Текст книги "Частная армия Попски"

Глава VIII
Плащ и кинжал

8-я армия прорвалась сквозь Готскую линию и дошла до Римини, ворот к равнине реки По. Пока шла зачистка города, я проводил время в компании Ника Уайлдера, который теперь командовал танковым полком в составе Новозеландской кавалерийской дивизии. Пехотный офицер, выросший до командира батальона, часто переживает надлом из-за тяжкой обязанности отправлять людей в бой, пока сам в относительной безопасности и кошмарном одиночестве сидит на командном пункте в тылу. Командиру-танкисту везет больше: он сам ведет свой танк и в бою находится среди подчиненных. Уайлдер готовил свой батальон к последней битве европейской войны (как нам тогда казалось). Он сохранил то же мальчишеское рвение, с которым вел по пустыне свой отряд из пяти грузовиков.

Мы готовились к охоте, но через три дня узнали, что она отменяется.

Долина По, изрезанная сетью рек и каналов, залегающая между берегами высотой до пятнадцати метров, еще меньше подходила для преследования врага, чем горная местность, которая осталась позади. Карта всегда об этом говорила, но мы все же надеялись, что после прорыва Готской линии противник дрогнет и побежит к Альпам. Не дрогнул. Немцы взрывали мосты и через каждые несколько километров задерживали нас у очередного канала. Наша авиация уничтожила все мосты через реку По, но немцы по ночам строили понтонные переправы и на подводах везли грузы своим войскам на юг.

Надежды солдат 8-й армии рухнули: теперь им снова приходилось теснить врага от одной речки к другой, гадая, не закончится ли война в Германии (где наши войска уже добрались до Рейна), пока мы тут всего лишь пытаемся выйти к реке По.

Я объявил своим людям, что охота окончена, и поехал искать новое предназначение для PPA.

1 ноября 1944 года я пересек реку Савио по мосту Бейли, который только-только возвели саперы, и с высокого берега окинул взглядом унылый пейзаж на севере. Несколько дней шел дождь: разлившаяся река подмыла берег и затопила прилегающую низину до следующего канала, который едва угадывался сквозь туман. Над водой, затопленные по самые окна, торчали постройки нескольких ферм. Боб Юнни и пятеро бойцов его патруля по пояс в бурлящей воде удалялись по затопленной дороге и выглядели довольно удручающе. Спустя четыре часа они вернулись, мы поставили свои джипы на «уток», наши грузовики-амфибии, и двинулись через разлив. К ночи мы выгрузились на сухой опушке соснового бора, протянувшегося на пять километров от шоссе до песчаного взморья.

В лесу разбила лагерь группа партизан. Они сообщили нам, что следующий канал, в полутора километрах к северу, контролируют немецкие войска. Мы отогнали джипы на сотню метров от сторожки лесника, где партизаны устроили штаб, и, распределив очередность караулов, устроились на беспокойный ночлег под дождем среди скрипящих деревьев. «Уток» мы отослали обратно к Савио.

Командир партизан пригласил меня на ужин к себе в сторожку. Там в двух комнатах разместились около тридцати мужчин и еще три девушки. Остальной отряд, восемьдесят с лишним человек, отправился на задание. С красными платками гарибальдийской бригады поверх крестьянской одежды и с немецким оружием, они выглядели довольно грозно, но говорили тихо и вели себя сдержанно, потому что очень устали. Последние четыре месяца они непрерывно сражались с немцами на равнине в окрестностях Равенны, но в итоге их сильно потрепанный отряд оторвался от основных сил бригады и оказался на нейтральной территории, где мы и встретились. С командиром партизанской бригады (позывной Булов – «бык» на романьольском диалекте) я поддерживал радиоконтакт и трижды пытался навестить его на болотах севернее Равенны, добравшись по морю на итальянском торпедном катере, но всякий раз этим планам мешала погода. Хотя эти крайне быстроходные суда и развивали, по утверждениям итальянцев, на испытаниях скорость до ста километров в час, они были настолько немореходны, что переворачивались при малейшем волнении.

Встреченным нами отрядом командовал крепкий тридцатичетырехлетний каменщик по имени Атео – в переводе с итальянского «атеист». И это было не прозвище, а настоящее имя: так его назвал отец, убежденный антиклерикал. Говорил Атео грубо, постоянно вставляя слова романьольского диалекта, на котором он, как я понял позже, выражался с богатой, но безыскусной образностью. В Романье (области, занимающей юго-восточную часть Паданской низменности) с давних пор укоренилась традиция свободомыслия и всеобщей нетерпимости к тирании. Романьольцы рано начали сопротивляться посягательствам церкви на светскую власть; после объединения Италии, презирая правительство и никого не прося о помощи, рабочие и крестьяне Романьи организовались в трудовые кооперативы, которые даже фашисты не смогли разогнать. Социалистическое движение нашло здесь больше адептов, чем где бы то ни было в Италии; и, когда после Первой мировой войны сформировалась Коммунистическая партия, она быстро распространила здесь свое влияние и организовала упорное подпольное сопротивление крепнущим фашистам.

После перемирия романьольцы, получившие в кооперативах опыт независимого самоуправления и знакомые с разумной организацией и строгой дисциплиной компартии, оперативно развернули самую успешную партизанскую армию Италии.

Атео был коммунистом, как и большая часть его людей, хотя и не все. Командиров здесь выбирали рядовые, но итоги голосования должен был одобрить вышестоящий начальник, у которого имелось право вето. В каждом отряде работал комиссар, отвечавший за боевой дух и политическую работу; но, как и прочие, он исполнял и обычные обязанности боевого офицера.

Обо всем этом в момент нашей первой встречи с отрядом мне не было известно. Наметанным глазом я, однако, разглядел в них хороших солдат и заметил, что они отличаются от других партизан, которые попадались мне ранее. Я решил взять их под свое начало, чтобы они сражались бок о бок с моими бывалыми бойцами. Первое благоприятный опыт не заставил себя ждать: привезя им британское оружие, одежду и снаряжение, я спросил Атео, как, по его мнению, лучше распределить все это между партизанами, чтобы ничего не растратить попусту. Он ответил, что их интендант, студент-медик по фамилии Камерани, обо всем позаботится, и я могу быть спокоен – никакой грязной дележки, которую мне приходилось наблюдать в других партизанских отрядах, не будет. Так и вышло: Камерани запер новое имущество в одной из комнат сторожки и всё внес в свой журнал. Затем каждый член отряда получил строго то, в чем нуждался, и ничего более: Камерани работал по именному списку, и выпрашивать у него что-то сверх необходимого не имело смысла. Ида, самая боевая из девушек, получив комплект полевой формы, захотела еще и автоматический пистолет, но получила отказ (да у Камерани их и не осталось). Тогда она, как ни досадно это признать, стянула оружие у Джона Кэмпбелла. Правда, потом вернула, когда ей объяснили, что молодой капитан за потерю пистолета рискует попасть под трибунал. При всей страсти к оружию Ида не принимала участия в боевых действиях: она была нашим главным шпионом и связной. В жизни суровая, но миловидная, для своих миссий она преображалась в грязную и уродливую старуху. Ни один немец даже не смотрел в ее сторону, когда она шаркала мимо с вязанкой хвороста. В этом обличии она словно становилась невидимой.

Две другие девушки готовили и стирали на весь отряд, а еще время от времени несли караульную службу. Это были милые, простые и трудолюбивые деревенские девчонки, которые не видели ничего особенного в том, что присоединились к партизанскому отряду; похожим образом думали и мужчины – все избегали напускного героизма. Камерани был в отряде единственным интеллигентом: Таскеро, Губерти и Рафуцци, трое ротных, и Дарио Гарди, комиссар, в мирной жизни работали не то каменщиками, не то механиками, остальные – тоже каменщиками или сельскохозяйственными рабочими; все они родились в деревнях не дальше двадцати пяти километров от Равенны. На плодородной равнине Романьи возделан каждый квадратный метр: за исключением полосы соснового бора и болот вдоль побережья, здесь негде прятаться, и партизанская война волей-неволей сплетается с жизнью крестьян. Партизаны выходят с ферм по ночам и громят немецкие транспортные колонны, склады и штабы, рассчитывая, что отцы, матери и другие пожилые родственники дадут им убежище до следующей операции. Поэтому, строго говоря, разницы между партизанами и мирным населением в этих землях не существовало. Оружие и боеприпасы прятали в стогах и амбарах, и, когда приходили за провиантом немецкие фуражиры, крестьянским женам, в чью обязанность входило их развлекать, следовало держаться непринужденно: если гости что-то заподозрят, знакомства с расстрельной командой не миновать. Впрочем, когда мы там появились, отступающие немецкие части заполнили всю область и вытеснили партизан в прибрежную полосу, тем самым подарив крестьянам на какое-то время передышку.

Чтобы проверить партизан в деле, я поручил им самое неприятное задание из всех возможных: ночью, пока мы спим, охранять нас и наши джипы. Они так старательно исполнили мой приказ, что я проникся к ним доверием, распределил их по группам и каждую закрепил за одним из наших отрядов. Я старался использовать их для обороны, но вовсе не из-за нехватки у них навыков наступательных действий. Не хотелось отправлять их на задания, где они рискуют попасть в плен: я всегда помнил, насколько по-разному немцы обращаются с военнопленными британцами и с захваченными партизанами. Итальянцы с удивительным хладнокровием шли на риск унизительной и мучительной смерти, которой даже мы предпочли бы избежать. Их воля сражаться была куда более пламенной, чем у нас. В основе их решимости лежали чувство ненависти и жажда мести, базовые человеческие переживания, которые в нашей жизни играли лишь незначительную роль. Партизаны сражались в родных деревнях за свои дома, разграбленные не только иноземным захватчиком, но и домашними предателями, фашистами Муссолини, к которым партизаны, естественно, относились с крайним отвращением. В последние месяцы ими двигало еще и острое желание восстановить социальную справедливость на родине и установить новую власть, когда страна наконец освободится от ненавистной тирании. Хотя они не забывали о важности победы над немцами, в сущности, их война была гражданской. А мы, напротив, несколько лет находились за пределами родной страны, воюя в чужих краях, и, хотя наши близкие тоже страдали от ударов врага, им угрожали безликие бомбардировки, а не прямое насилие головорезов с автоматами. Так уж устроены человеческие чувства, что гибель близких, раздавленных рухнувшим домом, нам вынести легче, чем осознание, что какой-то наглый фельдфебель грязными лапами волок их к месту жестокой казни. Мы видели это странное несоответствие и в поведении самих итальянцев, которые покорно, как волю рока, воспринимали страшные разрушения от наших бомбардировок, но тряслись от ярости, когда их дома грабили немецкие мародеры.

Несмотря на это, не надо думать, что партизаны были кровожадными фанатиками: эти жизнерадостные и доброжелательные люди быстро стали для нас хорошими товарищами. Каждый из наших патрулей восхищался и гордился своими итальянцами, мы хвастались друг перед другом их подвигами и хитростями. Партизаны, в свою очередь, перестали считать нас людьми высшего сорта, они шутили и дурачились со своими английскими товарищами абсолютно на равных, как водится у солдат, сражающихся на войне плечом к плечу.

Нам предстояло воевать в промокшей от дождей и полузатопленной Пинета-ди-Классе (сосновом бору, где когда-то гулял Байрон) и песчаных дюнах вдоль побережья. Не самая радужная перспектива на фоне несбыточных надежд гнать немцев до самых Альп, но, хоть мы и числились в составе «армии Портера», которая действовала на нашем левом фланге, по сути, остались хозяевами сами себе, и наши люди спокойно занимались своим делом – истреблением немцев в лесах. Полковник Портер, чьим именем прозвали группировку танковых и артиллерийских полков, которыми он командовал во время сражения за Равенну, был одним из самых выдающихся командиров среди кавалерийских офицеров, сделавших карьеру в годы войны. В своем подразделении, 27‐м уланском полку, он применял нетрадиционные и творческие приемы подготовки, которые сделали его полк самым успешным бронетанковым соединением союзников в Италии. Он помогал нам, когда мы просили, но в остальном оставил нам полную свободу действий в нашем секторе. Я многое узнал от него о том типе войны, который для меня еще оставался во многом неизвестным.

В нашем лесу было неплохо. Под его надежной защитой мы перебрасывали джипы через затопленные низины на неожиданные позиции, и вскоре немцы забеспокоились. Мы оттеснили их с рубежей, на которых они стояли в момент нашего появления, и теперь, удобно расположившись посреди лесополосы, решили попробовать обойти противника с фланга, высадившись выше по побережью. Для этого мы грузили джипы на «утки», одну из которых специально оборудовали краном, и ночью отчаливали от берега в нашем тылу. Если требовалось преодолеть слишком большое для тихоходных амфибий расстояние (их скорость в воде не превышала и девяти километров в час), мы загоняли их в десантные боты. Добравшись до нужной точки на берегу, мы спускали «уток» с джипами в море и прямо на них выбирались на сушу. Так мы избегали необходимости причаливать к берегу на кораблях, которая привела к катастрофе в устье Тенны. Преодолев полосу прибоя, мы спускали джипы на землю и отправлялись на дело. Пустые «утки» уходили в море и с помощью хитрого маневра въезжали по аппарелям в десантные боты. Главным экспертом по такого рода операциям стал у нас сержант Портер: он любил воплощать в жизнь разные фантастические схемы, подолгу работал над каждым проектом, а доведя его до совершенства, демонстрировал с мальчишеской улыбкой и ослепительной уверенностью. И мы все удивлялись, как на самом деле всё оказывалось легко.

После долгих тренировок мы считали, что неплохо освоили сложную технику высадки, и все же однажды ночью я крепко влип, перегоняя две пустые «утки» от места высадки на вражеском берегу обратно к нам в тыл. Поскольку расстояние составляло примерно пятнадцать километров, я решил, что амфибии дойдут своим ходом. Вышли в сумерках: предстояло сначала двенадцать минут жаться к берегу, затем идти в открытое море, на двадцать минут взяв курс строго на восток, потом семьдесят пять минут идти курсом сто семьдесят градусов по магнитному компасу, наконец повернуть строго на запад – и через несколько минут мы должны были оказаться на пляж в Чезенатико. Стоило нам выдвинуться, как на море опустился густой туман – и ведомая «утка» села на илистую мель, а следом застряла и моя. Мы провозились с четверть часа, прежде чем снялись, и я повернул сразу в открытое море. Чтобы мы не потерялись в тумане (второй «уткой» управляли два водителя из тылового обеспечения, не очень опытных в морской навигации), я снизил скорость до значения, которое мог оценить лишь приблизительно. Таким образом, все мои расчеты сбились. Решив, что уже достаточно углубился в море, я повернул на юг. До тех пор погода стояла безветренная, но тут налетел шквал, и через несколько минут волны вокруг разогнались до барашков. Даже на спокойной воде «утка» с ее крошечным пером руля вихляет градусов на тридцать, и, чтобы держать курс, нужно постоянно наваливаться на руль. А уж при свежем ветре держать нос против него стало практически невозможно. Из-за брызг и дождя мы вымокли до нитки, а ручной компас, единственный прибор, по которому я мог сверяться с курсом, запотел. Я передал руль бойцу и нырнул под приборную панель в поисках хотя бы клочка сухой ткани, чтобы протереть компас. Хотя я дал команду держаться против ветра, но то ли он меня не расслышал, то ли повернул руль не туда, потому что через секунду нас развернуло бортом к волне и мы стали черпать воду. Мы едва не потонули, прежде чем вновь приняли нормальное положение, а вторая «утка» за это время исчезла из виду. Любые предосторожности стали излишни, мы включили фары и с облегчением увидели, что второй экипаж сделал то же самое и находится в полукилометре впереди. Они оказались более умелыми моряками, чем мы, и не сбились с курса. Два часа мы дрейфовали, стараясь держаться против ветра с двигателем, тарахтящим на самом малом ходу. Без компаса я даже не представлял, откуда теперь дует ветер, и лишь догадывался, что мы движемся к побережью Далмации. В любом случае, делать было нечего: на любом другом курсе мы неминуемо пошли бы ко дну. Затем ветер внезапно стих, и, несмотря на волны, управляемость немного вернулась, а я смог заняться компасом и протереть его. По какому-то чудесному совпадению – свою «утку» я вел полностью наугад, – наши колеса коснулись дна меньше чем в полутора километрах от той точки на побережье, в которую мы направлялись.

После этого приключения я обзавелся настоящим судовым компасом и распорядился наварить на наши «морские утки» перья руля побольше.

Успешные высадки позволили нам обходить немцев с фланга, когда они пытались закрепиться на протоках, пересекавших лес. Таким образом мы вытеснили их оттуда на открытую равнину, откуда уже виднелась Равенна. Они так и не поняли, как нам удалось выйти к ним в тыл, считая, что все еще держат под контролем полосу прибрежных дюн. Однажды под вечер немецкий дозор под командованием лейтенанта забрел прямо в лагерь патруля «R», расположившийся в ложбине. В полном составе их взяли в плен, а офицера отправили в мой штаб на реке Савио. Он производил впечатление тщеславного человека, типичного прусского офицера, так что я принял его с церемонной учтивостью, которая заставила его полностью капитулировать. Мы говорили по-французски, которым он отлично владел.

– В силу превратностей войны вы попали в плен. Не окажете ли вы мне честь отобедать со мной?

Иван, хмурясь и в душе негодуя, подал нам роскошный обед с большим количеством выпивки. Мой гость, фанатичный мелкий нацист, сурово вымуштрованный своими хозяевами, опасался, что его будут унижать и попытаются обмануть. Вместо этого его приняли как джентльмена, чего он абсолютно не заслуживал, да еще и офицер высокого (для него) ранга пригласил к обеду. Тщеславие вскружило ему голову, и он запел пуще любого другого пленного, с которыми мне приходилось иметь дело, – так, что не заткнешь. К моменту, когда он, кланяясь и рассыпаясь в благодарностях за «корректное отношение», наконец вернулся в свою камеру, я знал об укреплениях Равенны не меньше, чем он сам. А еще я узнал, что немецкая армия, несмотря на свое отступление в России, во Франции и в Италии, не понимает, что терпит поражение. Она держится на неколебимой вере в секретное оружие Гитлера и, как мне показалось, собирается драться до последнего.

С другой стороны, сам я чувствовал, что война приближается к концу, поэтому немного ослабил чрезвычайную бдительность и тщательность, с которыми год за годом оценивал наши риски и силы. Если победа не за горами, то и наши жизни уже не так ценны, так что можно попытаться воплотить некоторые лихие замыслы, которые мы давно держали в голове, но не давали им ходу, поскольку потенциальный результат не стоил свеч. А теперь время попробовать пришло.

К тому же так выходило, что наших самых ценных бойцов мы теряли вовсе не во время самых рискованных предприятий. На следующий день после моего обеда с немецким лейтенантом патруль «R» сдал свою вахту на побережье патрулю «S» и прибыл к Савио для двухдневного отдыха. Молодой канадец Джордж Ли, который теперь командовал отрядом, с прискорбием доложил, что во время минирования брода для защиты наших позиций сержант Дейв Портер по неизвестной причине подорвался на нашей же мине вместе с рядовым Кроганом, который ему помогал. Для нас всех это была огромная потеря. Портер служил в PPA еще с первых дней в Северной Африке и оставался одним из тех, кто составлял костяк нашего подразделения: высокий и крепкий, твердый и надежный, неподвластный страху и волнению. Я всегда считал его самым надежным напарником в любой чрезвычайной ситуации. Что бы ни случалось, он всегда сохранял невозмутимость и уверенность, а его холодный ум заранее работал над проблемами, с которыми нам предстояло столкнуться. Никому не удавалось застать его врасплох. Он больше всех соответствовал тому идеальному типу солдата, который мы старались выковать в PPA, и просто был очень обаятельным и, безусловно, самым популярным человеком во всем подразделении. Крогана, новичка, мы не успели хорошо узнать. Этого тихого юношу Портер взял под свое крыло и был о нем высокого мнения.

После того как Уотерсон, Локк, Сандерс и Бьютимен ушли от нас, а Кэмерон, Кертис и Портер погибли, группа людей, определявших весь характер нашего подразделения, поредела. Их преемники Ричес, О’Лири, Сайзер, Тейлор, Мосс, Гэллоуэй, Оуэн, Барроуз и Коукс не казались мне такими же глыбами, их личности были как будто бледнее. Впрочем, это типичное заблуждение стариков, которые, как только начинают чувствовать себя одиноко, думают: «Эх, никто не сравнится с титанами, которых я знал в молодости!» Пройдет всего три месяца, и Ричес, Оуэн и остальные сами станут старой гвардией, пока я буду вздыхать о былых днях с сержантом Бруксом и квартирмейстерами Дэвисом, Стюартом и Барнсом. Хотя с начала наших приключений прошло не больше двух лет, время для нас летело стремительно.

Вытесненные из леса немцы подорвали дамбу на последней протоке, отделявшей нас от Равенны, и затопили низину. Теперь они контролировали только цепь укрепленных пунктов в фермерских домах и хозяйственных постройках, куда добирались по мосткам. Заминировав все подступы, они чувствовали себя в безопасности.

Прежде чем взяться за них, мы с 27‐м уланским полком поучаствовали в штурме деревни Фоссо-ди-Гиайя. Хорошо укрепленное поселение перекрывало уланам главную дорогу на Равенну. Сначала они устроили мощную артподготовку на пятнадцать минут, а затем мы ударили с фланга из двадцати пулеметов и двинулись на джипах вдоль канала. Уланы тем временем наступали в пешем строю с другой стороны. Возник довольно напряженный момент, когда мы приближались к деревне: на высоком берегу джипы оказались хорошей мишенью, и двоих наших ранило огнем из полузатопленных домов, но уже в следующий миг мы спрыгнули с бортов и ворвались в Фоссо-ди-Гиайя, вынудив немцев сдаться. На обратном пути из деревни с четырнадцатью пленными (остальные достались уланам) по нам стали бить минометы и 88‐миллиметровые орудия. Обстрел был плотный, но мы все же успешно вывели пленных в относительно безопасный лес и построили их для обыска и допроса. Поначалу они слегка оторопели, а потом внезапно осознали, что война для них закончилась. С хриплыми шутками они расстегнули свои кожаные ремни и бросили на землю этот символ неволи на военной службе. Хотя десять минут назад мы пытались убить их, а они нас, нам эти люди понравились. Пленным предложили сигареты, а Барроуз, мой пулеметчик, принес бутыль вина и кружку, чтобы дать каждому выпить. Пока я одного за другим их допрашивал, оказалось, что для тех, с кем я уже поговорил, готовят чай и завтрак. Без всяких приказов – ребятам показалось естественным сделать это для людей, только что прошедших суровое испытание. Мы с удовольствием видели, что враги, которых мы так редко наблюдаем живыми и вблизи, – такие же, как мы, люди. (Партизаны смотрели на это с неодобрением.) Позже сержант Дэвис, получивший в тот день легкое ранение, пришел просить разрешения на несколько дней оставить пленных: они уже показали себя весьма полезными и поучаствовали в возведении моста через канал. Похоже, отряд был не против заполучить себе еще четырнадцать питомцев.

Джон Кэмпбелл, который теперь командовал патрулем «S», оставил былую нерешительность и стал довольно дерзким. Заняв ферму под названием Ла-Гваядора, он обнаружил по соседству, на ферме Ла-Фаворита, немецкий пост. Несколько дней подряд он посылал туда одного из партизан, безоружного и в гражданской одежде, с ведром молока на продажу солдатам. Получив таким образом сведения о посте и о подступах к нему через минные поля и разлившуюся реку, а также о привычках его обитателей, Кэмпбелл составил план захвата. Поначалу я запретил ему соваться туда, но он так упрашивал, что стало ясно: нельзя удерживать его и бойцов от затеи, в которую они вложили душу. Стоит помнить, что Кэмпбелл командовал отрядом совсем недолго и еще не успел проявить себя. Я знал, что он иногда может сделать глупость, а еще у него был существенный и очень раздражавший меня недостаток – он постоянно все терял: оружие, минометы, даже собственные деньги, – но меня очень впечатлило, что его поддержали О’Лири, Ходжсон и сержант Сайзер, толковые и опытные солдаты. Очевидно, раз он сумел завоевать их доверие, значит, был способен на большее, чем я предполагал. В общем, я согласился. Они вышли в предутренний час, пешими, в сопровождении «молочника»; прокравшись сквозь темноту, укрылись в сарае рядом с фермой. Ночью немцы почти в полном составе стояли в караулах вокруг фермы, поскольку опасались, что их застигнут врасплох, но Кэмпбелл со своими людьми подобрался так тихо, что их никто не услышал. На рассвете немцы, довольные, что еще одна долгая ночь прошла без потрясений, вернулись в дом, чтобы позавтракать и отдохнуть. У дверей остался лишь один сонный часовой. Кэмпбелл выждал час, чтобы немцы как следует расслабились, а затем вместе со своими бойцами выскочил из сарая и ворвался на ферму. Часового отключили, прежде чем он сообразил, что происходит. Остальные клевали носом над завтраком или уже спали – всех разоружили без единого выстрела, обошлось без жертв. Сильный и проворный О’Лири в одиночку захватил на чердаке шестерых. Затем бойцы прибрали в доме, оставив там идеальный порядок, и вернулись с пленными в Ла-Гваядору. Следующим вечером немецкие солдаты, доставившие в Ла-Фавориту еду, были чрезвычайно озадачены: никаких следов борьбы, на столе недоеденная еда, при этом гарнизон поста исчез в полном составе. Не знаю, что они сообщили в рапорте командованию, но попыток вновь захватить ферму никто не предпринял.

Это была первая операция Джона Кэмпбелла в духе плаща и кинжала. Он провел еще несколько аналогичных и столь же успешных, захватив почти все посты на нашем берегу Фиуми-Унити – протоки, отделявшей нас от Равенны. Пленные рассказывали, что среди немцев ходили жуткие слухи, а самое странное, что ни один из захваченных Кэмпбеллом постов так и не восстановили. Другие патрули тоже проводили операции в этом духе, даже начали соревноваться друг с другом, и мне пришлось за ними присматривать. В основном в PPA служили простые и здравомыслящие люди, но им была свойственна одна слабость: каждый испытывал ревнивую гордость за свой патруль. Поначалу я сам настраивал патрули на соперничество, но скоро пришлось, наоборот, сдерживать соревновательный дух: я опасался, что бойцы слишком увлекутся в своих стараниях переплюнуть товарищей или вообще начнут междоусобицу.

Ферму Каса-дель-Гвардиано настолько хорошо защищали минные поля и разлившаяся река, что мы так и не сумели к ней подобраться. Риквуд восстановился после ранения в живот и упросил меня вновь поставить его во главе патруля «R». Я согласился, хотя и не считал его полностью выздоровевшим. Он попытался найти туда путь днем и переоделся в пастуха – единственный известный мне случай, когда кто-то из наших действовал в гражданской одежде. Выглядел он, по моему мнению, вполне убедительно и довольно умело управлялся с овцами, но его встретили пулеметными очередями. Ему пришлось ретироваться, потеряв пять овец. Мы попросили уланский полк отработать по ферме артиллерией, но немцы прятались в блиндажах, которые выдерживали даже прямое попадание.

Между тем я подружился с пилотом самолета – корректировщика артиллерии. Несколько раз он брал меня и Боба Юнни на своем крошечном «Остере» полетать над окрестностями. Так нам в голову пришла идея: выпросив у ВВС партию устаревших бомб, мы попрактиковались над пустынным пляжем в ручном бомбометании. Наконец, решив, что достаточно в этом поднаторели, однажды утром мы взлетели, взяв на борт девять снарядов. Оторваться от земли с дополнительной нагрузкой оказалось непросто, но после очень долгого разбега нам все же удалось подняться в небо. Сделав круг над Каса-дель-Гвардиано, мы зашли на цель на высоте не более 20 метров: я высунул в окно руку с бомбой и разжал пальцы, когда счел дистанцию подходящей. Перелет. Второй заход. Недолет. А вот третья угодила точно в цель. Как обычно, немцы не спешили вылезать из своих нор: никто не хочет выдавать свою позицию самолету-корректировщику; но наша странная тактика, должно быть, ошеломила их – еще никто не видел, чтобы «Остер» сбрасывал бомбы, – так что только после пятого разрыва они открыли по нам огонь. Ощущения были для меня новые. Сквозь рев мотора доносился стрекот пулеметов, но я не сразу сообразил, что стреляют по нам. Я попросил моего друга-пилота повторить заход, ведь оставалось четыре снаряда. Он выполнил просьбу, я спокойно прицелился, сбросил шестую бомбу и промазал. Сделали еще заход – и бомба номер семь упала куда надо. Пилот спросил:

– Хотите еще раз?

– Почему бы и нет? – ответил я.

Мы заложили очередной вираж. После этого захода он обратил мое внимание на дырки, появившиеся в наших крыльях. Я сказал:

– Осталась одна – рискнем?

Поколебавшись, он развернулся и прошел над фермой на высоте шести метров. Я боялся, что мы врежемся в крышу, и так переживал, что передержал бомбу и отпустил ее, только когда было слишком поздно. Мне наша прогулка понравилась больше, чем другу-пилоту, которого немного смущала перспектива объяснять начальству пулевые отверстия в крыльях и фюзеляже его самолета. Обо всем без утайки я сам рассказал его командиру, который, как истинный спортсмен, закрыл глаза на наше злоупотребление и разрешил нам и впредь использовать его самолеты.

Однажды меня навестил Булов, командир 28-й гарибальдийской партизанской бригады. Он приплыл ночью на рыбацком баркасе из своего лагеря в болотах за Равенной и сошел на берег в Червии, в нашем расположении. Невысокий, исключительно жизнерадостный человек, Булов родился в Равенне, до войны учился в аграрном училище, повоевал в Албании (младший лейтенант Королевской армии), а после перемирия вернулся в Равенну, чтобы вступить в партизаны и в Коммунистическую партию. По заданию Лонго, главы итальянского Сопротивления (который выделил его среди других, думаю, только из-за наличия боевого опыта), Булов возглавил бригаду, которой еще не существовало. Он самостоятельно собрал ее, обучил и повел в бой, развив в себе вкус к партизанской войне и выдающиеся способности лидера, что удивило его односельчан. «Он же не умеет говорить», – утверждали они – и впрямь, по итальянским стандартам, Булов был далеко не оратор. Его люди громили немецкие линии коммуникаций в Романье и ускорили отступление противника оттуда; теперь же он сконцентрировал свои силы в сосновом бору и болотах на побережье севернее Равенны, готовясь к броску на город одновременно с нашим наступлением. После освобождения Равенны его бригада влилась в состав 8-й армии и принимала участие в окончательном разгроме немцев.