Текст книги "Апокриф"

Глава 21. Больной

– Значит, на Объединенное Отечество он не будет работать ни под каким видом?

– Я так понимаю, что никого, кто окажется «у руля», он поддерживать не станет. Хоть бы там у него и мама родная за главного была…

– Так, может, он просто анархист?

– В какой-то степени… Но ни к какому подобному политическому течению не примыкает… Я же докладывал! В этом смысле он одиночка… Он, видите ли, «свободный индивид», который ставит некий эксперимент, сути которого мне объяснить не пожелал. В целом это укладывается в его философскую концепцию. Самому себе хочет доказать, что можно быть не связанным ничьей волей, кроме воли случая. Именно поэтому он отворачивается от тех, кто непосредственно сидит во власти, как от представителей государственного насилия. А кому помогать из прочих – выбирает исключительно по жребию.

– Для чего?

– Наверно, для того, чтобы быть уверенным в том, что его выбор не результат чьих-то манипуляций с его волей. Я думаю, что его самоизоляция от средств массовой информации – это из той же оперы: не желает попасть под воздействие.

– Идиотизм какой-то!

– Ну, знаете, шеф, если нормальный средний человек попытается вникнуть почти в любой философский опус, то после первых же трех страниц его реакция почти всегда будет такой же. У всех этих экзистенциалистов, концептуалистов, индетерминистов, солипсистов и прочих… их там хренова туча… наверное, мозги по-другому, чем у нас с вами, устроены. Впрочем, что касается «Чужого» и его «эксперимента», – это лишь моя реконструкция, не более. Что там у него на уме в действительности, я точно сказать не могу.

Мамуля не отвечал, видимо, обдумывая полученную информацию, а Тиоракис к этому времени уже высказал все, что хотел, и на некоторое время в полусумраке комнаты повисла тишина.

Встреча происходила на конспиративной квартире. Самое забавное, что шифровались на этот раз вовсе не от того, против кого работали, а, можно сказать, от своих, а также от тех, кто именуются «широкими кругами общественности». «Чужой», не предполагавший, что на него может вестись профессиональная охота, демонстрировал совершенную беспечность, а вот допустить утечку информации о том, что партия власти готовится руками ФБГБ убрать со своего пути ставшую очень серьезной помеху, было никак нельзя. Скандал мог выйти грандиозный. Поэтому человек, который в последние месяцы успел примелькаться в окружении Острихса и соответствующим образом «засветиться» в средствах массовой информации, и человек, возглавлявший политический сыск, встречались по доброй шпионской традиции с соблюдением всех мер предосторожности.

* * *

– Если подводить итог, – всплыл из своих раздумий Мамуля, – то мотивы, по которым объект отказывается идти на сотрудничество, не так уж важны, – эту линию работы с ним следует считать исчерпанной. Судя по всему, она действительно бесперспективна, да и времени не остается вовсе. Резюме такое: переходим к подготовке принудительного изъятия «Чужого» из игры. По твоей информации и из других источников известно, что его обхаживают «Либеральный Центр» и «Радикальные демократы». Кого бы из них он ни осчастливил своим жребием, это будет очень опасно. Нужно успеть все провернуть, пока он не бросил свою монетку…

– Ну, и какой план? – спросил Тиоракис.

У него еще оставалась надежда, которую он сам считал наивной и призрачной: а вдруг Мамуля предложит что-то такое, более или менее человеческое, и свое участие в этом можно будет как-то для себя оправдать.

Как и следовало ожидать, не выгорело.

– Общая схема та самая, которая предполагалась с самого начала. Первое – подвести объект под контакт с группировкой, которая воспринимается в обществе, как однозначно негативная сила. Второе – произвести надежную фиксацию контакта. Третье – обеспечить обнаружение у объекта предметов, доказывающих продолжительные конспиративные контакты с такой группировкой. Нужно сделать это так, чтобы изъятие вещественных доказательств, с процессуальной точки зрения, выглядело безупречным. Четвертое – хорошо бы как-нибудь спровоцировать самого «Чужого» или кого-то из его окружения на сопротивление при аресте. Возможно, вам, Тиоракис, это придется взять на себя. Над таким вариантом мы еще подумаем. Пропагандистское прикрытие всей акции, это уже не наша задача, но оно будет самое мощное и, собственно, уже началось… Вопросы?.. Что молчим?

Тиоракис уже понял, что сейчас совершит второй в своей жизни поступок, который радикально, а может, и фатально повлияет на дальнейшую его жизнь. Однако, для этого нужно было решиться и произнести необходимые слова, которые застряли не в горле у него, а где-то в узости между инстинктом самосохранения и совестью. Тут простым прокашливанием не обойдешься.

Тиоракис все ждал того самого внутреннего толчка, который с самого детства помогал ему совершать иногда совершенно отчаянные шаги, и, пребывая в этом ожидании, совершенно механически продолжал задавать вопросы, которых от него ждал Мамуля.

– Что за группировка?

– Ваши старые знакомые, Тиоракис: «Свободный Баскен».

– Ну, я то имел дело с ФОБом, с боевиками.

– Не придирайтесь, все они одним миром мазаны! У «Свободного Баскена» есть свое боевое крыло. У нас все доказательства в наличии, осталось только реализовать. Вот как раз одним заходом и…

– «Свободный Баскен» запрещен. «Чужой» вряд ли свяжется с нелегалами.

– А откуда он узнает, что на контакт с ним выходят нелегалы? Мы тут, вроде, выяснили, что он в информационной самоизоляции и политикой не интересуется. Вы же ему не скажете, я полагаю? А он в предварительных контактах почти никому не отказывает. Так?

– Репт может отказать.

– Не откажет.

– Почему вы так думаете?

– Мне почему-то так кажется. А потом, вы ведь уже как-то пробовали… для тренировки, так сказать… в обход Репта? Получилось, однако… И в этот раз получится!

– Я не буду в этом участвовать.

Слова эти выскочили у Тиоракиса так спокойно и, как бы в контексте разговора, что Мамуля на полном ходу чуть было не пролетел мимо них:

– Ну и замечательно! Теперь в деталях… Простите, Тиоракис, я не расслышал, кажется… В чем вы не будете участвовать?!

* * *

Это, конечно, не было арестом в полном смысле слова. Тиоракис хорошо понимал, что побег из госпиталя не представляет для него большой сложности, однако, такой ход означал бы окончательный, демонстративный даже разрыв с системой и переход в разряд ее врагов со всеми вытекающими последствиями. Он немедленно превратился бы в дичь, охота на которую ведется без лишних сантиментов.

«И без того удивительно, – мысленно увещевал сам себя Тиоракис, что Мамуля повел себя подобным образом. В общем-то он старается меня таким образом прикрыть. Хотя… Может быть, и свою задницу прикрывает! В конце концов, это он меня поставил на операцию. Наверно, ручался кому-нибудь за мою надежность… Так что теперь представить мой провал следствием нервного срыва, а не сознательной изменой присяге, – для него тоже выход».

А еще Тиоракис злился на Острихса: «Строго говоря, это все из-за него – упрямого инфантильного осла! Любой нормальный человек, получив такую информацию, какую я ему дал, как минимум поостерегся бы, осторожничать бы начал, затих бы на время… А этот… На рожон ему непременно надо!»

Тиоракис вспомнил то чувство тихого бешенства, когда он услыхал ответ Острихса, лишавший его возможности дальнейшего маневра и роковым образом толкавший к выбору между двумя возможностями, каждой из которых он одинаково желал избежать.

– А у меня создается такое впечатление, – сказал тогда Острихс, – что тебя могли просто использовать с целью повлиять на меня.

– Что ты имеешь ввиду? – этот вопрос был задан Тиоракисом исключительно в рамках роли, которая им разыгрывалась. Он уже понял, в чем состояла мысль Острихса.

– Если уж за мной действительно так внимательно следят, то эта самая встреча с твоим старым знакомым могла быть вовсе не случайной. Его могли специально к тебе подослать, чтобы испугать меня и заставить поступить так, как им нужно. Ты меня все в наивности подозреваешь, а сам наивен, как ребенок! Ну, сам посуди, Воста! Чего ради человек, который тебя Бог знает сколько лет не видел, не знает, в чем твоя нынешняя суть, вдруг станет выбалтывать тебе «служебную тайну». Да просто в расчете на то, что ты передашь мне, а я испугаюсь! Элементарная манипуляция! Не беспокойся ты так за меня. Если предположить, что они на это пошли, значит, реально ничего такого они не замышляют. Знаешь старую истину? Угроза – оружие бессильных! Еще раз прошу тебя – не беспокойся за меня! Выборы пройдут, и я свои эксперименты, которые кажутся тебе такими опасными, брошу окончательно…

«Черт! Черт!! Черт!!!» – мысленно выругался Тиоракис, понимая, что теперь у него только два пути: первый – продолжать свое дело и губить этого олуха, раз он не хочет видеть выхода из западни, в сторону которого ему только что пальцем не тычут; второй – олуха спасать и губить себя.

«Застрелиться, что ли?» – мелькнуло где-то на периферии сознания…

* * *

Ксант Авади, когда прошла первая оторопь после того как он убедился, что Тиоракис действительно отказывается доводить операцию до конца, разумеется, предпринял попытку привести своего сотрудника в чувство. Делал он это в присущей ему спокойной манере человека, которого большой жизненный опыт давно уже привел к тому выводу, что истерический ор в таком тонком деле, – средство совершенно негодное и, скорее, демонстрирует собственный страх, чем умение взять ситуацию под контроль.

Он повел себя, лучше сказать, как доктор, внезапно обнаруживший у своего пациента признаки смертельной болезни. Чего уж тут орать? Его дело – точными вопросами и тестами установить: это только голые симптомы, возможно, вызванные мнительностью человека, или на самом деле свидетельства необратимого патологического процесса? В первом случае пациента бывает достаточно встряхнуть, успокоить и подбодрить, а во втором – может возникнуть необходимость упрятать больного в инфекционный бокс, чтобы других не заразил, да и себе еще больше не навредил.

Результат длительной диагностической беседы, в которой флаг-коммодор неоднократно упоминал о принесенной присяге, о служебном долге, взывал к рациональному мышлению, к чувству корпоративной солидарности, к инстинкту самосохранения, и даже к профессиональному цинизму Тиоракиса, был малоутешительным. Нет, это никак не походило на нервный срыв, который случается с людьми, находящимися на нелегальной агентурной работе, в постоянном вражеском окружении, в обстановке ежеминутного риска быть арестованным, подвергнуться пыткам, или даже погибнуть. Ни свободе, ни здоровью, ни жизни Тиоракиса в ходе выполнения данного задания совершенно ничего не угрожало. Уж скорее, такая опасность могла возникнуть в случае его отступничества. И этого Тиоракис не понимать не мог.

Пришлось остановиться на том самом диагнозе, который лежал, казалось, на поверхности, но в который флаг-коммодору не хотелось верить: глубокий нравственный кризис, осложненный готовностью «больного» принести в жертву остро воспалившейся совести свою карьеру и благополучие. Случай в среде работников спецслужб редкий и тяжелый. Тяжелый по последствиям не только для Тиоракиса, но и для самого Ксанта Авади, потому как просто сойти с ума для сотрудника ФБГБ хотя и прискорбно, но простительно, а вот выйти из игры в полном ее разгаре по «нравственным соображениям» – это уже будет расценено как прямая измена!

Перед флаг-коммодором в полный рост поднималась триединая задача. Первое: спасти себя, поскольку обгадиться на старости лет провалом персонального поручения президента – это тянет на немедленную отставку с выходом на скудную пенсию безо всяких надбавок за заслуги, с лишением государственной виллы, персональной автомашины и некоторых других не лишних на закате жизни удовольствий. Второе вытекало из первого, как необходимость: требовалось найти ходы для завершения операции по изъятию «Чужого» из политического процесса, да еще под таким предлогом, который общество сможет переварить, не получив смертельный заворот кишок. Третье: по возможности прикрыть Тиоракиса, и не только по причине личного благоволения к нему флаг-коммодора, но, прежде всего потому, что в относительно реабилитированном виде он не так для флаг-коммодора опасен, как с клеймом изменника в послужном формуляре.

* * *

То, что дальнейшее использование Тиоракиса, во всяком случае, в этом деле а, скорее всего, вообще на оперативной работе, будет в дальнейшем невозможно, Ксанту Авади было ясно как белый день. Он себе представлял какие-то экстраординарные средства воздействия, посредством которых мог бы выжать из своего сотрудника согласие продолжить работу, но это было бы попросту непрофессионально. Тиоракис был сломан (точнее, сломал себя сам), и в таком состоянии в любой момент мог выкинуть что-либо уж вовсе экзотическое. Например, сбежать за границу и попросить политического убежища, или обратиться с разоблачениями к независимой прессе, или… бывали, одним словом, прецеденты.

– Вот что, господин суперинтендент! – решительно хлопнув себя по коленям, флаг-коммодор пружинисто поднялся и непосредственно перешел к «разруливанию» сложившейся крайне неприятной ситуации. – Мне все ясно, и все решения мною приняты. Действовать нужно быстро, поскольку по вашей милости я в жестком цейтноте. Немедленно отправляйтесь в ванную комнату, брейтесь и стригитесь!

– Я не смогу нормально сам себя подстричь!

– Тогда брейте и голову под ноль! Бритвой!

Тиоракис и не помнил, когда последний раз слышал, чтобы Мамуля изъяснялся в таком командном стиле. Поэтому, как и подобает дисциплинированному офицеру, не спрашивая о намерениях старшего командира, он ответил коротким: «Есть!» – и отправился выполнять приказание.

Впрочем, ему было совершенно ясно, что из операции его выводят. Иными мотивами объяснить уничтожение маскировочных волосяных покровов было нельзя. Воста Кирик приказал долго жить.

* * *

Уже больше трех недель Тиоракис находился в невротическом отделении госпиталя ФБГБ. Пребывание здесь в течение достаточно длительного времени стало главным условием, которое выставил ему Мамуля в обмен на выведение из операции и прикрытие от наиболее жестких организационных и юридических последствий.

– Вы не хуже меня понимаете, – констатировал флаг-коммодор, – какие меры будут к вам, несомненно, приняты, если все это будет донесено до руководства в том виде, как оно есть. Вряд ли кто-нибудь, кроме меня, пожелает понять и, главное, принять ваши мотивировки к отказу от выполнения задания. Кстати, и я-то их принимаю, в значительной степени потому, что у меня не остается лучшего выбора. Единственная уважительная причина, которой я мог бы хоть как-то прикрыть выведение вас из операции на заключительном этапе, – так это состояние здоровья. Лучше всего, если вы сломали себе одновременно руки ноги и несколько ребер. Тогда бы я просто предъявил руководству гипсовую куклу и пачку рентгеновских снимков. Но вы, к сожалению, целы и невредимы. Сам переломать вас соответствующим образом я не в состоянии: годы не те, – а привлекать к этому делу помощников означает предать огласке тот факт, что я помогаю вам дезертировать. Остается представить вас сумасшедшим, что, кстати, недалеко от истины. Нужно будет разыграть резкую депрессию. С агентами это случается. Начальство, разумеется, будет недовольно, и мне придется выкручиваться, но это уж не ваша забота, счастливчик! Ваша задача сидеть и не высовываться…Сколько времени? Сколько потребуется! Пока я не скажу, что можно вылезать из норы. Если высунетесь раньше, я буду расценивать это как попытку мне помешать, и приму меры, о которых вы можете и сами догадаться. Одним словом, хотите умыть руки, – черт с вами! Умывайте! Но не смейте мешать! Считайте, что вы у меня под превентивным арестом. Была когда-то такая мера в нашем законодательстве…

Тут непонятно по какой ассоциации из каких-то запасников памяти флаг-коммодора всплыла сорокалетней, наверное, давности сцена, в которой совсем еще молодой субинтендент Ксант Авади стращал этим самым превентивным арестом какого-то немолодого, но тоже чем-то симпатичного ему человека. «Они даже внешне похожи, – мелькнуло в голове у Мамули, – впрочем, это уже полная чушь. Внешность того типа я столько лет помнить не могу. Просто игра воображения».

* * *

В госпиталь Тиоракиса доставил сам Мамуля, на собственной служебной машине, которой даже управлял на этот раз лично. Еще на конспиративной квартире они условились, как именно следует себя вести «больному», и выбрали для него новый псевдоним, под которым он будет фигурировать в истории болезни. Никаких документов, ни собственных, ни на имя Восты Кирика, Тиоракису иметь не полагалось.

Для персонала специальной клиники подобного рода фактические анонимы не были чем-то сверхъестественным. Если распоряжение принять на лечение какую-нибудь таинственную личность поступало от лица, обладавшего в системе ФБГБ соответствующими полномочиями, никаких лишних вопросов не задавали. По понятным причинам, без специального разрешения запрещалось интересоваться характером работы или фактами биографии такого человека, что, конечно, создавало известные трудности для сбора анамнеза и диагностики.

И в данном случае Мамуля совершенно не собирался облегчать работу медикам, а лишь распорядился поместить своего сотрудника в палату для медицинского наблюдения. Он коротко уведомил заведующего отделением, что у привезенного им человека развилось депрессивное состояние, которое мешает дальнейшему его использованию на той работе, которую он должен был выполнять. Врач выразил резонное опасение, что он не сможет эффективно помочь больному, если не выяснит, как именно развивалось психическое расстройство и какие к тому имелись провоцирующие факторы. На это Мамуля, в свою очередь, высказал мнение, что пока можно ограничиться консервативными мерами, а если состояние больного резко обострится, тогда решения будут приниматься отдельно. На том и порешили.

В общем-то, если разобраться, депрессия у Тиоракиса была. Может, не такая уж тяжелая и пока еще доступная контролю волей, но была. Так что симулировать ему пришлось не само состояние, а степень его тяжести. Выглядело все это достаточно убедительно: он, заторможенный и молчаливый, погруженный в свои мысли, с трудом идет на контакт, на вопросы отвечает с неохотой и односложно; поза ссутуленная, голова втянута в плечи; любимое занятие – бессмысленное глядение в неизменный и безлюдный пейзаж за окном палаты, либо лежание на кровати лицом к стене с открытыми глазами…

Палата, ставшая то ли убежищем, то ли местом временного заключения для Тиоракиса, была, конечно же, одноместной и весьма комфортабельной. Окно – в парк. Кровать и кресла вовсе не «больничные» – удобные и уютные. Обеденный стол, небольшой письменный стол, прикроватная тумбочка со светильником под маленьким абажуром Чего в палате не было, так это телевизора или хотя бы радиоприемника. Вместо них на специальной стойке светился изумительным тихим сиянием совершенно замечательный большой аквариум, в прозрачном кристалле которого лениво парили лупоглазые чешуйчатые самоцветы.

Все располагало к покою, которого не было.

* * *

Вначале, оказавшись в этой тихой келье, Тиоракис испытал большое облегчение, – ему уже не нужно было участвовать в том, против чего так неожиданно и с такой силой восстало его нравственное чувство. Но проклятая склонность к аналитике не давала мысли остановиться на столь замечательно удобной позиции.

«Ваша задача сидеть и не высовываться. Если высунетесь, я буду расценивать это как попытку мне помешать…» – даже и без этих слов флаг-коммодора у Тиоракиса не было сомнений в том, что его личный выход из игры не остановит операцию против «Чужого».

«Эх! Если бы Мамуля, запирая меня здесь, взял бы, да и соврал, что операцию решено прекратить! – внутренне насмехаясь сам над собою, подумал Тиоракис. – С каким бы я удовольствием ему поверил! Все силы бы приложил, чтобы поверить!»

Тут он вспомнил эпизод из далекого детства.

Ему лет пять… никак не больше. Детская комната… свет уже погасили и пора засыпать. И тут ему, только недавно научившемуся говорить несмышленышу, приходит на ум страшная своей очевидностью и непреложностью мысль о том, что он обречен умереть… от старости! Когда-то ОБЯЗАТЕЛЬНО умрет, и сделать с этим ничего нельзя! НИ-ЧЕ-ГО! И он не расплакался даже, а разрыдался так горько и так громко, что в комнату немедленно влетела испуганная мама. Когда она смогла сквозь рыдания и отчаянные всхлипы разобрать, в чем собственно дело, то вытащила его из кровати, подняла на руки, прижала к себе и начала вдохновенно и горячо лгать, как умеют это делать только матери, защищающие своего ребенка. Она сказала ему, что до того, как он достигнет старости, пройдет еще очень, очень, очень много лет, и к тому времени ученые обязательно изобретут лекарство, которое позволит людям жить столько, сколько они только захотят. И он поверил, и возвращенный в постель почти сразу же крепко заснул, убаюканный счастливым миражем будущей вечной жизни…

«Эх! Мамуля, Мамуля! Далеко же тебе до мамули! Да и мне не пять лет!»

Тиоракиса не покидала мысль о том, что его собственное уклонение от участия в операции против Острихса почти ничего в положении последнего не переменило. Может быть, только комбинация получится более грубой и оттого невзначай вылезшие откуда-нибудь уши спецслужб будет посложнее прикрыть дымовой завесой пропаганды. Только и всего. Ему постоянно приходило в голову сравнение самого себя с человеком, который присутствует при казни невиновного, но успокаивает себя тем, что отказался выбивать из-под ног приговоренного к повешению последнюю его опору. Да еще отвернулся к стене и лицо руками закрыл. Вот здорово!

А другой вариант? Ради спасения «Чужого» окончательно пойти против своих? Против всего того, чему всю сознательную жизнь служил верой и правдой, не из страха или выгоды, а по причине искренней убежденности в том, что дело это вполне благородное, требующее не только ума и ловкости, но даже самоотвержения во имя любви к Родине. И почему? Только потому, что действия системы, целесообразность существования которой он никогда не подвергал сомнению, в данном случае показались ему немотивированно жесткими? Он вспомнил, как Мамуля, пытаясь вернуть его в колею, вопрошал с напором: «А тебе не приходило в голову, что «Чужой» ради свои дурацких экспериментов, всего только подбросив монетку, может отдать целую страну под власть каких-нибудь патентованных негодяев?» Тоже, между прочим, аргумент… А еще он снова вспомнил свое малолетство… Дались ему эти детские ассоциации!

…Он на летних каникулах у своей тетушки Адди в Инзо. Компания таких же, как он двенадцати-тринадцатилетних сорванцов. Уличное братство. На другой улице через два квартала – такое же. И война между ними. Принцип, цель, и доблесть этой войны в одном – чужак должен быть поколочен! Тиоракис уже успел сдружиться со «своими», и даже в курсе того, что ведутся боевые действия, но не понимает, что все настолько серьезно. В лицее, где он учится, ничего подобного нет. Какой-то неудачник из вражеского стана попадается на пути ватаги, в которой шествует и Тиоракис. Его товарищи дружно набрасываются на чужака и начинают его бить безо всякой, разумеется, вины, а только потому, что он имел неосторожность попасться. Чувство справедливости, Тиоракиса смущено, а совесть растревожена. На его глазах без видимой причины избивают человека! И он бросается на его защиту. Как следствие, бьют и его, да к тому же он становится «предателем» и подвергается жесткому бойкоту. Предоставленный сам себе, он вынужден в одиночестве совершать прогулки по окрестностям и в один прекрасный момент встречается с ватагой из «вражеского» квартала. Был ли в ее составе тот самый мальчишка, защищая которого, Тиоракис приобрел клеймо отщепенца, разглядеть не удалось, но еще одна порция кровавой юшки и синяков досталась теперь уже от «чужих».

Цугцванг!

* * *

Пребывая в этом непрекращающемся внутреннем раздрае, Тиоракис безо всякого труда переносил отсутствие информации из мира, находившегося за стенами больницы. Он не знал, было ли полное лишение его доступа к газетам, радио и телевидению обычным психотерапевтическим приемом, назначенным здесь всякому такому больному, или являлось следствием специального распоряжения Мамули. Возможно, тот опасался, что какое-нибудь известие с полей политических битв может спровоцировать его сотрудника, подхватившего острое воспаление совести, на безрассудные действия. Но сам Тиоракис даже не пытался выяснять этот вопрос, поскольку, если честно, очень опасался такого ответа: «Да ради Бога! Вам установить телевизор? Какие желаете газеты? Может быть, компьютерный канал?» Подспудно он сам желал пропустить, проспать, что ли этот отрезок жизни, как, бывало, «проматывал» кусок фильма или пролистывал страницы книги, вызывавшие у него тяжелое или просто неприятное эмоциональное переживание, с тем, чтобы продолжить с того места, где все потрясения уже остались позади…

А дни проходили. Если первую неделю Тиоракиса довольно часто донимали процедурные сестры, повадившиеся каждый день брать из вены кровь, то теперь его почти не беспокоили: три раза в день разносчица доставляла завтраки обеды и ужины; приносились также какие-то таблетки, но никто не контролировал, принимает он их или нет; раз в два дня заходил доктор, задававший формальные вопросы о самочувствии. Были также прогулки в огороженном секторе парка, прилегавшем непосредственно к отделению неврозов, а еще он пытался читать: из библиотеки госпиталя лечащий врач разрешил доставить ему несколько полудетских «исторических» романов, и пространные, не обремененные описанием каких-либо серьезных конфликтов, очерки, принадлежавшие нескольким известным путешественникам… Мир в душе воцариться, однако, не спешил, зато в голову влезли откуда-то и прочно там застряли неизвестно чьи рифмованные строчки:

 
…Душу роет
тоски
кол,
Скольких так
искусил
бес!
Кто приладил
к виску
ствол,
Кто проверил
в петле
вес…
 

«Может, я и в самом деле болен, – спрашивал себя Тиоракис, – или просто продолжаю подыскивать оправдания?»

* * *

Четвертая неделя пребывания Тиоракиса в госпитале показала, что оболочка «кокона», в котором он находился, скорее, по собственному желанию, чем по принуждению, начала претерпевать некие изменения.

В последние дни в поведении врача, медицинских сестер и даже уборщиц появилось нечто такое, что смогло безошибочно уловить обострившееся в отсутствии внешней информации восприятие Тиоракиса. Он не ощущал в этом какой-то негативной перемены по отношению к себе, а видел проявление тревоги, внесенной в состояние персонала клиники, по-видимому, какими-то внешними факторами. Тон этих людей оставался неизменно приветливым, но речь их стала более скованной, они продолжали улыбаться, но внимательный наблюдатель непременно заметил бы натянутость мимики, а их взгляды, явно против воли, постоянно уходили куда-то мимо Тиоракиса, сквозь стены здания, за которыми они пытались увидеть или хотя бы угадать нечто очень важное для них лично…

«Знать ничего не хочу!» – пытался отгородиться Тиоракис от вспыхнувшего у него внутри беспокойства.

А в конце недели уже довольно поздно вечером во всем госпитале погас свет. Началась вполне объяснимая в таких случаях суетливая беготня дежурного персонала по гулким коридорам и переходам. В темных окнах больничных корпусов мелькали редкие пятна от лучей электрических фонариков. В палату к Тиоракису тоже заглянула медсестра.

– Не волнуйтесь… это просто авария! – сказала она таким голосом, как будто хотела успокоить себя, а не больного.

Минут через сорок свет действительно дали, но он был неровным, и Тиоракис понял, что работает автономный генератор, которому не вполне достает мощности. Он вышел в коридор и направился к широкому окну, находившемуся в торце здания и обращенному в сторону города. Там, где обычно небо было подсвечено спокойным сиянием электрического света, в низких облаках отражались неровно и медленно пульсирующие сполохи.

«Не иначе как большой пожар, – сделал для себя вполне очевидное заключение Тиоракис. – Что-то там происходит, черт бы их всех подрал! Придется все-таки всплывать на поверхность. Но, только не среди ночи, конечно… Утром нужно будет попытаться хоть что-то выяснить, а там – по обстановке…»

Утром ни медсестра, ни разносчица с завтраком, ни даже уборщица в палате у Тиоракиса не появились, что подтвердило самые худшие его опасения. Делать нечего, – оставалось начинать действовать без исходной информации.

Но тут, резко распахнув дверь, в палату к Тиоракису вошел заведующий отделением. Он был, против правил, без халата и одет в штатский костюм, хотя обычно носил форму военного врача….