Текст книги "Частная армия Попски"

Майским днем 1939 года я рассказал о своих планах приятелю в британском посольстве.

– Увейнат… – сказал он. – Сейчас там аэродром итальянских ВВС. Не думаю, что тебя туда пустят.

– А кто меня остановит? – спросил я. – Хочешь, вернусь и расскажу тебе, что там да как?

– Не надо. Это просто аэродром. Но нам не нужны пограничные конфликты. С нашими итальянскими друзьями и так непросто. Не стоит давать им лишних поводов.

Я подумал, что он просто напыщенный посольский дурак, который строит из себя правительство Его Величества, о чем и сообщил своему собеседнику – меня рассердило, что он собирается нарушить мои планы.

Остыв, я призадумался. До сих пор я убеждал себя, что Гитлера не стоит принимать всерьез, смеялся над сторонниками войны и, кое-что не понаслышке зная о положении дел в Германии и Италии, не раз говорил, что эти страны воевать не в состоянии.

Но теперь, вспоминая свои впечатления от поездки в Германию и Австрию в прошлом году, незадолго до аншлюса, я стал сомневаться. Может быть, война и в самом деле приближалась. Французы, которых я знал слишком хорошо, были испуганы, деморализованы, и их разрывали собственные противоречия. В общем, даже такой слабой армии, какой представлялась мне германская, не составляло труда одолеть французов. А какая еще сила в Европе могла сдержать немцев от агрессии?

Признав свои пустынные странствия затянувшейся прогулкой выходного дня (что полностью соответствовало действительности), я выкинул Увейнат из головы – как тогда казалось, навсегда. Тем удивительнее было три с половиной года спустя, по пути к оазису Куфра, стоя на рубеже Гильф-аль-Кебира, на южном горизонте в раскаленном трепещущем воздухе как будто увидеть силуэт этой горы.

Но тогда у меня появились другие планы. Не прошло и двух недель, как я летел в Лондон. Раз Англии предстояла война, путь мой лежал в Англию.

Глава III
Врасплох

С тех пор как в 1915 году я бросил Кембридж, чтобы вступить во французскую армию, в Англии я бывал только изредка. Тем не менее именно ее я считал родной страной и любил с пылом несколько комическим – так юноша, однажды брошенный роковой красоткой, вздыхает по ней всю оставшуюся жизнь. И даже сейчас, тридцать три года спустя, эта видавшая виды земля хранит свое очарование, которое поразило меня в семнадцать лет.

В июне 1939 года Лондон был неприятным местом, объятым тошнотворной и пугающей меня паникой. Паниковать могут французы, итальянцы, левантинцы – но наблюдать признаки истерии в Англии было по-настоящему тревожно. Чтобы успокоиться и сохранить здравомыслие хотя бы в себе, я решил считать, что причина всех беспокойств – нацистская пропаганда, и достаточно ее игнорировать, чтобы немцы отступились. Я смеялся над разговорами о войне и, странным образом, привлек многих на свою сторону – тот факт, что я приехал из-за границы, придавал моим словам вес. Во времена истерии тому, кто смотрит со стороны, легко приобрести авторитет мудреца, но само обостренное внимание к моим взглядам настраивало меня на все более пессимистичный лад. В Англии делать было больше нечего – не рыть же бессмысленные окопы в Гайд-парке, готовясь к обороне. С тяжелым сердцем я отправился во Францию, чтобы узнать, что происходит там.

Причина национальных предрассудков часто кроется в невежестве. Однако моя нелюбовь к французам, напротив, была результатом длительной, можно сказать, интимной близости. (К сожалению, я слишком долго жил среди них и работал с ними во Франции и в Египте.) Мелочность, претенциозная вульгарность, чудовищный эгоизм, узость интересов, пошлая культура, неприветливость и чванство – вот несомненные черты француза. Ничего особенно страшного для меня в этом бы не было – признаю за этим народом множество черт, искупающих его несовершенство, – но, кроме этого, меня невероятно раздражали такие мелочи, как тембр их речи, их манеры и запах в их домах. В основе моего низкого мнения об этом народе лежала личная неприязнь, поскольку вполне естественно винить тех, кто тебе несимпатичен, во всем подряд. Но, при всем моем предубеждении, я никогда не стал бы приписывать французам самоуничижение и раболепие. Они странные люди, со множеством сомнительных привычек, – но в душе смелые и гордые.

Однако к концу весны 1939 года, казалось, они полностью утратили и смелость, и гордость.

Люди, придерживающиеся прогрессивных политических взглядов, были недовольны. Перед ними маячила мрачная перспектива: либо война, в которой Франция обречена на поражение; либо, если войну получится предотвратить новыми уступками, необходимость полностью подчиниться нацистам. В любом случае они потеряют всё. Остальные так или иначе высказывали схожие мысли: Франция слаба, измождена и сломлена, это больше не великая держава, да и не держава вовсе. Сражаться бесполезно: если, по чудовищной нелепости, война все же разразится, поражение неизбежно. Так к чему громкие речи и призывы к невозможному? Лучше помалкивать и постараться извлечь максимум из худой дружбы с немцами. В конце концов, разве нацистский режим не дал их народу достаток, порядок, счастье и единство? У французов не было ничего подобного. Разумно было предположить, что, если бы Франция пошла по пути нацистов – по-своему, более гуманно, более по-французски, – она добилась бы тех же результатов.

Пришло время забыть о застарелых противоречиях и обратить внимание на настоящего врага: не немцев за ближайшей границей, а политизированный и безответственный рабочий класс в собственной стране.

С французами я стараюсь не спорить, поэтому, сделав вид, что принимаю логику моих знакомых, я пожелал им удачи в мудрости их и отбыл в Германию с четким убеждением, что в грядущем противостоянии Франция легко может оказаться на стороне врага.

В то время гитлеровское вранье и гитлеровская агрессия отравляли жизнь всем, кто жил за пределами Германии. Но внутри самого рейха это было практически незаметно, и я мог свободно понаблюдать за этими забавными нацистами в их естественной среде обитания. Весьма красочное и увлекательное зрелище: пузатые коротышки, кричащие «Хайль Гитлер!» там и тут, гротескные не по размеру мундиры, парады и знамена, а в горах и лесах – походные группы загорелых мальчиков и девочек. После Франции казалось, будто с чаепития старых дев ты попал на детскую вечеринку, бунтарскую и немного безумную. Тогда я не знал о коррупции и стяжательстве партийных лидеров, и, хотя страшные слухи о концлагерях уже дошли до меня, по опыту 1914 года я приучил себя не принимать на веру истории о зверствах, оставляя их для дальнейшего расследования. В общем, предварительно я решил, что у немцев все неплохо и им удалось построить режим, который им подходит. Оказалось, что он подходил им настолько, что разглядеть истинную суть происходящего, отделив ее от радостной витрины, было невозможно. Близких друзей, способных быть искренними, в стране у меня не нашлось, я даже долго переживал, что так и не смог подружиться ни с одним немцем. Они были вежливы, рассудительны и гостеприимны, но все попытки понять их подлинные мысли о планах своего лидера упирались в глухую стену.

К концу моего пребывания в Германии это стало раздражать. Все больше думая об убогой реальности за симпатичным фасадом, я еще сильнее злился, ощущая себя ребенком, над вопросами которого посмеиваются, но не пускают во взрослые разговоры. Кроме того, я сомневался, что война, если она разразится, будет так милосердна к немцам, как казалось бедным бюргерам, столь веселым, уверенным и довольным собой.

На обратном пути в Египет, к своим сахаропромышленным обязанностям, я задержался в Милане. В Италии я чувствовал себя как дома, мне нравился этот народ, и я всегда питал иллюзии, что здесь точно смогу разобраться в происходящем за кулисами. Этому способствовали друзья, которые, в своей экзальтированной манере, меня любили, тянулись ко мне и считали значительной персоной.

В Милане на квартире у Джанкарло Дози Дельфини собирался кружок друзей, где всегда можно было узнать что-то интересное. Маркиз Дози был человек выдающейся комплекции и фантастического уродства, отчасти вполне природного, но в значительной мере приобретенного из-за ранения в лицо на Первой войне. Он обладал ошеломляюще циничным чувством юмора, характерным для Северной Италии, приземленным здравым смыслом и, как следствие, предельно обескураживающей манерой выражаться. Не будучи членом фашистской партии, он тем не менее смог возглавить один из крупнейших итальянских промышленных концернов. По делам он много путешествовал по Центральной Европе, Германии, Швеции. Будучи человеком незаурядного и пытливого ума, он всегда был в курсе перипетий континентальной политики. Среди его друзей, людей незаурядного интеллекта, отчасти разделявших его политическую независимость, были юристы, ученые, банкиры и чиновники высокого ранга, знавшие буквально всё о происходящем в стране.

Успешные люди, свое недоверие к фашистскому режиму они не выносили за пределы квартиры Дози, но в ней я узнал истории о чудовищной некомпетентности, мздоимстве и коррупции среди тех, кто контролировал Италию. Дози и его друзья были уверены, что Германия развяжет войну до конца года, Италия рано или поздно в нее ввяжется и все кончится катастрофой. В результате обмена мнениями они пришли к общему выводу, что экономика их страны выдержит максимум год большой войны. Затем стремительно наступит кризис, за приближением которого они наблюдали с мрачным нетерпением: по их мнению, только такой кризис даст возможность избавиться от Муссолини и его приспешников.

Все люди с характером, смелые и прямые, чувствующие ответственность за судьбу страны, они смирились с осознанием того, что неспособны избавиться от своих злосчастных правителей, и рассчитывали увидеть, как страна летит в бездну вместе с тиранами, надеясь, что тираны там сгинут, а страна как-нибудь выползет. Они не относились к типу заговорщиков, которые в Италии редко происходят из благородных семейств, а принимали мир таким, какой он есть, считая, что попытки изменить существующий порядок вещей недостойны джентльмена.

Массовое воодушевление, которое так бросалось в глаза в Германии, в Италии, как я обнаружил, полностью изжило себя. Фашистскому режиму было уже семнадцать лет, и он не мог рассчитывать на энтузиазм раннего периода. Не было речи ни о щедрой поддержке активного меньшинства, ни о широком одобрении, и власть Муссолини держалась теперь только на энтузиазме карьеристов, взятках и запугивании. Военные парады и партийные съезды привлекали мало народу, публике платили за участие.

Тем бо́льшим шоком для меня было встретить в Риме молодого товарища, внезапно превратившегося в ярого фашиста. Мы были знакомы четырнадцать лет, и он всегда цинично отрицал любые идеи, пропагандируя беспристрастность и здравый смысл. И тут, посетив особенно красочный парад, он стал, стыдливо кося глазами, рассказывать о славном призвании империи Муссолини. Я рассмеялся, он смущенно извинился, но тут же добавил: «Ты не понимаешь, ты не видел, как прекрасны эти солдаты!» В том, что части для этого парада были прекрасно экипированы и вымуштрованы, я не сомневался, но, если верить Дози и его друзьям, больше таких подразделений в итальянской армии не было. Мне, конечно, очень хотелось узнать, так это или нет, и, хотя нет ничего сложнее, чем УВИДЕТЬ армию, особенно в мирное время, я решил, что недавно усиленный гарнизон на острове Родос, в архипелаге Додеканес, будет прекрасным примером боеготовности итальянской армии. Учитывая небольшие размеры острова и восемьдесят тысяч человек личного состава, следовало рассчитывать, что присутствие военных будет сложно не заметить.

Все оказалось так, как я и ожидал. Остров был переполнен итальянской солдатней, голодной на вид, в лохмотьях вместо формы, часто босиком или в холщовых сандалиях местного производства. С моей гражданской точки зрения, вопрос обуви имел решающее значение: итальянская армия много не навоюет.

Глава IV
За бортом

К началу июля 1939 года я вернулся в Египет. Моим европейским путешествием двигало не любопытство, а чувство вины. Я уже давно был уверен, что именно мое поколение, пережившее первую войну в юности, а не престарелые мужи отечества и не те, кто вырос после 1918 года, должно по-настоящему отвечать за мир во всем мире. Надо сказать, это бремя давалось мне не слишком тяжело. Я беспечно наблюдал за распространением фашизма в Италии, с большей тревогой следил, как приходили к власти национал-социалисты в Германии, но все время старался себя убедить, что ни одна из наций не окажется настолько тупой, чтобы развязать войну. Я стремился не переживать и просто делать свою работу, чтобы не влиться в ряды паникеров, боящихся войны.

С таким настроем я уезжал в Европу. То, что я узнал там, свидетельствовало: война неизбежна, а я был преступно беспечен. Разумеется, мне не приходило в голову, что какие-либо мои частные действия могли бы изменить ход событий, но то, что я даже не попытался, не доставляло приятных чувств.

Возможно, мне следовало поступить как моя сестра, несколько месяцев назад погибшая в автомобильной катастрофе. Она полностью посвятила себя работе под эгидой Лиги Наций во время Гражданской войны в Испании, при помощи Бельгийской социалистической партии развернула там полевой госпиталь и поддерживала его деятельность. Казалось, она была милой и славной сумасбродкой, полной иллюзий, а выходило, что это я без толку тратил время на сахарных заводах и в бессмысленных хобби. Меня обуревало чувство вины, и несколько недель я пытался понять, как быть. А потом Гитлер вторгся в Польшу, и все стало ясно.

Как только война разразилась, не осталось полутонов, лишних «за» и «против». Раз Англия оказалась в опасности и могла быть покорена немцами, моей прямой обязанностью стало помочь тем, кто сопротивляется такому печальному развитию событий. В меру своих возможностей я должен принять участие в боевых действиях.

Невыносимо живой образ, засевший в мозгу: тупые немецкие агрессоры покоряют Британию и устанавливают свою власть над всем англоговорящим миром, – дал мне уверенность в необходимости бороться, которая осталась со мной на протяжении всей войны. При этом я не испытывал к немцам ненависти, мне не казалось, что они особенно злы или испорчены. В любом случае ненависть – не повод для войны, это мелкое и примитивное чувство, дитя слабости и страха, место которому – в детском саду. В ходе боевых действий я никогда не обращался к ненависти. Знаю, что с ней иногда сталкивались мои ребята, но и у них это чувство расцветало не в горячке боя, к этому я вернусь позже.

Насколько простым казался мой долг, настолько непросто оказалось его выполнить. По всему миру нашлись тысячи энтузиастов, желающих помочь. Правительство Его Величества, хоть и не готовое к большой войне, не испытывало такого недостатка в человеческих ресурсах, чтобы обращаться за помощью к неподготовленным добровольцам. Не сомневаюсь, что, предложи я свои услуги, меня бы коротко послали, и правильно бы сделали.

Для службы недостаточно доброй воли и сильного желания. Нужно либо уметь делать что-то не хуже или лучше других, либо браться за работу, от которой большинство отказывается. Вот с такими мыслями, страдая от того, как мало знаю о современной войне, я попытался осознать свое положение. Получалось так.

Национальность – бельгиец. Для Великобритании – чужак, возможно, дружественный, но в любом случае нейтральный, поскольку Бельгия пока не вступила в войну. Моя национальная принадлежность существенно ограничивала мои возможности.

Мне было 42 года, 178 сантиметров роста, почти 95 килограммов веса. В 1919 году французская армия уволила меня, признав на 80 % негодным к дальнейшей службе. Хотя мое реальное состояние было лучше, меня действительно быстро одолевала одышка и так же быстро уставали ноги. Плюс повышенное давление, которое в последний раз не позволило мне продлить лицензию пилота. В общем, физическое состояние скорее оставляло желать лучшего.

Что касается достоинств: приличный технический и административный опыт, несколько языков, знания о большинстве стран Европы и о Ближнем Востоке, навыки пилота одномоторных самолетов, шкипера парусных судов и водителя джипа по пустыне. И опыт навигации в воздухе, на море и на земле.

С этими скудными достижениями мне предстояло найти способ доказать свою полезность армии, военно-воздушным силам или флоту Его Величества – или какому-нибудь учреждению военной промышленности.

Мой годичный опыт артиллериста четвертьвековой давности вряд ли подходил для армии: серьезного опыта боев у меня на самом деле не имелось, а маршировать в «учебке» не тянуло. Знания в области языков и географии предполагали только унылую штабную службу в разведке или военной цензуре, что меня не интересовало. Против чуть более серьезной, чем это изображалось в кино, разведывательной деятельности у меня было стойкое предубеждение. И, хотя с тех пор мне не раз пришлось ходить в разведку, шпионы как таковые мне кажутся довольно отвратительными. Этическая грань тонка, и я во время своей работы занимался схожими вещами, но, по моей собственной оценке, никогда не падал до уровня «агента». О штабной работе я не имел представления. Возможно, выходом могли стать инженерные части. Но в целом я не верил в себя как солдата. Я корил себя, что толстоват, и был уверен, что на призывном пункте меня засмеют. Армия не выглядела подходящим вариантом для меня, хотя мысль об инженерной службе я придержал про запас.

Для авиации я был слишком стар и в плохой форме и сгодился бы разве что для аэродромной обслуги. Тоже не самый привлекательный вариант.

А вот флот, казалось, мог предложить массу разнообразных специальностей, в том числе весьма неприятных и не требующих серьезного морского опыта. Работа на минных тральщиках была фактически гражданской: никакого блеска, зато все очень скучно, опасно и важно для общего дела. Я полагал, что волонтеры в этой непопулярной области очень востребованы. О судовождении я знал достаточно, чтобы на тральщике чувствовать себя как дома. Перспектива показалась мне заманчивой, и до сих пор я жалею, что таким образом повоевать мне не довелось. Тогда я сделал основной упор именно в этом направлении: не знаю почему, но я решил, что Королевский флот сможет закрыть глаза на мой лишний вес.

Если бы, паче чаяния, не вышло со службой на море, я мог бы поискать работу на военных заводах. Для такого рода деятельности я точно подходил, а спрос на грамотный технический персонал должен был расти. Перспектива занять место более молодого специалиста, который ушел на фронт, удручала, но, в конце концов, лучше так, чем остаться в Египте на сахарной фабрике при жирной зарплате.

С таким весьма ребяческим подходом я принялся писать высокопоставленным знакомым в Египте и Англии, и, когда постепенно начали приходить ответы, выяснилось, что я ошибся во всем, кроме одного пункта. В армии меня готовы были принять, на флоте я был не нужен ни при каких обстоятельствах, а от снабжения, по неизвестным причинам, я так и не получил никакого ответа. Что касается гражданства, я оказался прав. Пока Бельгия сохраняла нейтралитет, вариантов для меня не находилось – политический вопрос, и точка.

Начался 1940 год.

Хотя после захвата Польши в Европе ничего не происходило, меня огорчала невозможность поучаствовать в подготовке к отражению неизбежного немецкого нашествия. Я работал по шестнадцать часов в день, на беспокойство оставалось немного времени – и все-таки раздражение из-за собственного бессилия довело до того, что однажды я доехал до Каира и, сочинив в банке какую-то байку, отправил на счет канцлера казначейства Великобритании двести фунтов стерлингов от анонимного благожелателя. Не знаю, насколько эта акция поддержала финансовую систему империи, но самому мне стало настолько легче, что я поступил так еще несколько раз, пока не исчерпал свои сбережения.

Наступила весна. В Египет прибыла Новозеландская дивизия и встала лагерями в Маади, на другом берегу Нила от Хавамдии. Мы с моей женой и дочерями девяти и семи лет принимали этих военных у нас дома каждый день. У нас было просторно и прохладно, в саду – бассейн, а вечером, когда спадала жара, мы выходили под парусом на Нил. Мы шутили: «Новозеландцы все братья и сестры, они друг друга все знают с детства и ведут себя как вежливые и честные дети, которые не ломают игрушки». Милый дух этих вечеринок был равно далек как от угара войны, так и от уныния обычной жизни: мы смеялись, веселились и развлекались, прямо как дети или собаки.