с точки зрения неофита от национализма было еще туда-сюда и даже, отчасти, интересно. Здесь была игра, но игра пока еще только с собственным интеллектом. А вот сыграть эту роль перед знающими тебя людьми, перед друзьями и близкими – оказалось, ох, как трудно. И не по тонкости рисунка роли, а по нравственному напряжению и моральным мукам.

Первый, кого он буквально огорошил своими новыми «убеждениями», был главный редактор многотиражки, закаленный боец идеологического фронта, давний и верный член «Объединенного Отечества» и уже хотя бы поэтому – записной федералист.

Тиоракис припер ему свое творение с таким комментарием, что он, дескать, решил посмотреть на проблему роста националистических и сепаратистских настроений среди молодежи с нового, может быть, неожиданного ракурса. Не ждавший подвоха редактор одобрительно потрепал одного из своих лучших авторов по плечу и, принимая рукопись, огульно пообещал, что поставит статью в ближайший номер. Тиоракис «искренне» поблагодарил его, но тут же отметил про себя, что не смог сыграть эту самую «искренность» достаточно искренне, настолько ему было не по себе. Редактор явно выделял Тиоракиса и замечательно относился к нему. И вот теперь богатое воображение рисовало Тиоракису реакцию этого славного дядьки на то, что ему предстояло прочитать. Вот он усаживается за своим редакторским столом, вот – надевает на нос очки, вот – погружается в чтение, вот – брови его поднимаются вверх от изумления, вот – глаза вылезают из орбит… Как он – Тиоракис – сможет завтра с ним разговаривать, смотреть ему в глаза? А ведь это только начало…

* * *

Около недели тому назад Стаарз предложил Тиоракису встретиться в Красном Лесу недалеко от мемориала на месте гибели президента Стиллера. Куратор был очень серьезен и даже несколько торжественен. Они шли по ухоженной парковой дорожке, освещенной весенним солнцем, процеженным через нежно-зеленый фильтр молодой листвы. Нехолодный уже ветер уютно шумел высоко на их головами в ветвях старых деревьев и играл бегучими тенями на небольших лужайках, покрытых молодой травой.

Давайте посидим! – предложил Стаарз, указывая скамейку, одиноко стоящую несколько в стороне от дорожки прямо под деревьями – Возраст, знаете ли, дает себя знать. Ноги гудят что-то…

Посидели немного. Помолчали. Послушали спокойную бессмыслицу птичьей переклички, отдаленные, невнятные, но вполне беззаботные крики и визги детской игры, поскрипывание качающегося дерева…

– Вот что, Ансельм! – впервые используя оперативный псевдоним, обратился к Тиоракису Стаарз. – Хотим использовать вас в очень непростом деле… И, прямо скажу, небезопасном. Как думаете, потянете?

Тиоракис посмотрел на куратора, недоуменно пожал плечами.

– Как я могу ответить, если даже не знаю, о чем идет речь?

– Верно, верно! Да-а… Но, прежде чем вводить вас в курс дела, хотелось бы выяснить принципиальную позицию. Вот, допустим, сейчас я вам предложу выполнить сложное и рискованное задание. Настоящее. Можно сказать, на аттестат зрелости. Возможно, придется вывернуть себя наизнанку, возможно, – с кем-то поссориться, разойтись, возможно, – показаться кому-то идиотом… или сволочью… Можно просто получить по морде, а можно и на пулю нарваться… Понимаете? Готовы или нет? Вот что мне нужно знать для начала.

Тиоракис молчал.

– Может быть, подумать хотите? Недельку я вам могу дать.

– Я уже думаю… – сдержанно отозвался Тиоракис и снова замолчал.

Он действительно думал: «Вот оно! Вот, собственно, то самое, чего он хотел. Вот – возможность попробовать себя по-настоящему и, судя по всему, шанс стать действительно кадровым сотрудником… Так, так… А в минусе? В минусе – масса «удовольствий», вплоть до возможности копыта отбросить… А ты, что хотел? – мысленно разговаривал сам с собой Тиоракис. – Ты, что? Не знал, что рано или поздно придется этот вопрос для себя решать? И ведь решал! Когда дело только фантазиями ограничивалось, конечно… Когда только фантазии, – это легко! А вот теперь – попробуй! Может быть, действительно недельку подумать? Только хуже будет. А то я себя не знаю, что ли? Мне или сейчас надо – головой в омут, или отказываться сразу, потому что за неделю я себе таких страхов надумаю, что точно – откажусь! Ну, и тогда – все! Цена мне одна будет – обыкновенный информатор, а по-честному – доносчик!»

Тиоракис специально не пытался как-то округлить для себя название той не очень завидной роли, которую ему придется играть в будущем, если он не решится на «серьезную работу». Тем самым он хотел подтолкнуть себя к принятию кардинального решения. В нем боролись два начала: одно – очевидное желание стать-таки полноправным членом секретной корпорации и почувствовать себя реально значимой фигурой, непосредственные действия которой меняют судьбы людей и, может быть, даже влияют на принятие глобальных решений, на политику…; второе – осторожное стремление к бесконфликтному существованию и… страх – страх за собственное благополучие, за жизнь, страх ответственности за то, что его непосредственными действиями могут быть изменены (сломаны?) судьбы людей или, может быть, даже оказано неотвратимо губительное влияние на принятие глобальных решений, на политику…

Все решил импульс. С ним так неоднократно бывало в прошлом, когда все его существо, все его чувство самосохранения говорило, что нужно воздержаться от резких решений или действий, но какая-то неведомая сила, какое-то непонятное чувство необходимости соблюсти некий принцип толкали на совершение поступка, неприятные последствия которого были совершенно очевидны и предсказуемы.

Еще в детстве, не будучи по природе храбрым или хотя бы просто драчливым, он, как правило, старался всячески избегать мальчишеских стычек, рискуя прослыть трусом. Но иногда что-то щелкало у него внутри, переполнялась какая-то мера конформности, или, наоборот, голод справедливости становился совершенно невыносимым, и тогда он, очертя голову и чуть ли не с закрытыми глазами, бросался на обидчика, своего или чужого, молотил кулаками куда ни попадя, разбивал носы и рты своим супостатам и сам огребал от них полной мерой синяков, кровавой юшки и расшатанных зубов… Неоднократно случалось ему принимать на себя ответственность за коллективные шалости, за которые могло последовать коллективное наказание. Среди угрюмо-упорного молчания ватаги в ответ на допрос директора лицея, что-то толкало его вперед, и он признавался в том, что именно он один совершил то-то и то-то… Чего было в этом больше: действительного чувства правды или желания сыграть в героя? Черт его знает! Он и сам не мог в таких случаях ответить себе на этот вопрос.

– А вы сами-то, как полагаете? У меня получится? – спросил Тиоракис куратора скорее просто для того чтобы подкрепить уже выскочившее (именно, высочившее, а не созревшее) у него решение. И ожидаемый ответ не замедлил воспоследовать:

– Не был бы уверен – не предложил бы.

А как еще мог ответить куратор? Задача Стаарза состояла в том, чтобы ввести в игру эту новую пешку. А будет ли она бита уже через один ход или пробьется в ферзи – это покажет игра.

* * *

Куратор поставил перед Тиоракисом задачу внедриться в землячество студентов-версенцев, пробиться по возможности в его актив, а еще лучше – в руководство, с тем чтобы далее проникнуть в так называемый «Конгресс Вольных Кантонов» (КВК), – активно пытающийся объединить разношерстную националистическую оппозицию. Особенно интересовали ФБГБ любые сведения о возможной подготовке националистами террористических актов.

И тот же Стаарз посоветовал Тиоракису начать со скандала.

– Напишите апологетическую по отношению к националистам статью. Попробуйте опубликовать ее в вашей университетской многотиражке. Напечатать ее могут только по ошибке, насколько мы знаем вашего редактора. Однако помогать напечататься не станем. Нужно, чтобы все было как можно естественнее. Напечатают – замечательно. Будет большой скандал. Не напечатают – будет маленький скандальчик, который мы попробуем немного раздуть. Нужно создать вам ореол борца, понимаете? Легче будет войти в доверие землячества и занять там выгодную позицию. Так?..

* * *

Ошибки не произошло, статью не напечатали. Зато разговор с редактором, которого Тиоракис рад был бы избежать, состоялся. Тиоракис сначала попытался оттянуть это «удовольствие». Когда встретившая его в коридоре университета секретарь редакции многотиражки сообщила, что «шеф очень хочет с ним поговорить», он промямлил в ответ, дескать, занят, но как появится время, обязательно зайдет. И первым побуждением было не ходить к редактору вовсе, затаиться, так сказать. Однако, анализируя свой поступок, Тиоракис резонно рассудил, что такой образ действий похож на то, как ребенок пытается спрятаться от неприятностей под одеялом. Его-то новая работа как раз и должна бы состоять в том, чтобы пойти на спровоцированный им же конфликт, да еще и максимально обострить его. В ином случае нужно просто признать себя негодным к новому поприщу и отказаться от задания. Со всеми вытекающими…

«Нет уж! – распалял сам себя Тиоракис. – Нужно сразу! Как в омут! Главное… Что главное? Главное – в образ войти! До самозабвения… И играть, играть… Да! Я версенец! Мы – древний самобытный народ! У нас было свое государство! Потом автономия! А вот теперь, в результате этой самой федерализации, кинули как кость собакам – «национальный кантон»! Какая к черту разница административный или национальный? Да никакой! Таблички на государственных учреждениях на двух языках… Подумаешь! А языка-то своего, версенского, уже никто и не знает. Почему? Федерализация, тудыть ее! Лес наш скоро весь повырубят и за валюту за границу сплавят! А в кантональный бюджет от этого – шиш! А ядерные и химические отходы куда? К нам! На наши земли! А компенсации никакой! А во время Войны за Объединение какую бойню федералы устроили! Захваченных в плен бойцов «Армии национальной самообороны» на старых баржах вывозили на середину Белого озера и топили! Живьем! А… Ну, ладно, достаточно… А то я себя, пожалуй, так накручу, что в драку полезу…»

* * *

К концу разговора, который редактор планировал провести как дружеское увещевание, они с Тиоракисом уже дико орали друг на друга. Настолько дико, – что сидевшие в соседней проходной комнате немногочисленные сотрудники редакции прекратили свою работу и скорее испуганно, чем просто недоуменно, переглядывались.

В какой-то момент Тиоракис решил, что он свое отыграл, и вообще, что для начала с него довольно. Тогда он повернулся, решительно направился к выходу и, ударом кулака с грохотом открыв дверь редакторского кабинета, вышел вон. Вслед ему вместе с «дураком», «сопляком» и «болваном» вылетели в редакционную комнату и осыпались короткой белой метелью листы злополучной статьи…

«Я смог! Я это сделал! Значит, и дальше смогу! Но, Боже мой, как трудно-то… Ну, ничего! Главное – решился. Мосты сжег. Дальше – пойдет легче. Наверное… Но, трудно… Ой, трудно! Это тебе не в кино злодея разыгрывать!» Так думал Тиоракис по дороге домой; так думал – сидя за ужином, когда мать, озабоченно поглядывая на него, накладывала ему тарелку («У тебя все в порядке?» – «Да, мамуля, все в совершенном порядке!»); так думал – ворочаясь в постели и ощущая приближение, может быть, первой в жизни бессонницы.

* * *

Кто-то действительно хорошо позаботился, чтобы причина конфликта между редактором многотиражки и его недавним любимчиком не осталась в рамках междусобойчика. Уж слишком быстро среагировала факультетская организация МС.

Сначала с Тиоракисом возжелал побеседовать заместитель секретаря ячейки.

– Послушай, Тиоракис! Что за ерунду про тебя рассказывают?

– Не понял?

– Ну, будто бы ты чуть ли не в националисты подался?

– А что, национализм – это ругательство? Чувствовать причастность к своему народу – это преступление?

– Как тебе сказать… Одно дело… ну, например, связь с культурными корнями, что ли… фольклор, там… язык… все такое… А другое дело – ревизия принципа федерализма!

– Да?! А что такое этот ваш федерализм, как не топор, которым как раз-таки и рубят те самые культурные корни? Петля, которой все самобытное, все национальное душат? Ну, конечно, кроме гордыни «титульной» нации! Этим-то все можно! И государство свое – можно! И политику только в своих интересах – можно! И из национальных кантонов все для центра высасывать – можно!..

Тиоракис уже по испробованному сценарию накручивал сам себя и уверенно вел дело к хорошей сваре. Он выстреливал в собеседника одну инвективу за другой, конструируя их из того, чего еще недавно сам наслушался, проводя свое исследование по заданию Стаарза. Только добавил в это несложное блюдо побольше агрессии и безаппеляционности. Для остроты и скорости воздействия.

– Ты что, правда, сдурел? – обалдело уставился на него зам. секретаря ячейки. – Это не твои слова! Ты подумай, что ты несешь? Тебя-то кто обидел? Тебе-то чего недостает? Живешь в столице, учишься в лучшем университете…

– Ага! Вот все вы так! Ишь, нашел, чем попрекнуть! Дескать, сиди спокойно и грызи свою кость! Вот, вот это самый первый способ оторвать людей от родной почвы… А я так не могу – только о себе. Мне за мой народ обидно!

– Бред какой-то! Чего-то ты раньше про свой народ не вспоминал. Какая муха тебя укусила? Чего там твоему Версену не достает?

– Чего не достает? А самому тебе догадаться трудно? Имперское мышление мешает? Да?

– Чего ты мелешь? Какое там еще имперское мышление? Ты конкретно говори!

– А такие понятия, как самоопределение, независимость или хотя бы автономия – тебе знакомы?

– А тебе, Тиоракис, соратнику МС, между прочим, уставные требования нашей организации известны? Верность принципам федерализма, например?

– Да иди ты со своим федерализмом!

– А не пойти ли тебе из МС?..

* * *

В течение следующей недели Тиоракис доблестно довел свою обструкцию до того, что вопрос о возможности его дальнейшего пребывания в рядах МС был вынесен на заседание факультетского бюро организации.

Одновременно он неприятно ощутил некоторую толику изгойства. Не то чтобы от него отвернулись все бывшие друзья и приятели (хотя были и такие), но в их отношении к нему происходила определенная эволюция. Прежде всего, никто из них не мог понять причин произошедшей во взглядах и даже в поведении Тиоракиса столь резкой перемены. Особенно удивляла та агрессивность, с которой он бросался отстаивать свои новые националистические убеждения. Кто-то решил, что это – оголтелость неофита, кто-то сделал для себя вывод, что парень оказался вовсе не таким умным, как представлялось, кто-то объяснил для себя странную перемену в Тиоракисе самым простым способом, к которому люди нередко прибегают в подобных случаях: да крыша у него поехала, вот и все!

А результат был один – Тиоракис почувствовал вокруг себя зону отчуждения: его стали реже приглашать в компании, опасаясь, что он может испортить беззаботную обстановку какими-нибудь неуместными спорами; осторожничали с ним в разговорах, не желая нарваться на резкость в случае, если будет задета больная для него тема; и просто сторонились, как человека, зачем-то обозначившего самого себя чужаком.

Даже Летта, бывшая вполне в курсе всех факультетских сплетен, попыталась как-то повлиять на него, однако Тиоракис, будучи весьма последовательным, и здесь отлично разыграл маленький спектакль. Они здорово поссорились и после этого не общались, наверное, больше месяца, что, разумеется, было замечено наблюдательным университетским обществом.

Слава Богу, мать пока еще не была в курсе происходивших с Тиоракисом перемен. Она лишь почувствовала, что с настроением у сына… что-то не очень. Какое-то в нем сильное внутреннее переживание… Стала допытываться все ли у него в порядке, но, разумеется, получила в ответ самые горячие заверения в абсолютном благополучии. Вот только долго ли удастся продержать ее в неведении?

* * *

Зато Стаарз был доволен.

Он сам вызвал Тиоркиса на встречу. На этот раз он не хотел получить от Тиоракиса никаких сведений или озаботить его новыми заданиями. Просто старый агентурщик посчитал необходимым оказать ему моральную поддержку. А то еще, чего доброго, парнишка не выдержит пребывания в совершенно чужой для него шкуре, не вынесет начавшей сгущаться вокруг атмосферы неприятия и отчуждения, да и сорвется. Хорошо, если по-тихому отойдет в сторону и просто скажет: «Не могу больше!» – а, ну, как болтать начнет? Бывало же такое. И не раз. Нет, хороший агент – существо тонкое, инструмент хрупкий… Его нужно долго и осторожно создавать, обрабатывать, настраивать, и вот тогда – будет толк, будет результат, отдача. Иногда очень важно вовремя показать подопечному насколько он ценен, насколько важен, насколько… любим, что ли? Им, агентам, иногда этого очень недостает, в силу специфики работы. Вовремя сказанные слова одобрения, поддержки, особенно для тех, кто работает из «идейных» соображений, вообще могут быть решающим фактором. «А этот Тиоракис, – рассуждал про себя Стаарз, – как раз такой парнишка. Наивен, конечно… Но, это – пока. Оботрется! А так – данные отличные! Жалко будет потерять…»

– Вы взвалили на себя тяжелую ношу, Ансельм… Никто не поймет вас так, как я, поверьте! Проходил через такое. Где-нибудь в открытом бою первым броситься в атаку, знаете, легче бывает. Особливо, ежели на нервном подъеме… да на виду у всех… да еще со знаменем каким-нибудь… Да-а… Красиво!

Они вновь сидели на лавочке в тихом углу парка. Стаарз, был похож на старого нахохлившегося воробья. Он сгорбился и, уставившись глазами в вытоптанный перед сидением пятачок земли, одновременно с произносимыми словами чертил на нем длинным прутиком какие-то бессмысленные узоры.

– А в нашем деле, – продолжал он, – внутренняя сила нужна. И немалая. Тут одного порыва недостаточно. Тут – мужество иного рода. Без надежды на немедленное признание и безмерную благодарность соотечественников… Х-хе!.. Но, у вас получится, Ансельм! У вас это есть!.. Подождите возражать! Я знаю, что говорю! И еще… Когда трудно становится, вспоминайте, что все это не для себя и не потому, что вас кто-то вынудил, и даже не за деньги. Именно так, простите за выспренность, вы служите своей стране и, кстати, всем тем людям, которые сейчас могут смотреть на вас с непониманием или даже с неприязнью… а, возможно, и с ненавистью. В общем, с высоты своей миссии на это взирайте. Будет легче. Мне, во всяком случае, в свое время, легче становилось…

Стаарз, произнося все это, действовал точно. Это было как раз то, в чем сейчас остро нуждался Тиоракис, что он подспудно сам желал услышать от своего куратора: одобрение и признание от старого воина тайного ордена, а, значит, и со стороны всей могущественной секретной организации… Эта была совершенно необходимая подпитка для той своеобразной формы честолюбия, которое в значительной степени руководило действиями Тиоракиса.

– А вы знаете, что меня, скорее всего, попрут из МС? – спросил Тиоракис у своего куратора.

– А как же! Всенепременно и очень натурально попрут! Это для нашей игры тоже на руку. Ореол «мученика» за идею – это эффектно. Не Бог весть какой, правда, ореольчик, но все же…

* * *

И выперли.

К своему удивлению Тиоракис пережил эту неприятную, в общем-то, процедуру довольно легко. Он оказался к ней готов. Несомненно, помогла и психологическая поддержка, которую в нужный момент ему оказал Стаарз.

Находясь на «лобном месте», Тиоракис с интересом почувствовал в себе некую отстраненность по отношению к тому, что происходило на собрании. Как если бы он сидел в театре и смотрел постановку. Правда, здесь имелось то своеобразие, что в этом спектакле главную роль играл он сам и ему единственному были заранее ясны ее рисунок и сверхзадача, как, впрочем, и те партитуры, которые разыгрывались остальными участниками действа. Эти остальные – вдруг представились ему какими-то куклами, примитивно управляемыми едва скрытыми за ширмой тростями, концы которых находились именно в его – Тиоракиса – руках. Да и большинство реплик, которые произносили персонажи пьесы, казались неожиданно банальными и, разумеется, известными еще до того, как были произнесены.

Одновременно он испытывал род неудобства перед всеми этими людьми, в основном, его сверстниками, которых приходилось совершенно бессовестно надувать.

«Вот этот – неплохой парень… Не злой, но недалекий и – наив. Он же совершенно искренно переживает за меня, «отступника», и, похоже, надеется, что именно его сбивчивая, горячечная и бестолковая речь приведет меня в чувство и заставит с повинной головой вновь кинуться в объятия «соратников МС». Себя узнаю. Правда, лет пять назад. Вот привязался, понимаешь: «Ну, что же ты молчишь?! Ответь товарищам!» Я б тебе ответил, если б мог! Скажи спасибо, что молчу. Работа у меня теперь такая… Ну, а этот – другое дело. Этот действительно на меня зол. Он же у нас главный идеолог. Самый правильный из правильных. И метит высоко. А я ему такую свинью подложил. Это же он вовремя ренегата не разглядел! Во! Поглядите на него: бичует, так сказать, меня, а сам следит за реакцией представителя бюро Объединенного Отечества. Ничего, не волнуйся, нормальная реакция. Годика три тебе еще попеняют при каждом удобном случае, что ты меня проглядел… Тьфу, как надоело-то!.. Ну, наконец-то!.. Точно! Не место мне, такому, в рядах!.. Вон меня из них!.. Господи! А ты-то куда еще? Дурочка! Ну что ты, в самом деле! Какой там еще шанс ты мне хочешь предоставить? Ты что мне игру портишь?!. Ну, ничего! Сейчас тебе вот этот растолкует… Правильно… Правильно… Нечего со мною миндальничать… Зарвался… Веду себя, как враг… Ого!.. Ну, наконец-то… Голосование… Единогласно? Нет?! Да что же ты, дурочка, воздержалась? Неужто и вправду думаешь, что меня исправить можно? Или я тебе просто нравлюсь?.. Все! Уф-ф-ф-ф…»

* * *

«А вот это уже будет потруднее, – размышлял Тиоракис сам с собою несколько дней спустя, – пошла, покатилась волнишка – и добежала-таки до близких… Главное, конечно, – мама. В ужасе. Другого слова не подберешь. Она, конечно, могла ожидать от меня какого-нибудь оппозиционерского выбрыка (с кем не случается по молодости?), но только не в этом направлении! Дядьку вспомнила… Дескать, того понесло ни с того ни с сего в какую-то дурь религиозную, а вот теперь и меня с какой-то стати заворотило в радикальный национализм, которого и духу никто в нашей семье не слыхивал. Сорвалась и наорала на меня, что для нее, в общем-то, большая редкость. Довел… «Кстати, – говорит, – чем Темар кончил, помнишь?» Что я мог ответить? Это же не на собрании соратников МС… С матерью-то такие спектакли разыгрывать незачем, да и вообще – свинство. Тут одна игра – в молчанку. До победного конца… Ох, тяжеленько!

Маму жалко до боли. Узнала она, конечно, не от меня. Как-то там по партийной линии информация дошла. И довольно быстро. Представляю! «Ну, как же так! Вы – старый член партии, активист… А сын ваш из МС исключен… Националист… Антифедералист… Куда же вы смотрели? И кто же ему это все внушил? Бу-бу-бу… Бла-бла-бла…» Тьфу! Ну, по административной линии ей, разумеется, ничего не грозит. Это мне Стаарз твердо пообещал: «Если там, какие очень усердные и бдительные найдутся, мы их нежно и под благовидным предлогом успокоим…» Но маме-то что? Она же не за себя и не за карьеру переживает… Она за меня боится. А сказать правду нельзя! «Это проклятие нашей профессии, Ансельм! Близкие люди поневоле участвуют в игре и часто страдают. А куда деваться? Все должно быть натурально… Иначе – крышка. Крышка – делу, а возможно, и нам с вами – крышка… Противник у нас серьезный. Так что, страдая от неведения, наши родные нас же и спасают…» Оно, может, и правильно, и даже наверняка – правильно, но даже на словах – нелегко…

Отец… Ну, с отцом – полегче. Человек он мне, разумеется, родной, но в смысле близости – с мамой не сравнить! А, следовательно, и болячка поменьше. Хотя, тоже, всполошился… Наверняка, мама позвонила. Вряд ли мелкий скандал с моей мелкой персоной докатился до Приморских кантонов. У отца давно другая семья. Там, в его окружении, вообще могут не знать, что у господина Регионального представителя Федерального надзора имеется сбившийся с верного пути сын от первого брака. Но, все равно – осторожничал и по телефону со мною говорил экивоками. Однако, общий смысл вполне определенный: «Ты, что сдурел?! Немедленно прекрати! Жизнь переломаешь и себе и всем вокруг!» В общем-то, верно, если не принимать во внимание превходящие обстоятельства.

Сестра… Совиле смотрит на меня не столько с осуждением, сколько с непониманием. Причем с раздраженным непониманием. Сама-то она, едва войдя в юношеский возраст, стала демонстрировать не то чтобы реальную и сознательную оппозицию, но, скорее, модную фронду по отношению к политической системе в родном отечестве. И я с ней по этому поводу и по мальчишеской глупости в свое время только что не дрался. Она, кстати, тоже в урочное время вступила по настоянию матери в соратники МС, но всегда относилась к этому своему членству с несколько показной брезгливостью человека, силою обстоятельств вынужденного в чистой обуви идти по основательно унавоженной дороге. Эдак, знаете: на физиономии гримаса отвращения, ногу ставит подчеркнуто осторожно… но идет. Ей совершенно непонятен мой загиб в национализм. Она-то считает себя космополиткой. Все эти народные штучки: национальные костюмчики, песни-пляски, преданья старины глубокой и прочее в таком роде – для нее только сувенирная мишура.

«Ты все это серьезно, братик? Я думала – ты умнее! А ты, оказывается, – дурак». Извини, сестренка!