Текст книги "Частная армия Попски"

Глава VII
Бардак

С тех пор как меня временно перевели на командование новым батальоном, я три недели кряду пребывал в мрачном настроении. В отличие от моего родного подразделения, которое под началом Пэйли я в течение почти целого года старался сделать образцовым, этому батальону с руководством везло значительно меньше. Сначала им командовал предупредительный и любезный джентльмен, любивший, однако, выпить. Раз в месяц он неожиданно уходил в запой на несколько дней. Очередная вечеринка грозила ему полевым судом, но, признав вину, он оказался в транзитном лагере в Суэце и ожидал отправки домой.

Его сменил образованный господин, прекрасно владевший письменной речью, но настолько безнадежный заика, что с тем же успехом батальоном мог командовать немой. Однажды за завтраком в офицерском собрании мы ждали четыре минуты, пока он смог произнести: «Я не к вам обращался». Возвращаясь морем из Тобрука, он погиб в результате торпедной атаки. Его мне и пришлось заменить, пока не подыскали нового комбата.

При своих двух предыдущих командующих батальон пребывал в полном небрежении: почти все офицеры были отказниками из других частей, полудурками без представления о смысле своей работы. Кроме шагистики и строевых приемов с оружием, бойцы не знали ничего и даже едва умели стрелять.

Вот на такую должность я угодил в тот самый момент, когда моим собственным людям наконец предстояло отправиться в бой. Я был в ярости, но поделать ничего не мог. Тому батальону поступил приказ отправляться в Тобрук, и кому-то (мне) предстояло принять командование. Мне обещали, что это временно, до первой возможности. Но, как я постепенно понял, такие обещания в армии не значат ничего.

Вести в бой аморфную толпу сенусси и несколько растерянных британских офицеров – перспектива сомнительная. Однако мне предоставили всю полноту командования, и я ей всецело воспользовался. В течение недели я уволил четырех ротных и половину сержантов, чтобы приступить к наведению своих порядков и привести солдат в чувство.

В батальоне повисла тяжелая атмосфера. Офицеры, за исключением нескольких, которых я повысил, ходили с унылыми лицами, я не давал им продыху ни днем ни ночью и поддерживал любые прошения о переводе хоть куда-нибудь. За моей спиной, как я прекрасно себе представлял, поднималась неумолимая волна жалоб вплоть до командования в Каире. Я рассчитывал, что вести о радикальном характере моих реформ ускорят поиск более подходящего командира батальона, ведь мечтал я только о том, чтобы вернуться в батальон Пэйли на должность ротного.

Но мой план не сработал. Комбат действительно нашелся, прекрасный офицер, до этого служивший в индийской армии и Силах обороны Судана и привыкший к упорядоченной и хорошо организованной службе. Так что, когда я рассказал ему об истинном положении дел в его новом подразделении, он категорически отказался меня отпустить, одобрив все нововведения и назначив меня своим заместителем.

Как уже говорилось, я высадился в Тобруке с нашим транспортом и имуществом. А личный состав батальона должен был прибыть морем 18 декабря. В тот день, прождав на несколько часов больше положенного, я навестил администрацию порта, сотрудников которой нашел в крайне печальном расположении духа. Сначала от них было ничего не добиться, но постепенно выяснилось, что у нас большие проблемы с доставкой индейки к Рождеству. И речь шла не о кодовом названии секретной операции: польское судно, на которое погрузился мой батальон, также везло в рефрижераторах шестьдесят тонн индейки. Оно наскочило на мину, и ему разворотило весь нос. Однако несколько часов пароход сохранял плавучесть, весь личный состав батальона переправили на другие суда конвоя, а вот рождественский обед для всей армии отправился на дно. «Жаль, что не наоборот», – признаться, подумал я.

За поведение моих сенусси в бою можно было не переживать: нам доверили только караульную и полицейскую службу. Наш штаб расположился в Дерне, а самый удаленный гарнизон находился в Барке. Мы представляли собой тыловые силы, да и то далеко не лучшие. Я оставил свои старания и проводил время в поездках по Киренаике, знакомясь с шейхами местных племен и бесстыдно забыв о бардаке батальонной жизни.

18 января 1942 года в Дерне было получено сообщение о неожиданном наступлении немецкой танковой колонны на Эль-Агейлу. Получается, враг сумел высадиться и создать группировку бронетехники в Триполи, а наша разведка это прошляпила. Меня это поразило, и я подумал, что такая неосведомленность – серьезная брешь в нашей обороне, которую однажды сможем закрыть.

К тому моменту базировавшаяся в Египте 8-я армия была разобщена и ослаблена, а ряд ее лучших частей перебросили в Грецию: идеальный момент для немецкого наступления, начавшегося 21 января. Был отдан приказ об общем отступлении, и командование в Дерне пришло в замешательство. Не вполне представляю, что происходило следующие несколько дней, поскольку полковник практически постоянно находился в штабе армии, а мне нужно было отвести наши подразделения и сконцентрировать батальон в Аль-Куббе. Наконец полковник объявился, сообщив, что ему удалось выбить для нас боевую задачу – прикрывать отход 8-й армии в составе 4-й индийской дивизии. Я поздравил и поблагодарил его, а он лишь криво усмехнулся и выразил надежду, что мы себя не опозорим. Ободрить его мне было нечем.

Весь день прошел в суматохе: подходили индийцы, войска шли и шли через Аль-Куббу. Следующим утром на рассвете мы двинулись в сторону Дерны, чтобы занять позиции на господствующих высотах. Я объехал окрестности и подобрал дислокацию для каждой роты, затем вернулся в штаб батальона. Движение прекратилось, все замерло от наших передовых постов до разъездов врага где-то впереди – и даже птицы не пели.

В полдень, выждав время, чтобы роты могли обустроиться, я отправился на осмотр позиций. Один из ротных командиров, исходя из рельефа, разместил своих бойцов так, что, если бы пришлось открыть огонь, попасть они могли только по нашему собственному транспорту, стоящему в тылу у шоссе. Я поинтересовался у него, откуда может появиться противник. Он ответил, что пока не знает, враг не подошел. Вопреки субординации я спросил одного из арабов: «Где наш враг?» Тот молча и уныло показал большим пальцем себе за плечо. Тут я заметил тщательно отрытую позицию на четырех человек с одним из наших трофейных итальянских пулеметов.

– Он разве стреляет? – в изумлении поинтересовался я.

– Нет, – отвечал ротный.

– Бойцы об этом знают?

– Полагаю, что да. Зато у них есть автоматическое оружие. Это их поддержит. Мне же нужно как-то поддерживать их боевой дух?

Мне пришла в голову мысль, что лучший способ поддержать боевой дух этой роты – сбросить их командира с обрыва. Преодолев искушение, я заставил его лично снять негодный пулемет с позиции и оттащить вниз к нашим грузовикам. В сущности, милый и недурно образованный человек, он обладал изумительной способностью не обращать никакого внимания на обстоятельства реальной жизни. В тот же день он проявил себя еще раз, и этот эпизод поставил крест на его военной карьере.

Судьба, однако, была к нам благосклонна: враг в этот день так и не появился.

На закате мы снялись с позиций и продолжили отступление через Дерну. Наш полковник возглавлял колонну, а я замыкал. Нас ждал новый рубеж – Тмими, небольшой косогор посреди пустыни, в пятидесяти километрах к востоку от Дерны; от него до Тобрука оставалось еще две трети пути. Здесь нам предстояло поджидать врага в течение следующего дня.

Даже после заката Дерна все еще была запружена грузовиками, и наши машины разбились на маленькие группы, пытаясь пробиться сквозь город.

Однако в конце все дороги сходились к единственному подъему на крутой и узкий серпантин. Его заблокировала техника: проехав несколько метров, машины надолго замирали в пробке. Мы растянулись еще больше, между нашими грузовиками теперь встряли не только индийцы, но и техника других подразделений, отступавших из Дерны в последний момент. При этом паники не возникало, хаос отступления напоминал скорее добродушное соревнование сотен водителей, каждый из которых стремился поскорее попасть в свой пункт назначения. Почему-то все были уверены, что все кончится хорошо. Так оно и вышло.

Наш батальонный адъютант курсировал взад и вперед на мотоцикле, следя, чтобы двадцать с чем-то грузовиков, растянувшихся на несколько километров, не потерялись. Вдруг он сообщил мне, что одна из последних наших машин, груженная боеприпасами, встала и полностью перекрыла движение. Пешком спустившись вниз, я выяснил, что у нее полетело сцепление. На буксире перегруженный борт было не вытянуть. Глядя на сотни машин, стоявших позади, я принял решение столкнуть грузовик с обрыва. С помощью других водителей мы оттолкали его к каменному парапету, который пришлось разворотить ломами. Машина перевалилась через край, свечкой рухнула вниз и запрыгала по скалам, разбрасывая красиво рвущиеся снаряды, пока не замерла полыхающей руиной далеко внизу. Большого внимания эпизод не привлек, но наши бойцы мрачно усмехались, глядя, как падает грузовик. Колонна вновь поползла вверх. Позже я узнал, что в кузове оставили «прикорнуть» шпиона из арабов Дерны, которого мы захватили ранее в тот день.

Взобравшись на плато, мы перегруппировались и двинулись дальше к Тмими. Я внимательно следил за спидометром, поскольку ночь была темной, а высота Тмими так незначительна, что в каменистой пустыне его легко проскочить, не заметив, даже днем. Когда я в очередной раз притормозил, мне повезло встретить на обочине знакомого офицера-сапера, который знал, что наш пункт назначения находится в пяти километрах впереди, в самом конце очередного подъема. Там я и нашел нашего полковника в компании нескольких офицеров Индийской дивизии, размахивавших фонарями и распределявших прибывающий транспорт по позициям. Полковник нас принял, мы собрались в штабе, и выяснилось, что не хватает только роты того офицера, который раньше пытался укрепить боевой дух солдат с помощью нерабочего пулемета. Я вернулся на шоссе и стал ждать. К четырем утра индийские офицеры, закончив заполнять свои ведомости, удалились на покой. Наступил рассвет, но пропавшая рота так и не появилась. А к этому времени между Тмими и врагом не должно было оставаться уже никаких наших частей. Так что либо потерявшиеся бойцы попали в плен, либо в темноте проскочили место встречи. В последнем случае они быстро должны были осознать свою ошибку, проехав несколько лишних километров. В общем, я рассчитывал, что они скоро появятся. Но они не появились вовсе, доехав аж до Тобрука. Их командир отступил на сто пятьдесят километров вместо пятидесяти, а когда заметил это, решил, что, поскольку дела и так плохи, возвращаться нет смысла. «Мы же все равно отступаем. Я подумал, что в конце концов мы и так встретимся в Тобруке», – оправдывался он позже. Не думаю, что это было сделано из трусости в попытке избежать боя. Скорее, в своем смятенном состоянии он просто забыл о пункте назначения и так и ехал, пока на горизонте не показались знакомые силуэты Тобрука.

Вместе с солнцем над Тмими поднялся смог: шлейфы пыли от идущей техники, а над ними – темные грибы дыма. Многочисленные склады и располагавшийся здесь большой аэродром не успели полностью эвакуировать, и теперь их нужно было спешно уничтожать. В одну сторону по-прежнему тянулись отступающие войска, тягачи ВВС, а навстречу им шла полевая артиллерия, призванная усилить Индийскую дивизию. Дороги никто не придерживался, техника двигалась во всех направлениях, насколько хватало глаз. В расцветавших тут и там клубах пыли ничего невозможно было разобрать, но звуки ясно разносились в неподвижном утреннем воздухе, скрежет и гул дополняли то, что было недоступно зрению. Просторное и радостное чувство целесообразности заполняло пустыню.

К полудню вновь наступило затишье. Наши товарищи ушли, мы остались прикрывать их от наступающего противника. От моря до дальних высот наша линия обороны шла по утесу перпендикулярно берегу и шоссе. Наверху встала техника индийцев и наша собственная, а также расположилась дивизионная артиллерия. Ниже по склону окопалась пехота. Перед ней было широкое пустое поле, топорщащееся на горизонте холмами и разделенное дорогой, упиравшейся прямо в небо.

Разместив одну из наших ливийских рот на нешироком фронте в рыхлой дюне, я присоединился к капитану Стюарту, командиру роты 1‐го Пенджабского батальона, и с облегчением вздохнул, глядя, как его опытные бойцы оборудуют свои позиции. Теперь под полуденным солнцем воздух был прозрачен и свеж. Стоя на краю утеса, я ясно видел на километры вперед: окопы индийцев, широкое поле, холмы, из-за которых появится противник.

Поскольку у Тмими ни у нас, ни у немцев не было в распоряжении авиации и современные методы разведки оказались невозможны, военные действия приняли несколько старомодный характер. Сидя на краю утеса, как на божественном престоле, я мог не только видеть, что происходит на поле боя, но и предполагать, какие планы строят командиры противника, поскольку все было как на ладони. Это был единственный раз за войну, когда я наблюдал картину целиком, находясь буквально в первом ряду. Обычно бойцу доступен лишь узкий сектор обзора, за пределами которого – сомнения и неопределенность, а общую картину можно собрать только в безопасности штаба, расположенного глубоко в тылу, на основе карт и донесений. Странным образом эта непосредственность восприятия придала битве за Тмими ощущение полной нереальности.

В два часа дня мы услышали пять пулеметных очередей. Из-за дальних холмов появились три наших броневика и лениво поползли к собственным позициям. Там, где дорога уходила за горизонт, мелькнул немецкий бронетранспортер – он ехал в противоположную сторону. Значит, контакт произошел, два патруля обменялись несколькими выстрелами и возвращались с докладами. Последняя из наших машин задержалась перед подъемом на утес, чтобы экипаж заминировал дорогу, затем догнала остальные и, проехав справа от меня, скрылась из виду. Полчаса ничего не происходило. Затем из-за горизонта появились несколько немецких машин и снова скрылись. Через десять минут – еще несколько. Потом еще полчаса тишины. Затем воздух расчертил одинокий снаряд, оставив фонтанчик пыли и серый дымок далеко позади наших позиций. И снова тишина. Потом трижды, не торопясь, бухнула наша артиллерия. Бой шел, но кроме этих звуков ничего не происходило. Индийцы сидели спиной к фронту, прислонившись к прикрывавшим их скалам, и, сверкая белыми зубами, весело переговаривались на своем певучем и слащавом языке.

Немецкая техника осторожно ползла в нашу сторону, постепенно охватывала долину, появлялась тут и там и вновь скрывалась в оврагах, поднимая клубы пыли. Без четверти четыре над нашими головами начали все чаще свистеть снаряды разного калибра, разрываясь среди транспорта в тылу и на склоне, где залегли люди. Щелкало сухо и кратко – немцы начали минометный обстрел. Вести прицельный огонь снизу они не могли, поэтому поливали позиции наугад. Индийцы не переживали и продолжали болтать. Наша полевая артиллерия тоже усилила огонь, пытаясь нащупать врага.

Я обернулся и увидел, как мой древний «горшок» скрылся в клубах пыли. Он находился в пятистах метрах позади и обозначал позицию штаба батальона. Я решил проверить, как дела. Обстрел был не таким уж и сильным, так что перебежки от разрыва до разрыва даже взбодрили и развеселили меня – наконец-то, впервые на этой войне, я оказался под бомбежкой.

«Горшок» поцарапало, но серьезных повреждений не было. Не пострадал и никто из наших офицеров и солдат, залегших в неглубоких окопах вокруг машины. Тут был и наш полковник, как и все, тоже впервые попавший под обстрел.

– Как вам это всё? – поинтересовался он.

– Бестолковая несерьезная пальба, – ответил я.

Он поднялся и с интересом огляделся. Однако остальные вжимались в окопы при каждом звуке, так что я присел на корточки и взял на себя труд разъяснить связь между вспышками и взрывами, которые они видели, и звуками, которые они слышали. Звук распространяется относительно медленно, снаряд может лететь в два с лишним раза быстрее, а вот визуальные образы мы воспринимаем практически мгновенно. Из-за этой разницы в скоростях в восприятии условий боя происходит путаница. Скажем, если орудие бьет по вам прямой наводкой, порядок впечатлений может быть таков:

1. Видим вспышку на дульном срезе орудия, ведущего огонь.

2. Видим разрыв снаряда у цели.

3. Слышим звук разрыва снаряда.

4. Слышим свист снаряда в воздухе.

5. Издалека слышим отголосок самого выстрела.

Если же стреляют навесом, то, в зависимости от вашей позиции и траектории снаряда, последовательность может меняться: 1-3-2-4-5 или 1-5-3-2-4. Учитывая, что стрельба идет с обеих сторон, а траектории могут быть как навесными, так и настильными, запутаться несложно. В любом случае есть приятный момент: самый выматывающий звук – долгий свист снаряда – свидетельствует о том, что на самом деле он давно пролетел и никакой угрозы не представляет.

Эти расчеты и попытки совместить воспринятое ухом и глазом так увлекли людей, что, как только они немного разобрались, им стало заметно веселее. Только один молоденький лейтенант, бледный и трясущийся от ужаса, все так же жался на дне окопа. Я вытащил его и, взяв под руку, повел прогуляться, надеясь, что он придет в себя, а вид поля боя с нашего уступа его даже заинтересует. Однако это не помогло, он практически впал в истерику. Мне пришлось отвести его обратно к окопчику, в котором он бросился на землю, бормоча: «Мы не выживем. Надо бежать. Почему мы не бежим?» Мне не хотелось ни трепать себе нервы, ни позволять ему выставлять себя посмешищем, поэтому я нацарапал на бумажке короткую записку и приказал доставить этот рапорт в штаб дивизии, который находился далеко в тылу. Я указал ему на грузовик вдалеке, которым он мог воспользоваться, и велел идти не торопясь. Взяв револьвер с сиденья «горшка», я добавил: «Если вы побежите, я вынужден буду вас пристрелить». Знал бы он, какая пустая это угроза – я и с десяти шагов не попаду в человека из пистолета. Лейтенант добрался до грузовика мелким напряженным шагом, и до следующего утра я его не видел.

Медленно лавируя между летящими камнями и осколками, я прокатил полковника по дюнам, в которых расположилась наша рота. Все были на своих местах, под надежным прикрытием; вскоре мы нашли и ротного командира. Здесь не происходило ничего особенного, ребята были в порядке. Единственное – со своих позиций они не видели, что происходит на поле боя, и потому немного переживали, не бросило ли их командование. Заверив их в обратном, я призвал тщательно нести караулы, хотя, исходя из общей унылой картины, ожидать какого-то прорыва на этом участке не следовало. Полковник остался с ротой, решив вернуться в штаб пешком. А я поехал назад, собираясь навестить пенджабцев и оставить «горшок» в штабе. По пути я остановился пропустить по пиву с веселым британским артиллерийским расчетом. Как ни удивительно, пушка стояла прямо на переднем крае нашей обороны: им была поставлена задача расстрелять в упор наступающие танки, как только они появятся на нашем крутом подъеме. Я уверил их, что пока танков и близко не видно, и под веселые возгласы укатил.

Обстрел хоть и усилился, но все равно под ним было легко, они стреляли так хаотично, что не было противного чувства, когда враг знает, где ты, и на этом месте вдолбит тебя в землю. Стюарт предполагал, что, хотя до заката и оставался всего час, атаки можно ждать в любой момент. И действительно, не прошло и пяти минут, как по долине залязгали полугусеничные бронетранспортеры. В семистах метрах перед подножием нашего холма они высадили десант. Индийцы перестали болтать и открыли аккуратный, расчетливый огонь. Защелкали немецкие пули, фонтанчиками взрывая скалы вокруг нас.

Почему-то находиться под пулеметным огнем мне нравится меньше, чем под артиллерийским обстрелом, но индийцы действовали так четко, что я все равно не мог не восхититься. Стюарт намекнул, что мне пора отчаливать, и я не преминул воспользоваться подсказкой, скрывшись за скалами, чтобы не мешать ему руководить ротой, отвлекаясь на «туриста». Аккуратно, не растрачивая зря силы, он и его бойцы невозмутимо делали свою работу. На их запыленных лицах мерцали улыбки. Несколько человек упали, их без лишнего шума унесли с позиций. Патроны заканчивались, и, чтобы не бездельничать, я с несколькими ребятами отправился к грузовику снабжения. В него прилетел снаряд, и машина исчезла в жирных клубах черного дыма. Перебегая между разрывами, мы добрались до другого грузовика, подрулили на нем поближе и на руках перетащили ящики с патронами в окопы. Надеюсь, Стюарт так и не узнал об этом (а если узнал – спасибо, что тактично умолчал), поскольку это было глупо и не нужно. Наше положение не требовало таких отчаянных действий.

У меня на глазах немцы, которых становилось все больше, методично, от укрытия к укрытию, продвигались к подножию нашего косогора. Вокруг летали куски металла и камня, а люди с обеих сторон были бесстрастны, стараясь только не подвергать себя лишнему риску. В этом не было ни злобы, ни страха. Нормальные боевые условия: одни усердно атакуют, другие тщательно обороняются. Ежедневная рутина войны, ничего необычного.

Без пятнадцати шесть немецкая атака выдохлась: то тут, то там они стали отступать. К подножию нашего косогора не добрался почти никто. До темноты оставалось совсем немного, и смысла атаковать больше не было.

Решив, что мой долг на сегодня выполнен, а рота скоро получит приказ на отступление, я отправился в тыл к «горшку» и умылся. Немцы прекратили пулеметный огонь, но напоследок усилили обстрел из минометов: неожиданно меня швырнуло лицом в песок, но обошлось без ранения. Когда пыль осела, я насчитал двенадцать шагов до белесого пятна, обозначавшего место разрыва снаряда, и очень воодушевился, осознав, что, даже находясь так близко, можно остаться в живых, – как будто удача была моей заслугой. «Горшок» снова окутало клубами дыма, но ему опять повезло: только шину проткнуло осколком, но у меня, даже в это время сурового дефицита, была запаска. И я поехал.

Поступил приказ оставаться на позициях и отходить в восемь, я отправился обратно в дюны. Предвосхитив указания, бойцы роты собрались на обочине дороги. Оставив это без комментариев, я послал их к нашим грузовикам. Судьба вновь была к нам благосклонна.

С наступлением темноты немцы закончили обстрел. Индийцы изредка прицельно давали очереди трассерами, которые взрывали противоестественную тишину. Мы уехали, и, охваченный непобедимой усталостью, я провалился в сон.