Текст книги "Апокриф"

Крюку понравилось. Он, наконец, понял, кто он есть: тот самый герой из толщи народной. Оставалось только найти способ, которым следует исполнить свое предназначение и подобрать подходящее место для подвига. Истинно маамский характер Крюка не оставлял сомнений в том, что и то и другое, рано или поздно, будет отыскано.

* * *

Однажды у железнодорожного вокзала Крюк посадил в свою автомашину пассажира, в котором даже самый невнимательный наблюдатель без труда опознал бы чистокровного баскенца.

Дело было в канун Дня Объединения, и город, в котором жил и работал Крюк, демонстрировал всем желающим уже надетое праздничное убранство. На мачтах освещения реяли марьяжи из государственных флагов и флагов административного кантона. Яркие перетяжки провозглашали здравицы по адресу семьи братских народов. Красочные плакаты в эпическом ключе представляли хрестоматийные моменты исторических событий: знаменитое рукопожатие отцов-основателей НДФ, портреты Тельрувза в форме бойца-федералиста, репринтные воспроизведения призывов записываться добровольцем в Объединительную Армию, и, наконец, воздвижение группой солдат-победителей знамени над обрывом к морю, у которого сложили свое оружие последние отряды сепаратистов…

Отчасти из любопытства, отчасти по привычке, Крюк время от времени через зеркало заднего вида бросал взгляды на лицо сидевшего на заднем сидении пассажира. Все выражение этого лица – от прищура льдисто-голубых глаз до натянутости плотно сжатых губ – выражало брезгливое неприятие вакханалии политического украшательства, мелькавшего за стеклами автомашины. Даже ритуальная косичка, пущенная, как и положено, поверх правого уха баскенца, казалось, презрительно вздрагивала всякий раз, когда колеса такси подскакивали на незначительных неровностях городского асфальта.

Крюку пришло в голову, что именно в баскенце ему, возможно, удастся найти себе единомышленника по части отношения к федерализму, и он изменил обычной для маами привычке помалкивать. «У меня ведь, в отличие от баскенца, национальность на роже не написана, – пронеслось у него в голове – а таксист-болтун дело, как раз-таки обычное».

– И как вам это нравится? – для затравки произнес Крюк таким тоном, который никак не позволял заподозрить вопрошавшего в том, что ему самому хоть сколько-нибудь нравится то, о чем он спрашивал, что бы это ни было.

– Что вы имеете ввиду? – весьма холодно откликнулся баскенец.

– Ну, вот это… все… – Крюк мотнул головой в сторону очередного, проплывавшего мимо транспаранта.

Баскенец коротко и недовольно дернул плечом, но отделаться какой-нибудь формально лояльной фразой от навязавшегося собеседника не пожелал.

– Это – не мой праздник, – отозвался он настолько неприязненно, что в любой иной ситуации привело бы к прекращению разговора. Однако здесь был как раз тот самый случай, когда явный выпад прозвучал для вопрошавшего сладкой музыкой.

– И не мой! – с мрачным подъемом сообщил Крюк. – Меня ото всего этого, – он снова мотнул головой в сторону, – тошнит!

– Что так? – саркастично, но, вроде бы без прежней неприязни поинтересовался баскенец.

– Я – маами! – ответствовал Крюк столь напыщенно, как если бы сообщал, что является наследным принцем.

На баскенца такое признание не произвело особого впечатления. Он несколько скривился лицом и высказал свое суждение по поводу услышанного откровения:

– Я знаю тыщу маами, которые «от всего этого», – и баскенец, передразнивая Крюка, мотнул головой, – в восторге. Мало того, они часть системы, и даже ее опора…

– Знаю, – перебил Крюк. – Но я не из таких. Мой дед воевал против федерации. А отец в свое время работы лишился за сепаратистские убеждения. И таких как я – много!

– Что-то не видать! – все еще иронично, но уже почти весело подхватил баскенец. – Вы, маами, вообще, странные какие то… Духа в вас единого нет. Вот мы, баскенцы, всегда едины.

– Ага! – не преминул осадить возгордившегося пассажира Крюк, – Во время объединиловки, помнится, все как один к федералистам кинулись! Мне дед рассказывал, как резаться с вашими приходилось…

– Ты язык-то попридержи, – озлобился баскенец, забыв про обращение на «вы», – на дорогу, вон, лучше смотри! – но, немного помолчав, посчитал необходимым подвести теоретическую базу под отступничество предков. – Мы, баскенцы, всегда исходим из собственного интереса. Это высшая национальная политика. Когда выгодно – заключаем союз хоть с Черным Духом, когда не выгодно – бьем кого угодно, хоть тех же федералов, и в хвост и в гриву! Мы, между прочим, последними в состав империи вошли – помнишь? Вы, маами, к тому моменту уже лет триста под пятой сидели. И еще триста лет просидите! А мы… Наверняка ведь знаешь, что у нас сейчас твориться?

Собственно, все знали. И Крюк, конечно, знал. Поэтому и заговорил с баскенцем.

Будучи истинным маами, Крюк не стал горячиться в ответ на вспышку собеседника и предложил примирительный тон, впрочем, также отказавшись от дистанцирующего «вы».

– Ну, в общем, в чем-то ты прав, брат… Меня наши тоже иногда бесят. Такие кули бывают – не растолкаешь. Все с оглядкой. Дождутся, пока их на тачку всех погрузят и свезут куда-нибудь. Я вам, баскенцам, прям завидую. Дела хочется. А у нас в землячествах – болото какое-то… Тьфу!

Между разговором такси достигло пункта назначения, и Крюк с искренним сожалением подытожил:

– Ну вот… Приехали… Даже жаль. А то и поговорить по душам не с кем. Одни верноподданные кругом…

Баскенец, не отвечая, молча отсчитывал деньги. Но, уже передав Крюку купюры и мелочь, он не спешил открыть дверь и уйти.

– Вот что, хм… брат! – обратился он к Крюку. – Ты, вообще-то, гляди, не откровенничай так уж слишком с первым встречным: нагореть может. Сечешь?

– У меня вообще-то мозги есть. Я редко с кем откровенничаю. Но с тобой – можно. Или я не прав? – поддел Крюк.

– Да прав, прав…

Как бы сомневаясь в чем-то, как бы принимая какое-то решение, баскенец на короткое время замолк, а потом, видимо, определившись, заговорил вновь:

– Хочешь, я поговорю кое с кем, насчет тебя? Насчет настоящего дела?

– Да. Хочу! – без раздумий и совершенно искренно ответил Крюк.

– Ну ладно… – вновь будто бы медленно соображая что-то проговорил Баскенец. – Тебя где найти можно?

– Ну, я, когда свободен, на муниципальной стоянке бываю, у вокзала. Да что я, в самом деле! Вот! – и Крюк протянул баскенцу карточку с телефоном диспетчерской и своим домашним номером.

– Понятно… – вновь раздумчиво протянул баскенец и подытожил, – если что, тебе позвонят и скажут, что от меня.

На прощанье он протянул таксисту руку и коротко назвался:

– Дадуд!

Глава 15. Подсечка

О неудаче группы Тиоракиса на железной дороге Дадуд узнал в тот же день из теленовостей и… испытал некоторое облегчение.

Неуязвимость этого отряда боевиков на фоне тех трудностей, которые испытывали все остальные, начинала его настораживать. Было в этом что-то не вполне естественное. Что-то вроде идеально ровной и картинно-зеленой полянки посреди неопрятного полусгнившего леса. И ступать всей ногой на эту соблазнительную, с виду совершенно твердую и удобную поверхность не хотелось.

Вообще-то, Тиоракис нравился Дадуду. Нравился заочно, поскольку лично они не встречались. Из отчетов нелепо погибшего от дурацкой болезни Вагда вырисовывался почти идеальный образ бойца: рассудительный, обстоятельный, аккуратный, умелый, имеющий по любому вопросу собственное взвешенное мнение, но при этом вполне управляемый, в меру смелый, а в необходимых (действительно – необходимых!) случаях и очень смелый… Да и «послужной список» Тиоракиса говорил сам за себя: безупречно точный курьер, непреклонный исполнитель акций, а вот теперь и отличный руководитель группы… Вроде бы все прекрасно. Однако Дадуду не были вполне понятны мотивы, приведшие Тиоракиса к столь активному участию в баскенском сопротивлении.

Ну, версенец, хотя и не чистокровный (по словам самого Тиоркиса – наполовину), ну, какие-то там семейные обиды на власть еще со Стиллеровских времен, ну, постоянное интеллигентское раздражение от великодержавных идиотизмов президента вкупе с «Объединенным Отечеством» и… все? Неубедительно это было как-то для Дадуда. Вот Увендра ему был понятен. Увендра был дурак и притом – с идейным заскоком. Такого может занести, куда угодно. А Тиоракис – другое дело. У Тиоракиса просто обязана быть какая-то сверхзадача. Может быть, честолюбие? Может, он рассчитывает сорвать куш в случае победы? Это Дадуду было бы вполне понятно. Он и сам надеялся сорвать куш. А вот Гамед, например, считает Тиоракиса отчаянным игроком. Есть такой род игроков: умелые, расчетливые, удачливые, могущие обуздать любые движения своей души и в то же время отдать все во имя главной страсти – самой игры. А не играть – не могут. Это часть натуры. Такая версия Дадуда тоже устраивала, но зато подразумевала вполне определенные сомнения: черт его знает, в какую игру и на чьей стороне может играть подобный тип?

Тем не менее, в силу объективно продемонстрированных Тиоракисом качеств, штаб Фронта рассматривал его как кандидата в командиры боевой группы. Дадуд не возражал, но попросил не спешить. Он направил в группу, тогда еще возглавлявшуюся Вагдом, Крюка, которого сам завербовал несколько лет назад, успел неоднократно лично проверить и убедиться в его безусловной преданности. Маами – есть маами!

Крюк ни в коей мере не был глубоким аналитиком, но исправно доносил Вагду, а после его смерти – Дадуду обо всех шагах Тиоракиса, которые казались ему хоть в какой-то степени подозрительными. Ничего, что позволило бы уличить испытуемого в двойной игре, пока не находилось, но Крюк упорно и тщательно продолжал порученное ему дело.

И вот теперь он ранен.

И не только ранен, но и спасен. Спасен все тем же Тиоракисом.

* * *

«То, что Тиоракис, в конце-концов, споткнулся и провалил операцию, это, в общем-то, нормально – рассуждал Дадуд, – это когда-то должно было произойти, если мы имеем дело не с подставой. То, что Крюк попал под пулю, тоже вполне естественно. Страхового полиса ему на этот случай никто не выписывал. Если предположить, что Тиоракис «перекрашенный» и понял, что Крюк к нему приставлен, то самое верное – было бы уложить его наповал, в ходе возникшей с жандармами перестрелки. Такое дело очень легко можно устроить. Самое большое, чем Тиоракис рисковал бы в таком случае – так это остаться у нас на подозрении. Не более того. Но ведь он же пер Крюка, можно сказать, на себе несколько часов! А ведь мог попросту добить, опять же, ничем не рискуя. Остался бы без присмотра и в том же положении. Отстранять его от руководства группой никаких оснований нет. Нормальная была бы игра, если бы он работал против нас: все то же – только без контроля. Очень удобно. Но он вытаскивает Крюка! Зачем? Если рассматривать его как «перекрашенного», – зачем? Какая-то более глубокая комбинация? Однако все это, как бы сказать… да, не алгоритмизируется. Ранение с неясным исходом, теперь вот болезнь с неясным прогнозом… Вообще, кто такой Крюк, чтобы на нем какие-то расчеты строить? Что-то больно сложно. Надуманно как-то для комбинации… А вот в концепцию «игрок» – такие действия, пожалуй, укладываются, да и в концепцию «куш в случае победы» тоже…

Или все-таки «перекрашенный»? Хотя, с другой стороны, где-то должен быть предел недоверию? Парень прошел все проверки, в том числе кровью… Конечно, мог бить по своим, чтобы завоевать доверие у нас… Однако, сколько же надо пролить крови и какое время безупречно работать на нашу организацию, чтобы я, к примеру, посчитал человека окончательно проверенным и полностью своим? Тогда и Крюка можно вечно считать на подозрении, да и кого угодно, кроме себя, конечно. Правда, если быть достаточно последовательным, то и себя надлежит поставить под вопрос. Можно ли абсолютно гарантировать, что меня самого не используют, допустим «в темную»? Эдак, до полной паранойи можно дойти! Нет, наверное, с проверкой Тиоракиса пора заканчивать. Достаточно. Нет у меня ничего против него… Так, предубеждение какое-то неясное – не более. А Крюка хорошо бы оттуда вытащить. Заслужил. Да и с Тиоракисом нужно познакомиться лично. И не только мне. Тоже заслужил. Если он скрытый честолюбец, пусть почувствует, как и на каком уровне его ценят. Пусть увидит возможные перспективы. Честолюбцам это полезно. Землю рыть будет. Если игрок – тоже хорошо. Его игра признана мастерской и теперь предлагается новое поле, новый кон, новая ставка. Это должно ему понравиться. А если он и то и другое – вдвойне хорошо!»

* * *

Парализованный астматик, прибывший на посадку в кресле-каталке, вызвал у проводников спального вагона неподдельное сочувствие. Поскольку каталка не проходила в узкое пространство вагонного коридора, они помогли молодому человеку, сопровождавшему больного, довести инвалида, с трудом опиравшегося на, по-видимому, очень больные ноги, до двухместного купе. Туда же занесли два небольших чемодана и скорбное колесное сидение, которое в сложенном виде засунули на багажную полку, пристраховав для верности специальным ремнем.

Из билетов, которые спутник инвалида предъявил кондуктору, усматривалось, что оба пассажира следуют в Баскен на довольно известный курорт для астматиков. Какие-то там пещеры были уникальные: ровная температура, воздух, насыщенный молекулами подходящих минералов, отсутствие аллергенов, подземные горячие источники… и все такое.

Здравница, несмотря на то, что находилась на мятежной территории, тем не менее, считалась довольно безопасным местом. Этому парадоксальному обстоятельству способствовали два фактора. Во-первых (или во-вторых?), – она была расположена в непосредственной близости от главного алмазодобывающего предприятия, чрезвычайно плотно прикрытого подразделениями жандармерии и частной охранной службы. А, во-вторых (или во-первых?), – сам курорт, как бизнес, принадлежал выходцам из какого-то баскенского клана, которые под себя, разумеется, не гадили и другим не давали.

Проводники заверили Тиоракиса (именно он сопровождал инвалида), что заранее предупредят о приближении к пересадочной станции и помогут ему и его подопечному выгрузиться из поезда. Ветка рельсового пути, уходившая в сторону Баскена, начиналась от железнодорожного узла, лежавшего в бывшей Черной степи, всего в трех десятках километров от Кривой Бэры, того самого города, из которого когда-то был вынужден бежать дед Тиоракиса вместе со всей своей семьей. Тиоракис почему-то вспомнил об этом, когда, устроив совершенно непритворно больного (хотя и не астмой) Крюка на спальное место, вышел из купе и стал от нечего делать изучать вывешенную между вагонными окнами схему маршрута с указанием станций, времени прибытий, стоянок и отправлений. Ему пришло в голову, что можно будет как-нибудь и когда-нибудь заехать в это место, посмотреть на декорацию, так сказать, в которой имела начало семейная сага, неоднократно слышанная им в изложении матери. «Хотя, какая там декорация! – подумал Тиоракис. – В Кривой Горе, наверное, все десять раз переменилось за прошедшую пропасть лет. Это с мамой надо ехать. Вот она-то сможет сказать, похож нынешний город – на город ее детства или нет».

За окном вагона, медленно проворачивалось пространство. Однако плавного его перетекания вдоль черты горизонта Тиоракис не замечал, хотя со стороны казалось, что он зачарованно смотрит на абсолютно не стоящий такого внимания пейзаж. На самом деле его взгляд был совершенно невидящим, а сам он витал где-то в своих мыслях. Если бы кому-нибудь пришло в голову спросить у него, что он видел, скажем, минуту или десять минут назад, Тиоракис не нашелся бы, что ответить.

Было о чем поразмыслить. Последние недели, насыщенные событиями вновь потребовали напряжения всех физических и душевных сил и снова поставили его в ситуацию трудного выбора.

* * *

После всех приключений, связанных с «неудачной» диверсией на железной дороге, нужно было организовать и, что самое сложное, безошибочно и убедительно сыграть нелегкий спектакль с эвакуацией Крюка из его временного убежища.

Когда при разработке операции старую и самую занюханную дачу на краю поселка определяли в качестве места, куда будет доставлен раненный боевик, предполагалось, что он там и загнется. А, собственно утилизация трупа должна была стать проблемой «баскенцев». Утащат они его в подступавший прямо к даче лес и там зароют, или оставят на месте до весны (в качестве сюрприза настоящим хозяевам дома) – для целей комбинации в изначальном ее виде значения не имело. Ни мешать, ни помогать боевикам в этом деле никто не собирался.

Зато теперь, когда Крюк остался в живых и планы в отношении него изменились, задача как-то поестественнее обставить его вывоз в более безопасное, с точки зрения боевиков, место легла на плечи гэбэровцев.

Просто подлететь к даче на машине, быстро сунуть туда Крюка и также споро ретироваться, возможности не представлялось. К убогой обители не было нормальной дороги. Асфальт заканчивался у въезда в поселок, примерно в полукилометре от злополучного дома. Здесь была разворотная площадка автобуса и маленький магазинчик, которым в летнее время пользовались дачники, а зимой – редкие постоянные жители поселка. От этого места к домику вела неотсыпанная грунтовая дорога, раскисшая от бесконечных дождей и с каждым поворотом становившаяся все более неухоженной и непроезжей.

Оставить машину на площадке перед любопытствующими взорами скучающего продавца, а также навещающих его старожилов, и отправиться вглубь поселка с носилками, означало обеспечить себе совершенно нежелательную встречу с полицейскими на выходе. Приехать поздно ночью? Опять же – магазинный сторож при телефоне, да еще пост жандармерии как раз в месте примыкания к автотрассе ответвления до дачного поселка. Наверняка, остановят и проверят. Можно, конечно, предупредить полицейских, но это означает совершенно лишнюю, даже в этой среде, огласку того факта, что ФБГБ проводит какую-то комбинацию. Да и слишком много посторонних для дела глаз увидят, кого не следует. Так что – это только в самом крайнем случае! Кроме того, слишком явная «зеленая улица» могла вызвать подозрения и у самого Крюка (он дураком отнюдь не был), и у тех из боевиков, которых Тиоракису придется привлечь для помощи. Не жандармов же просить носилки тащить!

Оставалось делать все таким образом, как если бы «гэбэровцы» в этом вовсе не участвовали.

Утром, едва рассвело, Тиоракис на взятой напрокат машине отправился по ставшему уже привычным за последние дни маршруту. На выезде из города он подхватил поджидавшего его в условленном месте Увендру. Свою помощь предлагал и Гамед, но Тиоракис отказался, справедливо заметив, что наличие в компании очевидного баскенца при возможных проверках может усложнить отношения с жандармами, которые начнут землю рыть и, не дай Бог, накопают чего, особенно на обратном пути, когда в машине будет раненый. Хотя, конечно, тащить по лесу на носилках немаленького Крюка втроем было бы не в пример легче.

Примерно через час после выезда из города Тиоракис свернул с трассы на довольно большую асфальтовую площадку, предназначенную для отдыха автомобилистов, и поставил автомашину в ее дальнем от дороги углу, неподалеку от кирпичной будки туалета и мусорного контейнера. Здесь оказалась еще одна машина, и Тиоракис почувствовал, как Увендра, по своему обыкновению, напрягся. За время, прошедшее с их первого совместного дела, он стал дергаться гораздо меньше, тем более, что вроде бы уверовал в счастливую звезду Тиоракиса, но побороть себя до конца не мог.

«Эта машина действительно некстати, – подумал Тиоракис, – но, будем надеяться, что ненужный свидетель быстро уберется».

– Сходи-ка в туалет, – обратился он к Увендре.

– Мне не нужно, – механически ответил тот.

– Ты что?! Дурак совсем?! – тихо взбесился Тиоракис. – Сходи проверь!

– А… да, да! – спохватился Увендра и полез из машины.

Подойдя к будке, Увендра брезгливо взялся за дверную ручку и потянул на себя. Дверь была закрыта изнутри. Тогда он отошел на несколько шагов и стал ждать. Через полминуты из туалета вышел мужчина, на лице которого были написаны все его мысли по поводу дорожной службы, должной обеспечивать санитарное состояние мест общественного пользования. Предварительно омыв подошвы ботинок в ближайшей луже, он уселся в свое авто и немедленно укатил. На площадке, кроме Тиоракиса и Увендры, более никого не осталось. Мимо по мокрой трассе проносились редкие машины. Перенасыщенный влагой воздух был готов разродиться очередной чахоточной моросью.

Площадка находилась, метрах в восьмистах не доезжая до жандармского поста и тупикового ответвления к дачам. Некрутой поворот трассы делал и само место отдыха, и подъезд к нему совершенно невидимыми для блюстителей порядка. Это было очень удобно. От площадки в лес под прямым углом уходила узкая и не очень хорошо прочищенная просека. Примерно через семьсот метров ее подрезала полузаросшая лесная дорога, которая, попетляв километра полтора по лесу, выводила в тылы дачного поселка в непосредственной близости от халупы, где отлеживался Крюк. Этот путь был известен Тиоракису еще с того времени, когда он, готовя вместе со Стаарзом спектакль на железной дороге, изучал по карте место своего будущего «подвига». Этой же дорогой он воспользовался, когда привозил к раненому Крюку доктора и Гамеда, и по ней же совершал свои тайные визиты к больному в течение следующих пяти дней.

Тиоракис открыл дверь багажника машины, выгрузил складные медицинские носилки, добытые все через того же баскенского доктора, запер автомобиль, и они с Увендрой, не мешкая, двинулись к месту назначения.

Немного менее чем через час лесная дорога вывела их на опушку леса за дачным поселком. Искомый дом был совсем рядом – метрах в тридцати. Тем не менее, Тиоракис несколько минут внимательно осматривал все доступное его взгляду пространство, памятуя о том, что в какой-то из предшествующих визитов он умудрился попасть на глаза некоему бдительному аборигену, который не преминул донести в полицию, что и послужило причиной нынешней срочной эвакуации.

Не заметив ничего подозрительного, Тиоракис рывком преодолел открытое пространство до двери и скрылся в помещении. Увендру он оставил в кустах, заранее строго проинструктировав о действиях на случай, если в доме окажется засада. «Ждешь ровно минуту, – внушал он напарнику, когда они еще ехали по шоссе, – по часам, понимаешь? Если через минуту я тебя не зову, немедленно уходишь и сообщаешь по связи, что я засыпался. Если засада проявит себя раньше, само собой, смываешься немедленно. Все понял?»

Тиоракис, разумеется, знал, что никакой засады в доме не будет, но игра требовала достоверности во всех деталях.

Увендра часто переводил взгляд с секундной стрелки ручных часов на дверь и обратно. Напряженно прислушивался. Секунды капали вязко, как мед с ложки. На тридцать пятом скачке стрелки дверь в дом спокойно приотворилась, из проема наполовину высунулся Тиоракис, быстро огляделся и сделал приглашающий жест в сторону Увендры. Увендра разложив носилки, оставил их на более или менее ровном месте за кустами, а сам, так же, как и Тиоракис, рывком кинулся к дому.

* * *

Тиоракис хотел было перед дорогой сменить Крюку повязку на ноге, но бинты присохли к ране, и это долгое дело пришлось оставить до лучших времен и до более безопасного и удобного места. Они быстро надели на раненого принесенную с собою теплую спортивную куртку и помогли ему обуться.

– Я попробую идти сам, – предложил Крюк.

– Ну, попробуй… – с сомнением ответил Тиоракис и подставил ему плечо.

Крюк, обхватив Тиоракиса за шею, поковылял к выходу. Он был явно слаб и раскоординирован, у него кружилась голова, а присохшие к ране на ноге бинты сильно тянули, причиняя мучительную боль. Уже за дверью стало окончательно ясно, что пройти более чем двухкилометровый путь по лесу Крюк не сможет. Он и сам это понял. Тиоракис и Увендра взяли раненого на сцепленные руки, как это им приходилось проделывать в молодежных летних лагерях, имитируя переноску «пострадавшего» в соревнованиях на «полосе препятствий» и, тяжело отдуваясь, почти бегом преодолели открытое пространство до опушки леса, где за кустами поджидали носилки.

Несмотря на то, что они очень торопились, обратный путь до автомашины занял больше двух часов. Идти по лесной дороге с тяжелыми носилками по разъезжающейся под ногами влажной глинистой почве, обходя поваленные деревья, или лавируя между стволами, было очень нелегко. Приходилось часто останавливаться, чтобы перевести дух.

Не доходя метров пятидесяти до устья просеки, Тиоракис и Увендра занесли носилки немного в сторону и опустили их между деревьями. Увендра остался с Крюком, а Тиоракис осторожно двинулся к площадке, чтобы убедиться в отсутствии на ней лишних наблюдателей.

Наблюдатели были. И какие!

Прямо перед радиатором автомашины Тиоракиса, как бы загораживая дорогу, боком стояла патрульная автомашина дорожной жандармерии. Один из жандармов оставался за рулем, а второй, склонившись к стеклу задней пассажирской двери запертого автомобиля, пытался рассмотреть его внутренности. «Вот это именно то, чего мне сейчас особенно недоставало!» – с ненавистью глядя на непрошенных гостей, подумал Тиоракис. Однако, нужно было что-то решать. Одна за другой полетели мысли, предлагая варианты: «Вернуться в лес, пока они меня не заметили? Переждать? Черт его знает, сколько они будут здесь торчать. Сколько они уже здесь торчат? Что у них за мысли по поводу моей машины? Может, они думают, что она угнана и брошена? Подождут-подождут, да вызовут эвакуатор! И что мы тогда делать будем? В общем-то, это дорожная жандармерия. Вряд ли что серьезное. Нет, надо выйти и разрулить ситуацию! В конце-концов лично мне ничего не угрожает. Решено!»

Однако вначале Тиоракис быстро и бесшумно вернулся к носилкам. На всякий случай сделав Увендре и Крюку предостерегающий жест рукой, – тихо! – заговорил почти шепотом:

– Там, на площадке – дорожная жандармерия. Интересуются нашей машиной. Думаю, ничего серьезного. Я к ним сейчас выйду и разберусь. Вам сидеть тихо, что бы ни случилось. Даже если они меня заберут с собой, для какого-нибудь выяснения, – сидеть и не дергаться. Ничего подозрительного у меня нет. Отпустят – вернусь. Если, вдруг, не вернусь до темноты, – вот тогда выкручивайтесь сами. Ясно?

Увендра в ответ напряженно кивнул, а Крюк закрыл глаза.

Тиоракис поднялся и, заранее настраивая себя на нужный лад, вновь вышел на просеку, по которой гуляющим шагом направился к площадке.

* * *

Вот идет праздный человек: руки в карманах куртки, отсутствующий взгляд, изредка поддает ногою влажную опавшую листву. Вот он вышел на открытое место, как бы очнулся, нашел себя в пространстве, увидел около своей машины жандарма, осознал, что это именно жандарм, удивленно повел бровью и, отнюдь не суетливой, но несколько более сосредоточенной походкой, подошел к одетому в форменную одежду человеку, который к этому времени тоже внимательно его рассматривал.

– Здравствуйте, господи офицер! Что-нибудь не так?

– Здравствуйте! – два пальца к козырьку каскетки – Я субкорнет жандармерии Гибд. Это ваша машина?

– Да, а что? – на лице Тиоракиса выражение беззаботного интереса.

– У вас все в порядке? – следует профессионально провоцирующий на беспокойство вопрос жандарма.

– Вашими молитвами, господин Гибд! Неужели я произвожу впечатление человека нуждающегося в помощи? – чуть-чуть иронии, чтобы не обидеть, а то докапываться начнет.

– Дело в том, что за последние полтора часа мы трижды проезжали здесь. А пустая машина все стоит и стоит. Решили проверить, – испытующий взгляд из-под каскетки.

– Благодарю вас, все в порядке, – успокаивающее доброжелательство в ответ.

– Можно посмотреть на ваши документы? – вопрошает корректная бдительность.

– Да, да! Разумеется! – отвечает лояльное законопослушание.

Тиоракис не спеша достает из внутреннего кармана куртки документы и протягивает их жандарму. Жандарм погружается в многозначительное изучение.

– Вы один?

– Нет. С товарищем. Но он еще в лесу.

– А что он там делает?

– А это имеет отношение к правилам дорожного движения, господин офицер?

– Господин Тиоракис! В наши обязанности входит следить за тем, чтобы придорожная зона не замусоривалась и, – жандарм бросает красноречивый взгляд на кирпичную будку туалета, – тому подобное…

– Ах, вот вы о чем! Упаси Боже, господин офицер! Мы приличные люди. Просто вышли размяться, погулять. Зимний лес, знаете ли, совершенно особенный: тишина, запах прелой листвы… Жалко снег растаял! Договорились встретиться у машины.

– А ваш товарищ не заблудился? – спрашивает до омерзения заботливый жандарм.

– Не думаю. Он хорошо ориентируется. Если через пятнадцать минут не покажется, я ему погужу.

Жандарм явно настроен пообщаться, но в это время в патрульной автомашине пищит радиовызов, раздаются треск и шипение эфира, а затем – неразборчиво гулкий текст какого-то сообщения. Сидящий за рулем напарник Гибда опускает стекло и лапидарно сообщает:

– У эстакады авария. Поехали!

Субкорнет жандармерии Гибд спешно возвращает Тиоракису документы, затем, автоматически вскинув пальцы к козырьку, желает ему всего хорошего и ныряет в недра патрульной автомашины. Та срывается с места.

Все.

* * *

Далее пошло без заминок и происшествий. Тиоракис подогнал машину боком поближе к устью просеки и отправился за Увендрой и Крюком.

– Ну, что там? – напряженно спросил Увендра.

– Ерунда, как я и думал. Делать им не хрена! Берись!

Они почти бегом преодолели последние метры до машины и помогли Крюку устроиться на заднем сидении. После этого Увендра сложил носилки и оттащил их метров за сто в лес, где положил на дно какой-то оплывшей канавы и закидал опавшей листвой. Оставлять такой странный предмет в мусорном контейнере почему-то не хотелось, тащить с собою – тоже.

Нигде, даже на въезде в город, их больше не останавливали и не проверяли. Впрочем, такой проверки Тиоракис и не боялся. Документы у всех были в порядке. А чтобы увидеть в сидящем на заднем сидении пассажире боевика с огнестрельным ранением, – это нужно было быть ясновидящим. В ясновидение Тиоракис не верил.

* * *

Несколько дней до отъезда в Баскен Крюк провел дома у Тиоракиса, только не в родительской квартире, а в другой, в Северо-Восточном дистрикте, снятой Тиоракисом еще весной по совету Стаарза.

Причиной к тому послужила некая семейная проблема, которой Тиоракис поделился со своим куратором…

Госпожа Тиоракис проявляла все большее беспокойство относительно образа жизни сына, который слишком часто, и слишком надолго, по ее мнению, исчезал из дома. Она была вполне современной женщиной и понимала, что молодой человек в таком возрасте уже не особенно нуждается в материнской опеке и может оказаться полностью погруженным в собственные интересы, связанные и с женщинами, и с друзьями, и с зарабатыванием денег… Однако, материнское чувство так просто не отринешь. Трудно привыкнуть к неожиданным, иногда без предупреждения, многодневным отлучкам даже вполне взрослого чада, тяжело заснуть, пока не услышишь хлопок входной двери, возвещающий, что ребенок (Да, да! Для нее он всегда – ребенок) вернулся в родные стены из такого опасного внешнего мира; нелегко выслушивать уклончивые ответы сына на вопросы, рожденные беспокойным материнским сердцем; непросто принять даже самые горячие заверения мальчика (Да, да! Именно мальчика!) от том, что с учебой в университете у него все в порядке, когда решительно невозможно понять, как он находит время для занятий, подолгу пропадая неизвестно где и неизвестно с кем.