Текст книги "Частная армия Попски"

Той ночью мы подружились, и эта дружба длится до сих пор, с годами становясь лишь крепче. Правда, в тот раз я не услышал от коротышки ни одного доброго слова: он возмущался – и вполне справедливо – тем, что так и не получил обещанные ему грузы. Он пришел только для того, чтобы высказать нам все, что он думает о разгильдяйстве союзников. Перед тем как приплыть ко мне, он побывал в штабе 8-й армии; там ему дали определенные заверения, и я взялся проследить, чтобы на этот раз они воплотились в жизнь. Мы обдумали план одновременного наступления на Равенну, наладили радиосвязь и обсудили разные детали, а потом отправились проведать отряд Атео, который входил в бригаду Булова. О работе, которую выполнял Атео в составе нашего объединения, я отозвался очень высоко – его люди и в самом деле отлично воевали, сражались не только храбро, но и умело. Они потеряли несколько человек убитыми, но восприняли это спокойно. Булов (на самом деле его звали Арриго Болдрини) той же ночью уплыл обратно в свой штаб на болотах.

Не делали драмы из жертв и мирные жители. Как-то к нам пришла местная крестьянка и, извинившись, что отнимает мое время, рассказала о своей беде: во время боя, закончившегося форсированием Савио, ее семья оказалась между двух сражающихся армий. Деревню обстреливали, и они спрятались в поле под стогом сена. К несчастью, снаряд разорвался совсем рядом и убил ее мужа, двух из ее дочерей, сестру и дядю. Сама она и другие члены семьи остались целы. Позже их эвакуировали за реку.

– Это было десять дней назад, – сказала женщина. – Нельзя, чтобы мертвые так долго оставались без погребения. Я пришла просить у вас разрешения съездить за реку и забрать тела.

Она замолчала и в ожидании моего ответа держалась со спокойным достоинством, без слез. Я предложил ей грузовик для вывоза тел, но она наотрез отказалась.

– Не хочу вас утруждать, – сказала она. – У меня есть телега и лошадь, этого хватит. Со мной поедет брат.

Немало неудобств нам доставляла высокая средневековая башня в устье Фиуми-Унити, занятая врагом, – из-за нее во время рейдов вдоль берега нам приходилось забираться далеко в море. К тому же она мешала высадке, которую мы хотели предпринять на дальнем берегу протоки, откуда открывалась удобная дорога на Равенну. Мы пытались обстреливать ее, но каменные стены трехметровой толщины выдержали артиллерийский огонь, так что Кэмпбелл предложил применить свой коронный метод плаща и кинжала. Мы высадили его группу на побережье так, чтобы их не заметили с башни. Они скрылись в дюнах и на протяжении двух дней вели наблюдение. Собрав достаточно сведений, ночью бойцы спрятались в сарае в ста метрах от башни. Других укрытий поблизости не было, так как башня возвышалась на голом холме. На рассвете немцы, как обычно, скрылись внутри и закрыли тяжелую дубовую дверь толщиной в ладонь. Наши парни ждали в сарае: больше делать пока было нечего. Наконец в 08:30 один немец вышел по нужде, оставив дверь приоткрытой. Кэмпбелл и его люди рванули вперед. Часовые наверху башни их не заметили. Бойцы вырубили разгильдяя, взлетели по винтовой лестнице и повязали весь гарнизон. В девять я получил радиограмму об успехе. Переправившись с южного берега, мы высадились у подножия башни: пять джипов и двадцать партизан. Партизаны заняли башню. Кэмпбелл замаскировал свои джипы в дюнах, чтобы, если понадобится, обеспечить огневую поддержку, а сам спокойно отправился спать. Мы забрали и увезли пленных. В одиннадцать утра на дорожке появился адъютант немецкого офицера со свежеотглаженным мундиром своего начальника в руках. Он вошел в башню, где его тут же взяли в плен. В час дня солдат, посланный узнать, почему не возвращается адъютант, вошел в башню и тоже не вышел. В четыре часа нагрянул патруль из шести человек, посланный на поиски адъютанта и солдата, отправленного за ним. Партизаны впустили их в башню и разоружили. На закате искать всех пропавших пришел отряд из восемнадцати человек во главе с капитаном. На этот раз не обошлось без перестрелки. Немцы потеряли двоих убитыми, остальные шестнадцать отправились к плененным товарищам в подвал.

Больше тем вечером никто не появился, а утром мы обнаружили, что последние посты южнее Фиуми-Унити сняты.

Глава IX
Джипы на Сан-Марко

В Равенну мы вошли через два дня: «армия Портера» с юга, канадские части с запада, Булов с севера – и с востока, позже всех из-за задержки в пути, PPA. Булова ранило в руку, у нас ему оказали помощь, и я оставил его на ночлег. Этот человек в корне изменил наше мнение об итальянских солдатах, сложившееся после общения с бойцами Королевской армии или расфуфыренными партизанами с юга. И вот в Равенне настал день его триумфа: раненый герой в освобожденном родном городе. Задержится ли он, чтобы насладиться победой? Как всегда, энергичный и неуемный, Булов поспешил отправиться к себе на болота, где давно вел истинно лягушачью жизнь. Его партизаны ночевали там среди илистых островков тростника, едва выступающих из воды. Перемещались они исключительно на лодках, используя сеть незаметных каналов: каждую ночь выходили и наносили удары по немцам, а днем отлеживались в своей тине.

Он покинул нас следующей же ночью: немцы все еще удерживали порт Равенны, и их линии снабжения, проходившие по берегу, представляли собой соблазнительную цель для болотного воинства Булова.

На параде партизанских соединений в Равенне генерал Ричард Маккрири, командующий 8-й армией, вручил Булову итальянскую золотую медаль «За воинскую доблесть».

Я обещал Булову присоединиться к нему с частями PPA через три дня, а пока что отправил патруль «R» по дороге, ведущей из Равенны на север, с заданием двигаться вперед до вступления в контакт с немцами. Обнаруженные солдаты противника не горели желанием драться и после короткой перестрелки отступили. На следующий день наш патруль сменили два взвода 27‐го уланского полка, а мы отошли на три километра в тыл, в резерв, очутившись в очередном сосновом бору. Под деревьями я выставил часовых из отряда Атео, чтобы они охраняли мост через канал, расположенный меньше чем в километре от позиций уланского полка.

Вернувшись в Равенну, я договорился с пожилым специалистом, чтобы он поводил меня по церквям, на которые я много лет мечтал посмотреть. Несколько дней назад мне удалось спасти от нашего обстрела базилику Сант-Аполлинаре-ин-Классе на окраине Равенны. Я смутно помнил, что там внутри находятся прекрасные ранневизантийские мозаики VI века, и убедил артиллеристов подождать хотя бы сутки, пока моя диверсионная группа не проберется на церковную колокольню, где, по нашим сведениям, был размещен вражеский пост корректировки огня. Мы обнаружили, что эти данные ложны, и тем самым спасли храм от бомбежки. Совершив первый благочестивый поступок за всю свою долгую карьеру разрушителя, я преисполнился самодовольством и захотел посетить другие памятники Равенны. С гидом мы договорились встретиться в одиннадцать, я проснулся рано и до завтрака отправился на джипе с Чарли Барроузом проведать посты улан на шоссе и партизан в лесу.

Дорога поднималась на насыпь, а затем по каменному мосту пересекала канал, который тек к морю между валами, на три метра возвышавшимися над окрестной сырой низиной. Сразу за мостом сержант с тремя солдатами выставили прямо на середине дороги ручной пулемет. На ближнем берегу канала по обе стороны дороги, прикрытые валом, устроились два взвода с несколькими пулеметами. Остальные разместились в хижине, на поле слева от дороги, к которой подогнали разведмашину. Не привыкшие сражаться в пешем строю, без своей бронетехники уланы чувствовали себя неуютно. Враг пока не появлялся, так что я решил, что немцы бегут – последние несколько дней боев почти не было, – и наметил на завтра провести разведку дальше по шоссе силами патруля «R». Оставив Барроуза с джипом на дороге в восьмидесяти метрах от моста (с нашей стороны) и велев ему развернуть машину капотом к нашему лагерю (единственная разумная вещь, которую я сделал в то утро), я пообещал вернуться через час и зашагал направо по берегу канала к следующему мосту, который охраняли партизаны. Меня сопровождали Джиджи и один из ротных командиров Атео, который пришел меня встретить. Партизаны выглядели довольными и куда лучше организованными, чем уланы: свою работу они знали хорошо. Рано утром они разведали местность вплоть до следующего канала и врага не заметили.

Мемориальная доска в честь Владимира Пенякова в базилике Сант-Аполлинаре-ин-Классе, размещенная в 1952 году

Мы отправились обратно к моему джипу вдвоем с Джиджи. Выдался первый погожий день за целый месяц, мы не спеша брели и обсуждали, водятся ли в этом лесу цесарки, как в Пинета-ди-Классе. Дорога и джип на ней виднелись впереди, и тут справа от нас – в лесу на другом берегу канала – начался переполох. Судя по звуку, немцы открыли огонь из множества стволов, которым с сухим треском отвечал наш одинокий Bren.

– Контратака? – спросил Джиджи.

Я кивнул, и мы поскорее сползли с вала на поле, по колено затопленное водой. Джиджи помчался к дороге, вздымая тучу брызг, а я брел не торопясь: бежать мне почему-то казалось унизительным. Ближе к дороге над головой у меня завыло и засвистело: с деревьев, стоящих за валом, посыпались сломанные ветки. Трое улан с ручным пулеметом, пригнувшись, пробежали в сторону моста и залегли, пропав из виду за дорогой; четвертого, сержанта, убило. Барроуз прятался сбоку от джипа, втянув голову в плечи. Моя вина – оставил парня одного у линии фронта и не дал никаких инструкций, кроме как ждать на ровном месте. Вот он и ждал терпеливо, хотя мог бы где-нибудь укрыться.

С моста донеслись хриплые крики: по нему медленно наступали немецкие солдаты. Они двигались по шестеро в ряд, от перил до перил, с непрерывными воплями для поддержания духа. Я представил, как напирают задние, а передние изо всех сил спешить не хотят. Барроуз, наконец увидев, в кого стрелять, ожил, поднялся, навел крупнокалиберный задний пулемет и дал очередь. Трассеры утонули в плотной массе людей на мосту: кто-то упал, остальные попятились. В этот момент что-то горячее и очень шумное вспороло воздух рядом с моей головой, совсем близко. Я прижал руку к правому уху, а потом посмотрел на окровавленную ладонь, но ухо было на месте. Наверное, мое форменное полупальто делало меня слишком заметной мишенью: большинство пуль, казалось, летело именно в мою сторону, – но я не собирался раздеваться и двинулся вперед, немного переживая, что если меня серьезно зацепит, то я могу рухнуть и утонуть, в этой-то луже! Джиджи уже добрался до машины и открыл огонь из второго пулемета. Я взобрался на дорожную насыпь: Джиджи исчез, а Барроуз с самым серьезным лицом время от времени давал пару очередей. Я не видел, куда стрелять, и терпеливо ждал, схватившись за свой пулемет. Повсюду свистело и завывало. На дороге появился старик в тележке, запряженной ослом. Наверное, он был дважды глухой, раз не услышал канонаду. Я махал ему, чтобы он убрался с дороги, но он заметил меня, лишь подъехав чуть не вплотную. Тогда он выругался, соскочил с телеги, принялся толкать осла с насыпи и рухнул наземь с простреленной головой.

Немцы вновь двинулись на мост толпой, с криками, как и в первый раз. Я видел их распахнутые рты. Мы открыли огонь, и они остановились, толпа немного поредела. Один немец привалился к парапету, сунул в дуло карабина винтовочную гранату и принялся не спеша целиться в нас. Я попытался достать его, тщательно целясь. Он успел трижды выстрелить в нас и промахнуться, а я все не мог его зацепить. Я обошел джип, чтобы взять новую ленту, и тут что-то, прилетевшее совсем без звука, врезалось мне в левую руку. Кости и мясо запястья тут же превратились в кашу, сама кисть уцелела, но повисла как мертвая, посинела, а ногти сразу начали темнеть. Не было сомнений, что руку придется ампутировать.

Я был рад, что меня ранило таким образом, – даже больше, чем просто рад: меня наполнили блаженное умиротворение и спокойное чувство уверенности. Всю войну я гнался за этим призраком, и вот наконец он явился во плоти: моя рана реальна, ничто не отнимет ее у меня.

Сунув искалеченную руку за борт пальто, я попросил Барроуза перезарядить мой пулемет, он выполнил просьбу все с тем же серьезным видом и вернулся к своему. Немцы пошли в атаку в третий раз, и на этот раз они бежали, заняв всю ширину моста. Несколько человек перебрались через парапет и торопливо залегли за валом, остальные либо попадали замертво, либо отползли обратно. Хотя толку от меня однорукого с пулеметом было не много, я уселся в джип, ожидая следующей атаки. Спустя некоторое время немецкий огонь ослаб. Я решил, что они устроили передышку, а значит, настал момент привести подкрепление, иначе всех улан и в хижине, и под валом перебьют. Я позвал раненых подняться наверх для эвакуации. Только один человек с простреленным плечом вскарабкался на насыпь и влез в джип. Он совсем раскис и причитал:

– Я потерял руку, потерял руку.

– Я тоже, – сказал я. – Ничего особенного.

Он моментально приободрился.

Барроуз привез нас к патрулю «R», стоявшему в паре километров в тылу. Я приказал Риквуду двигаться вперед и удерживать мост, пока я не пришлю им на помощь из Равенны патруль «B». Поначалу я опасался кровопотери, но, увидев, что кровь из раны едва сочится, оставил в госпитале раненого улана, а сам помчался в Равенну разыскивать Жана Канери, чтобы передать ему командование PPA, пока сам буду на больничной койке. Первым делом я приказал Жану выручить остатки двух взводов улан и партизан у второго моста. Он тут же бросился выполнять поставленную задачу. После этого я велел Барроузу везти меня в канадский полевой лазарет. Я вошел туда, почувствовав себя несколько уставшим, и прилег на носилки. Дежурный хирург прикурил мне сигарету, сделал укол пенициллина и спросил:

– Другие повреждения?

– Ухо разорвано, а так – все.

– А что за кровь на правой руке?

– А, это просто кровь.

Я посмотрел на правую ладонь. Оказалось, нет, черт побери, не просто кровь. Ладонь была насквозь пробита пулей, а безымянный палец сломан. Вот почему я так неловко управлялся с пулеметом. Затем врач задал вопрос, развеявший мое умиротворение:

– Как давно вас ранило?

Я поднял раздробленное запястье, где рассчитывал увидеть часы, но они исчезли – мои превосходные швейцарские часы, которые я носил всю войну, которые отклонялись от точного времени не больше чем на две минуты за месяц.

Днем патруль «B» при поддержке патруля «R» загнал один из своих шести джипов на мост, откуда тот расстрелял весь боезапас по немцам на другом берегу; затем его место занял второй джип, затем следующий, и так продолжалось больше часа. Это вынудило немцев сидеть более-менее спокойно, пока шла эвакуация улан. С ними увезли и Джиджи, которого ранило в плечо и грудь утром, когда он стрелял из второго пулемета моего джипа. Сержант Гэллоуэй из патруля «B» получил пулю в бедро, пока вытаскивал из канала раненого улана; после этого он вернулся к джипу и бил из пулемета, пока не лишился чувств от кровопотери. Немцы вели плотный огонь из минометов и пушек, но наши бойцы расположились слишком близко к вражеской позиции и их почти не задевало. Три канадских «медовых» танка, стоя на дороге чуть в тылу, поддерживали нас огнем своих пушек. На другом мосту среди партизан Атео ранило двоих, их унесли в тыл через лес.

Вечером немцы отступили, оставив на поле боя тридцать трупов. Это были две роты батальона СС, прибывшего накануне после отдыха на смену усталым подразделениям, с которыми мы так долго сражались.

Все это произошло 9 декабря 1944 года. Через два дня Канери и Кэмпбелл с патрулем «S» присоединились к Булову на болотах, где оставались до 19‐го. Затем PPA в полном составе отвели в тыл на новую базу под Римини. Наше формирование принимало участие в боевых действиях с 16 июня – шесть месяцев и три дня без перерыва. Наступательные операции по всему итальянскому фронту отложили до весны.

Вечером я очнулся от наркоза. Мне ампутировали левую руку выше запястья, а правая кисть была в гипсе, на свободе оставались только большой палец и кончики указательного и среднего, на правое ухо наложили два шва, а сам я невероятно проголодался. В лазарете, кроме меня, было не больше трех пациентов, поэтому была открыта одна палата и в ней постоянно за вязанием и беседами собирались у печки все сестры. Сердобольная канадка накормила меня великолепным обедом, после чего я заснул. Вокруг царили мир и доброта, мне вовсе ни о чем не приходилось тревожиться, и я был абсолютно счастлив. На следующее утро навестить меня пришел Иван: он старательно удерживал на лице натужно-бодрое больничное выражение, но, увидев обрубок моей левой руки и окровавленные бинты, суровый русский воин разрыдался, и мне пришлось его утешать, что было даже приятно. Сестра принесла Ивану чашку чая, погладила его по спине и сказала какие-то ласковые слова, из которых он ничего не понял, но сквозь слезы улыбнулся в ответ. Во всем мире не сыскать никого добрее этих канадских девушек, и они меня основательно избаловали.

Попски за рулем джипа после ампутации руки. Рядом – Ронни Коукс

В течение следующих трех дней большинство наших бойцов навестили меня в лазарете, а потом меня перевели во фронтовой госпиталь в Римини. Утром я проснулся в огромной палате, битком набитой ранеными. Очень занятая медсестра принесла мне поднос с завтраком, а позже, заметив, что я не ем, она поинтересовалась, в чем дело. Немного смутившись, я сделал беспомощный жест моим обрубком левой и забинтованной правой. Она усмехнулась и ответила:

– Но вы же можете поесть. Попробуйте. Если хотите, я вам помогу, но у меня вообще-то много дел.

Урок пошел мне на пользу – больше я себя не жалел.

Из Римини меня на самолете доставили в 104-й военный госпиталь в Риме, где меня прооперировала хирург Барбара Стимсон, американка в звании майора Королевской медицинской службы. В прошлом главный врач нью-йоркской больницы, она поступила на службу в британскую армию задолго до того, как ее собственная страна вступила в войну. Теперь она заведовала ортопедическим отделением, куда направляли самые сложные случаи. Каждый день она проводила у операционного стола по восемь – десять часов, а еще находила время для дневного или вечернего обхода. Мы все ее любили. Женщины-медики, сестры, санитарки и волонтерки восхищались ею и боготворили. Врачи-мужчины вились вокруг нее – когда могли – и превозносили ее профессиональные навыки, когда она не слышала. В военной форме она выглядела очень сурово, стриглась коротко, двигалась порывисто и не терпела никаких глупостей, поскольку была женщиной занятой и умной. Но однажды я зашел к ней в квартиру, когда она болела гриппом, и застал ее в цветастом халате с вязанием в руках! Тогда мы побеседовали с ней о книгах, картинах, людях и детях. Она была очень душевным и глубоким человеком.

В былые времена, когда я попадал в госпиталь, у меня под рукой всегда имелась радиостанция и я даже на расстоянии продолжал возиться с PPA, но теперь я впервые оказался лишен всяких обязанностей. Несколько дней я наслаждался бездельем, а когда культя немного зажила и эйфория от потери руки померкла, я, хотя в Риме у меня оставались добрые друзья, заторопился обратно в строй. 11 января, чуть больше чем через месяц после ранения, я объявился в Визербе и набросился на Жана Канери с расспросами, как он собирается не дать нашим бойцам заскучать зимой, поскольку штаб 8-й армии не планировал никаких операций вплоть до решающей битвы в марте или апреле. Я задержался на три дня, за которые успел провести собеседования с несколькими новобранцами, а затем поехал обратно в Рим и Неаполь, откуда на госпитальном судне отплыл в Ливерпуль: в Англии мне обещали подобрать протез. Мне сказали, что это займет полгода, но я настолько достал военное министерство, что в середине апреля уже вернулся в Италию. Все, что случилось со мной во время моего исключительно счастливого пребывания в Англии, к этой истории отношения не имеет.

В штабе 8-й армии я оказался в разгар весеннего наступления и вновь погрузился в приятную суматоху войны: сон урывками, скрытое воодушевление, настороженность, блаженная усталость и непрерывная напряженная работа днями и ночами. Кристофер Сматс из оперативного управления, Дональд Пратер и Джон Уиллетт из разведки, а также Арчи Кохун, ответственный за связи с партизанами – все мои друзья и благодетели, – обрисовали мне картину сражения и не без юмора описали последние похождения моего небольшого подразделения. Оказалось, что сейчас ребята под Кьоджей строят планы, как немедленно заставить немецкий гарнизон безоговорочно капитулировать. Я зашел к генералу Маккрири, который ценил PPA больше, чем любой другой военачальник, и снова отправился в путь – домой, к своим бойцам.

За время моего отсутствия Канери на славу потрудился, чтобы занять своих людей. Вдобавок к обычным тренировкам он отправил их в парашютную школу, а потом – на месяц в Терминилло на горную подготовку: лыжи, альпинизм и обращение с мулами. Несмотря на все эти занятия, бойцы стали какими-то беспокойными и подразболтались.

Боб Юнни навсегда покинул PPA в середине апреля 1945 года. Наверное, он тоже, как прежде и другие, истратил весь запас душевных сил, но все равно прошел бы с нами войну до конца, если бы не внезапная гибель единственного восьмилетнего сына, который жил с матерью в Абердине. Семейная трагедия надломила Боба. Я видел их вместе в Англии, когда Боб отправился в свой первый с начала войны отпуск, но вопреки человеческой природе продолжал твердо верить, что главная его привязанность – это мы. Вернувшись в Италию и узнав из оставленного Бобом письма, что он не уехал в отпуск, а вернулся домой насовсем, я долго ходил в недоумении и тоске.

Майор Барбара Стимсон, хирург Королевской медицинской службы, в Риме, 1945

При Канери патрулями командовали капитан Джон Кэмпбелл, уже перешедший в старую гвардию, лейтенант Стив Уоллбридж, новобранец, который отлично себя зарекомендовал, и лейтенант Маккаллум, совсем юный офицер, пришедший к нам из 27‐го уланского полка. Он настолько мне нравился, что я уже подумал, будто наконец-то нашел молодого солдата, из которого смогу выковать идеального воина по своему вкусу. Я держал его возле себя, но через несколько дней после его перехода к нам меня как раз ранило. И теперь Маккаллум сменил Боба Юнни на посту командира патруля «B». Риквуд, исключительно стойко скрывая боли, преследовавшие его после ранения, работал заместителем командира PPA. Он напрягал все силы и превозмогал любые трудности, хотя, по всем регламентам, ему следовало бы долечиваться в каком-нибудь санатории. Другие офицеры, которые у нас служили, были полезны во многих отношениях, но не участвовали в боях. К сожалению, канадская армия отозвала Джорджа Ли, и его опыт оказался для нас потерян.

Канери, лишившийся стольких людей, теперь имел все основания последовать своей естественной склонности и самому отправиться в бой. Он реорганизовал свой штаб в полноценный боевой патруль и 21 апреля, когда 8-я и 5-я армии пошли в наступление после зимнего затишья, бросил в гущу сражений весь боевой состав PPA. Семь дней они сражались у озера Комаккьо вместе с 27‐м уланским полком и 28-й гарибальдийской бригадой. 23 апреля Маккаллум, входя со своим патрулем в деревню, попал в засаду и вместе со своим стрелком Макдауэллом погиб от выстрела фаустпатрона, полностью уничтожившего их джип. Их патруль привел на базу сержант Гэллоуэй, захватив двадцать два человека пленных.

26‐го Канери погрузил джипы на шесть десантных кораблей и в сопровождении минного тральщика двинулся к устью По. Вообще-то суда этой модели предназначались для внутренних водоемов, но в результате многочисленных опытов и упражнений зимой их признали пригодными и для морских операций. С этого дня PPA действовала в своей частной акватории: на каналах, в речных дельтах и лагунах от устья По до Венеции. Десантные корабли под командованием лейтенанта Томаса из Королевской службы тылового обеспечения вошли в состав нашего формирования. На них переправляли джипы, доставляли грузы, эвакуировали раненых и пленных.

Солдаты и офицеры PPA в конце войны (зима-весна 1945 года): Джон Кэмпбелл, Фрэнк «Сэмми» Тейлор, Джон Риквуд, Генри Уоллбридж

В тот же день PPA пересекла основное русло По и с помощью местных партизан закрепилась за рекой. 27‐го были форсированы реки Адидже и Брента и PPA вышла в окрестности Кьоджи, рыбацкого селения у южной оконечности Венецианской лагуны, где у немцев стоял гарнизон в семьсот человек при двух батареях 88‐миллиметровых орудий, батарее береговой артиллерии, ста двадцати тяжелых пулеметах и запасе продовольствия и боеприпасов на три месяца. Командир гарнизона считал, что их отлично защитят три реки и сеть каналов, на которых были взорваны все мосты. Жан Канери отправил к нему Уоллбриджа парламентером с предложением сдаться в течение двадцати четырех часов, в противном случае наши бомбардировщики не оставят от них камня на камне. Когда немцы прислали своего парламентера с ответом, Канери успешно скрыл от его глаз тот факт, что в его распоряжении всего девять человек на трех джипах, и в течение пяти часов переговоров блефовал так успешно, что посланник вернулся к своему начальству с предложением сдаться противнику, отказавшемуся идти на какие бы то ни было компромиссы.

Тем временем другие наши патрули рассредоточились по северо-западу. 29‐го Джон Кэмпбелл атаковал батарею 88‐миллиметровых орудий прямо во время обстрела наших частей под Падуей и захватил орудия в целости, вместе с тремя сотнями пленных, которых передал партизанам. Затем, войдя в Падую, он встретил там еще партизан, вошедших в силу и разоружавших немцев. Тем же утром по пути на Венецию сержант Гэллоуэй с патрулем «B» вступил в бой с противником и захватил десятерых пленных. Перед закатом они вошли в городок, где немцы обстреляли их из окон, забаррикадировавшись в домах вокруг площади. В ожесточенной схватке погиб Роджерс, сержант Гэллоуэй был ранен во второй раз, также тяжелое ранение получил стрелок Браун. Командование принял капрал Соунли, который дрался на площади еще сорок пять минут, уничтожил семерых немцев, взял в плен пятнадцать и, расстреляв весь боезапас, отступил с ранеными и телами убитых.

30‐го патрули «R» и «B» переправились на десантных кораблях через Венецианский залив и высадились далеко за городом – как раз в нужный момент, чтобы не дать немцам задержаться в Езоло.

К моему прибытию в Кьоджу незадачливый немецкий майор, который раньше заявлял, что меньше чем батальону противника не сдастся, понял, что его провела горстка англичан. Но было поздно: его людей разоружили, а офицеров взяли под стражу, так что ему осталось искать утешения в бутылке бренди. Перед капитуляцией Стив Уоллбридж провел в городе двадцать четыре часа, находясь в немецком штабе. Он умело сыграл на разладе между штабными офицерами, среди которых нашлись такие, кто, вопреки позиции командира, собирался драться до последнего патрона. Уоллбридж сумел внушить немцам мысль, что на том берегу Бренты стоят несколько британских батальонов. Полагаю, что важным компонентом его успеха в переговорах стал тот факт, что вечером накануне, когда его угощали в офицерском собрании, он перепоил немецкий штаб так, что все офицеры свалились под стол. Правда, об этом я знаю только со слов противника.

В последние несколько дней PPA взяла в плен тысячу триста тридцать пять немцев, захватила шестнадцать полевых орудий и множество единиц другого оружия. Я чувствовал, что война в Италии вот-вот закончится и что пришел момент исполнить план, которым я поделился с Кэмероном полтора года назад по дороге из Таранто в Бари. Конечно, это было бессмысленное лихачество, но столь эффектный поступок сам по себе наделен немалым смыслом. Мы погрузили пять джипов на три десантных корабля, и юный Томас, отчаянно лавируя между немецкими минами, повел нас через лагуну в Венецию, вошел в канал Сан-Марко, где джипы выгрузились на набережную. Я завел мотор и, содрогаясь от волнения в первый и единственный раз за всю войну, выехал на Пьяцетту, проехал между колонн, свернул налево на площадь Сан-Марко и сделал семь кругов по площади, а за мной и остальные наши джипы. То был час моего триумфа.

Спустя восемь дней мы сидели в узкой альпийской долине под Тарвизио, угрюмо ожидая конца войны. По лагерю лениво ползли разные слухи. В 18:00 я получил записку от сержанта Брукса: Германия капитулировала.

На следующий день по пути в Австрию мы встретили колонну из трехсот странных существ: босых, в серо-белых полосатых робах, с бритыми головами и землистыми лицами, будто стеклянным взглядом и торчащими из-под кожи костями. Словно ожившие мертвецы, они шли по четверо в ряд, с трудом переставляя ноги, но поддерживали некое подобие солдатского строя. Когда они поравнялись с нашей колонной, которую я в недоумении остановил, то хриплыми голосами начали издавать звуки, отдаленно похожие на пение: скрипучая «Марсельеза», не громче шепота. Это были французские политические узники, с которыми вот так обошлись немецкие надзиратели в концентрационном лагере в горах неподалеку. «Если это истинное лицо немцев, нам предстоит долгая работа по их излечению», – подумал я.

Через два дня мы ехали на восток из австрийского Клагенфурта вместе с отрядом 27‐го уланского полка. В Вольфсберге дорога пошла вверх по узкому горному ущелью. Ее во всю ширину, от скальной стены до парапета над пропастью, заполонили разгромленные немецкие войска. Восемь часов мы продирались через три дивизии беглецов, преимущественно пеших, хотя некоторые ехали верхом или на велосипедах. Попадались покореженные грузовики, а также телеги, запряженные быками, лошадьми и ослами; ни одного офицера, только солдаты, изможденные и насмерть перепуганные. Они шагали вперед, не глядя под ноги, и старались уйти подальше от русских, которые шли за ними. Время от времени, когда по толпе пробегал слух, что русские уже близко, они бросались врассыпную – в поля и на горные склоны, а когда паника стихала, возвращались на дорогу.

К закату толпы немцев поредели. В долине внизу взлетали сигнальные ракеты. Уже почти наступила ночь, когда я увидел впереди силуэт танка с красным советским флагом. Он остановился, я тоже. Майор Лыков выбрался из башенного люка. Мы шагнули навстречу друг другу и пожали руки. Потом русский отступил назад, встал по стойке смирно и произнес речь. Заканчивалась она словами: «Ничто не сможет разрушить нашу солидарность».