Текст книги "Частная армия Попски"

В Беневенто я впервые увидел, как выглядит город после бомбардировки: с противоположного берега реки открывались одни лишь обгорелые развалины. Меня удивило, что мы сотворили такое с городом, жители которого настроены к нам абсолютно лояльно. Тогда я списал это на ошибку и решил обязательно выяснить обстоятельства, которые к ней привели.

Из Беневенто мы вновь повернули на север, к Бояно и Винкьятуро, где вновь встретились с Канадской дивизией, которой временно командовал наш приятель по битве за Альберону подполковник Хардинг. Когда я связался со штабом, мне заодно сообщили, что Хардинг награжден орденом «За выдающиеся заслуги». В тот же день я отыскал его на передовой, передал ему эту хорошую новость и подарил бутылку виски. Это совпадение (второе после истории под Альбероной) создало у него ложное впечатление, будто мои источники информации поистине безграничны.

Здесь, вдоль восточных предгорий гряды Матезе, у немцев опять образовался незащищенный фланг. Если бы джипы смогли перевалить через эти горы, мы бы снова оказались в спокойной атмосфере вражеского тыла. Первую попытку мы совершили к югу от Бояно, но там посреди широкого поля нас сразу обстреляла дальнобойная немецкая артиллерия. Пришлось залечь где попало, ожидая, пока переполох уляжется. Прямо посреди разрывов к нам из своего дома пробрался старик-крестьянин. Он встал надо мной, то ли желая поговорить, то ли просто что-то бормоча про себя.

– Сэр, я бы с радостью пригласил вас в свой дом и угостил обедом и бутылкой вина, – расслышал я. – Но не могу этого сделать. Немцы, эти сволочи, обобрали меня до нитки. Забрали все вино и зарезали свинью, ублюдки.

Было что-то безнадежно комичное в старике, который горевал о вине и хряке, но даже не пригибался, хотя вокруг выли снаряды, и я не сдержал улыбки. Это его обидело:

– Вы смеетесь, сэр, но тут нет ничего смешного. Мой дом разграбили убийцы.

Я извинился за свое поведение и сказал как можно мягче, чтобы донести до него свою мысль:

– Поверьте, сейчас в любой момент вы рискуете лишиться гораздо большего, чем свиньи́, – всего дома, а то и всей жизни. Пожалуйста, лягте на землю. Мне страшно смотреть, как вы стоите под обстрелом.

Но старик остался безразличен к моим словам, он развернулся и побрел назад, продолжая рассуждать про свиней и вино.

Первый подход к гряде Матезе оказался провальным: горы вздымались отвесной стеной. Следующую попытку мы предприняли южнее, в деревне Гуардиарджа, расположенной высоко в горах, всего на четыреста пятьдесят метров ниже вершин. Местный врач, по совместительству геолог-любитель, пообещал показать нам, как пробраться наверх.

– Я знаю, что такое джипы, – сказал он. – Они проедут где угодно. И я знаю каждый сантиметр этих гор.

Мы договорились встретиться с ним на следующий день, а вечер я провел за ужином в странной компании людей, которых фашистское правительство почему-то не отправило в концлагерь, а сослало в эту отдаленную деревню: пожилая пара югославов и кем-то приходящаяся им девушка лет двадцати, четверо евреев и еще три человека, которых мне не представили. Они говорили на нескольких языках, чаще всего по-французски, и за свою жизнь много где побывали. Удивительно, но, судя по всему, денег у них хватало, поскольку жили они все вместе в ветхом особняке с сохранившимися элементами роскоши. Ужин был прекрасен, напитки разнообразны и изобильны, атмосфера двусмысленна, наряды слишком элегантны, а настроение на грани истерики. Мы быстро и сильно напились. Посреди ужина девушка, которую усадили рядом со мной, рассмеявшись, обратила мое внимание на то, что под платьем на ней больше ничего не надето. Затем она внезапно запрокинула голову и величественно блеванула, после чего сразу провалилась в пьяный сон.

Следующие три дня мы провели с врачом-геологом: поднимались в горы, где объезжали валуны размером с дом и искали проходы в каменных стенах. Мы столкнулись со множеством мелких поломок и наконец пришли к выводу, что либо врач существенно переоценил возможности наших джипов, либо нам не хватало смекалки для покорения Матезе. Признав временное фиаско, мы тронулись обратно.

Глава IV
Новобранцы

Канери перенес нашу базу в Лучеру, и там собралась вся PPA. Боб Юнни в своих попытках перейти фронт на северном участке преуспел ничуть не больше меня: продвижению по дорогам помешали разрушения, а по обходным путям – погода. Стоило дождю затянуться хотя бы на полчаса, как даже относительно пологий травяной склон превращался в непреодолимое препятствие: не имея сцепления со скользкой поверхностью, колеса буксовали, сдирали дерн и растирали жирную глину в жидкую грязь. Несколько часов ясного неба, конечно, исправляли дело, но до самого апреля солнечный свет в горах оставался редкостью. К началу ноября погода, горный ландшафт и усилившееся сопротивление противника заморозили фронт. Немцы собрали почти двадцать дивизий и теперь крепко удерживали позиции, протянувшиеся практически через всю Италию: от реки Волтурно на Тирренском побережье до реки Сангро на побережье Адриатики.

А ведь два месяца после высадки в Таранто неустойчивость фронта и сухая погода обеспечивали нам отличные возможности доставлять немцам неудобства прямо на их территории. Но теперь становилось очевидно: легкие времена прошли. Дальше наша работа станет гораздо тяжелее, чем была когда-либо в Италии или в пустыне.

Меня не оставляла уверенность, что мы все равно перехитрим немцев, но, пока мы не придумали новых трюков, подходящих для новых условий войны, стоило на время отправиться в тыл, удобно там устроиться и как следует пораскинуть мозгами. Я слегка опасался, что командование 8-й армии отвергнет такой подход и постарается загрузить нас какой-нибудь рутинной работой (совершенно не подходящей PPA), но беспокойство оказалось излишним. Начальник штаба 8-й армии генерал-майор де Гинган, судя по всему, пришел к тем же выводам, что и я, но, как человек хороших манер, не собирался навязывать мне какое-либо решение. Через несколько дней после моего возвращения он связался со мной и поинтересовался планами. Я ответил, что, если только погода не улучшится, возможности пересечь линию фронта по земле не предвидится и, говоря по совести, при нынешнем стабильном состоянии фронта мы не смогли бы сделать ничего полезного, даже проникнув во вражеский тыл по воздуху или морем (знай я тогда, что в Италии разворачивается партизанское движение, – может быть, ответил бы по-другому).

Тогда де Гинган предложил мне отвести отряд в тыл и воспользоваться передышкой, которую нам дарит затишье: прежде всего чтобы получить увеличенный боезапас, выделенный для PPA, а затем набрать, снарядить и обучить дополнительный штат. Я согласился с его планом, не упомянув, что мои люди без дела быстро начинают хандрить и придется идти на разные ухищрения, чтобы сохранить их хорошее настроение и бодрость духа. Это сугубо моя зона ответственности, и нельзя было рассчитывать, что де Гинган изменит ход войны ради моего удобства. Даже в самые тяжелые наши периоды кто-то из бойцов считал, что получает недостаточную нагрузку, или находил задачи слишком простыми и не соответствующими нашему уровню. Вовсе не всегда они держали эти соображения при себе. Юнни, Кертис, О’Лири, Портер, Коукс, Кэмерон, Оуэн и Сандерс, как я понимаю теперь, постоянно намекали, что у них недостаточно возможностей для реализации их дерзких амбиций. Канери смотрел на вещи более трезво, поскольку ближе других общался со мной, обладал более полной информацией о положении дел и, как француз, стремился подходить к делу рационально. Меня самого хандра тоже не обходила стороной: как многие из нас, конец войны я встретил с ощущением, будто мы недовоевали.

Боб Юнни обеспечил нам расположение на семи виллах вдоль берега Адриатического моря севернее Бари, в Бишелье, и мы перебрались туда в середине ноября 1943 года.

Вместе с Канери я сел разрабатывать новое штатное расписание. Давно определив для себя верхний предел численности PPA, сто двадцать человек, я не видел смысла превышать его, поскольку мне хотелось знать все о каждом бойце (характер, способности, прошлый опыт, послужной список) и отслеживать, как он меняется под влиянием товарищей. А мой мозг не способен удерживать такой объем информации больше чем о ста двадцати людях одновременно. Только так можно было поддерживать высокие стандарты индивидуальной подготовки и обеспечить надлежащее качество командной работы. Было бы абсурдно создавать подразделение спецназа, в котором не все бойцы были подготовлены на самом высоком уровне. Более того, наш raison d’être заключался именно в том, что мы добивались результатов, непропорциональных нашей численности, то есть достигали успеха не за счет количества, а за счет качества и опыта наших бойцов. В случае, если кому-то покажется, будто больший отряд сможет выполнить больший объем работы, то пожалуйста, пусть другие соединения пойдут нашим путем и возьмут часть трудов на себя (мы будем только рады), а сами сохраним свою гибкость и свободу. Большие числа меня никогда не интересовали: гораздо лучше стремиться к совершенству на скромном участке, где мы – первопроходцы.

Юнни и Канери разделяли эту точку зрения. Собираясь вместе, мы, в основном, очень подробно обсуждали наших бойцов: состав патрулей, повышения и увольнения, тренировки, проверку новичков. Два моих друга знали всех ребят не хуже меня, и, по сути, мы втроем руководили PPA, словно семейным бизнесом. Я оставил за собой обязанности по набору новобранцев. Тут, конечно, возникали неудобства, поскольку заниматься вербовкой я мог только в свободное от планирования операций и участия в них время. Не то чтобы я не доверял мнению товарищей, но обнаружилось, что их суждения иногда резко расходятся с моими, так что единственным возможным способом развивать PPA в том направлении, которое соответствовало моему видению, был личный отбор людей. Юнни, как мне казалось, слишком поддавался мимолетному настроению, а вот Канери, напротив, совсем не доверял интуиции и судил о человеке только по записям в личном деле.

В декабре мы с Канери полетели в Алжир, чтобы представить свой план организационно-штатному управлению. Как мне рассказали в штабе группы армий, местная свирепая комиссия безжалостно сокращает все запросы на расширение штата или вовсе отклоняет их, если сочтет, что требования заявителя преувеличены. Мы осторожно попросили поднять нашу численность с двадцати трех человек до семидесяти с небольшим (хотя на практике рассчитывали заметно превысить эту цифру), но эти кровожадные львы оказались милыми и разумными людьми: к моему удивлению, они отметили, что запрошенная мною численность недостаточна, особенно по части радистов и механиков (редкие птицы на рынке в тот момент), и нуждается в корректировке.

Мы вернулись с новым штатным расписанием, которое предполагало восемьдесят человек личного состава, включая шестерых офицеров, двух старших сержантов, четырех сержантов, по пять капралов и младших капралов, а также механиков, радистов, радиотехников и оружейников. Весь штат делился на четыре боевых патруля: «B», «R», «S» и «Блиц» (штабной), хозяйственное управление, отделение связи и отделение транспортного обеспечения. Чтобы восполнить необходимые кадры, мы повысили в звании несколько человек (так, Канери стал заместителем командира в должности адъютанта), после чего я занялся вербовкой недостающих бойцов.

Прошли те времена, когда приходилось рассчитывать только на смекалку: теперь мы получили полномочия вербовать добровольцев во всех подразделениях Центральной средиземноморской группировки – теоретически каждому командиру предписывалось отпустить любого солдата, который пожелает присоединиться к нам и получит мое одобрение. На практике таким диктаторским способом из боевых частей я не забрал ни одного человека. Было бы нечестно так себя вести, да и не хотелось портить отношения с другими командирами – с ними имело смысл оставаться на дружеской ноге. Как и раньше, люди из передовых чaстей поступали к нам только после достижения джентльменского соглашения с их начальством. С тыловыми частями я действовал менее обходительно, но все равно главным образом находил пополнение на распределительных пунктах, которые недавно перенесли в Италию из Африки и с Ближнего Востока. Там попадалось немало бойцов, повоевавших в рядах 8-й или 1-й армии. В те дни я получил еще одну привилегию: моим людям, ушедшим в отпуск или попавшим в госпиталь, впоследствии надлежало вернуться ко мне. Так что нам не грозил отток опытных кадров – беда всех обычных подразделений и постоянная головная боль любого ротного или батальонного командира, который в любой момент рискует лишиться тщательно отобранных бойцов из-за легкого недуга или очередного отпуска.

Я связался с недавно созданным учебным центром под Таранто и попросил набрать добровольцев на службу в «спецподразделении PPA». Уже через неделю я рассчитывал провести с ними собеседование. Из соображений секретности конкретных требований к кандидатам не называлось (кроме хорошей физподготовки, навыков вождения и, по возможности, боевого опыта). В любом случае через учебный центр проходил огромный контингент и офицеры располагали лишь скудными сведениями о бойцах. Когда я туда приехал, то выяснилось, что желание служить у меня изъявили сто тридцать человек. Я собрал их в оливковой роще и выступил перед ними, говоря так громко, как только мог:

– Я командую секретным подразделением, большинство из вас о нем раньше никогда не слышали. Понимаю, что в основном вы записались ко мне из любопытства и из-за скуки, царящей в учебном центре. Но, возможно, до кого-то доходили слухи о нас, так вот, прежде чем продолжить, хочу заверить вас: все, что вы слышали, – вранье! Мы не носились по улицам Рима, похищая на каждом углу немецких генералов, мы не спускались с джипами на парашютах прямо в лагеря военнопленных на территории Германии. Я не чокнутый польский миллионер. Мы не получаем тройное жалованье… вообще-то поступившие к нам лишаются званий и, соответственно, теряют в деньгах. Солдатам и сержантам в увольнительных не дозволяется одеваться как офицерам и носить галстук. Из соображений секретности я не могу сообщить вам о моем отряде всего, что вам было бы неплохо знать для принятия решения. Но скажу главное: в основном мы работаем за линией фронта, это не то чтобы неудобно, но очень, очень утомительно. Большую часть времени мы выжидаем и скрываемся, часто приходится быстро отступать. В нашем деле требуется много терпения, а еще нужны крепкие нервы. Конечно, мы рискуем, но уж это, думаю, никого здесь не пугает. Хочу, однако, чтобы вы понимали: если кого-то из нас ранят, ему придется плохо. Ни медиков, ни возможности быстро добраться до госпиталя у нас нет. Я знавал очень храбрых людей, которые никогда не теряли духа в обычном бою и все же не вынесли напряжения, которого требуют наши операции. Никого не могу обвинить, если такая жизнь ему не по нутру. Но прошу, чтобы те, кто понял, что служба у нас ему не подходит, себя не насиловали. Те, кто хочет отозвать свою заявку, прошу выйти из строя!

Поначалу никто не шелохнулся. Я немного надавил – два-три человека, преодолев смущение, вышли из строя, за ними последовали еще три десятка усомнившихся.

Завершив предварительный отсев, я сообщил оставшимся девяноста с чем-то кандидатам, что люди, которых я отберу, сначала проходят подготовку, затем проверяются в деле на боевом выходе и только потом становятся полноправными членами PPA. В этот период, да и позже, каждый может быть уволен в любой момент, если я сочту это нужным, «и тут ничего зазорного». И наоборот, всех, кто по каким-то причинам сам захочет покинуть PPA, отпустят при первой же возможности.

Затем, сидя за столом в палатке, я провел собеседования лично с каждым кандидатом. Записав имя, прежние места службы, данные о навыках вождения и обращения с оружием, я откладывал блокнот и переходил к разговору. Дав человеку время освоиться, поскольку поначалу даже лучшие кандидаты и те, кто больше всех рвался к нам, часто волновались и с трудом связывали слова, я спрашивал:

– Почему вы хотите у нас служить?

Все ответы можно было разделить на четыре типа. Многие не находили нужных слов и выдавали что-то вроде: «Это мой шанс продолжить службу», «Не люблю сидеть сложа руки, пока другие дерутся», «Я ничего толком не умею, но хотел бы попробовать себя в чем-то трудном». Такие ответы мне нравились больше всего.

Некоторые давали высокопарные и заискивающие ответы, после которых я сразу обрывал беседу: «Душа моя просит истинных приключений», «Ненавижу немцев!», «Почту за великую честь служить под началом такого выдающегося командира, как вы, сэр».

Кто-то сурово огрызался: «Меня все достало в этом учебном лагере». Слабоватая причина, на мой вкус, но вот Ронни Коукс, тридцатилетний водитель из войск связи и один из лучших моих новобранцев, ответил именно так. В его словах звучала такая ярость и он сопроводил их столь витиеватой бранью, что я тут же его принял и впоследствии ни разу не жалел о своем решении.

Наконец, получал я и откровенно странные ответы: «Потому что я не поладил с гвардейскими офицерами в подразделении коммандос», «Хочу выучить итальянский», «Мой дед был адмиралом». Таких я тоже обычно сразу же разворачивал, хотя парня, затаившего злобу на гвардейцев, все-таки взял. Он оказался вполне толковым.

На этом заканчивалась предварительная часть, и, если кандидат казался достойным, мы переходили к основной программе. Я рассказывал о какой-нибудь из наших операций или о какой-нибудь неудаче вроде встречи с немецким конным патрулем под Альбероной, показывал карты, описывал проблемы с перемещением и снабжением. Я говорил, ожидая комментариев и вопросов: исходя из реакции собеседника, я составлял представление о его личности. Если реакция отсутствовала, разговор заканчивался: человек без воображения точно не будет нам полезен, какими бы достоинствами он ни обладал. Мне нравились эти собеседования: они требовали особой гибкости ума, поскольку я не мог уделить каждому кандидату много времени. Примерно с половиной отобранных людей я не ошибся, а вот сколько подходящих кандидатов в спешке отсеял, сказать невозможно.

На третий день я опросил всех и закончил отбор. Из ста кандидатов были отобраны пятнадцать, семь из них в итоге задержались в PPA надолго. Хороший улов и показатель выше среднего: за все время у нас не задерживалось больше 3,5 % от тех людей, что прошли собеседования. Слишком привередливым я себя не считал: к примеру, любой человек в PPA по определению должен был быть отличным водителем. И даже у лучших все равно уходило четыре-пять месяцев, чтобы достичь уровня акробатического мастерства, необходимого, чтобы провести джип по горам и через реки, по топям и снегу. Весь успех в нашем деле зависел от того, сумеем ли мы доставить тяжеловооруженные джипы в самые непредсказуемые места. Компромиссы здесь были невозможны. Кроме того, наши люди должны были обладать топографической интуицией и уметь находить дорогу в темноте. Из всех кандидатов, прошедших этот строгий отсев, далее требовалось отобрать подходящих по характеру: смелых, умных, терпеливых, хладнокровных, изобретательных и решительных. Но даже если кто-то из этих бедняг вдруг оказывался ангелом всех необходимых добродетелей, это было еще не все: ему предстояло ужиться с гонором и шуточками остальных четырнадцати членов патруля, которые считали себя лучшими солдатами во всей армии и соглашались принимать новичков только на своих условиях.

Большинство из наших бойцов получили среднее образование, никто не учился в частной школе или в университете. Все, кроме двоих-троих, принадлежали к рабочему классу, в основном были горожанами; по политическим взглядам разнились от тори до коммунистов (и только для последних политические убеждения по-настоящему что-то значили); что касается вероисповедания, которое обязательно указывалось в документах, то большинство принадлежали к англиканской церкви, а за ними в порядке убывания шли католики, пресвитерианцы, методисты и баптисты, один иудей и один атеист; однако никто из них, насколько я заметил, не отличался сколько-нибудь сильным религиозным рвением и ни в поведении, ни в разговорах никто ни разу не выказал какого-либо интереса к вопросам веры. Дело было не в невежестве – то или иное религиозное воспитание получили все, – просто вопросы веры наших бойцов совершенно не заботили. В сущности, их даже нельзя было назвать христианами.

Нам не требовалась религия, чтобы оставаться приличными людьми даже в разгар насилия и вседозволенности войны: мы не насиловали женщин, никого не пытали, грабили умеренно и только тех, от кого не сильно убудет, пили тоже умеренно (по солдатским меркам), старались не распускать руки, распутничали только в достойных заведениях и по возможности заботились о залетевших девицах.

Разумеется, мы не бросали товарищей в беде, досконально выполняли свои обязанности, заботились о соратниках, достойно относились к врагам (в лице пленных, которых брали) и расставались с жизнью без лишнего пафоса. Наше поведение диктовал викторианский идеал джентльмена, который с течением лет простые люди переняли от класса, его создавшего (но давно выбросившего на помойку), – и приняли как само собой разумеющуюся манеру поведения. Конечно, проступки случались постоянно, в основном формального характера, и мне приходилось за них наказывать, но люди всегда сами следили за тем, чтобы не водилось краж, вранья, ссор, неуважения, издевательств, трусости, халтуры и вообще ничего из тех не имеющих конкретного названия преступлений, которые подпадают под определение «подвести своих». Усилия, которые я прилагал, отбирая нужных нам людей и отсеивая негодных, окупились сполна.

К концу декабря после еще нескольких вербовочных выездов наша численность слегка превысила обозначенную в штатном расписании, и Боб Юнни занялся подготовкой новичков. В последние дни войны в нашем формировании, не считая новобранцев, проходивших обучение, числилось 119 человек.

Сержант Уотерсон так и не восстановил свой боевой дух. Он бы пригодился нам на штабной работе или при обучении новичков, но теперь чувствовал себя неловко из-за того, что не мог драться, и попросил об отставке. Я отпустил его.

Двоих русских, Ивана и Николая, я освободил от боевых рейдов, считая, что они и так хлебнули достаточно. К тому же, попади они в плен к немцам, их участь была бы незавидной, поэтому я счел несправедливым подвергать их большей опасности, чем остальных. Николай стал поваром и отменно нас кормил, Иван обслуживал меня, когда я бывал в нашем штабе, а также выполнял множество других обязанностей. Оба научились говорить по-итальянски (а вот английским так и не овладели), работали целыми днями и никогда не терялись. Однажды у них кончились дрова, и они свалили дерево, подорвав его гелигнитовыми шашками. Неизменно улыбчивые балагуры, они стали любимцами всей PPA. Мы гордились их силой и выдающимися подвигами, например способностью за раз выхлебать девять литров вина.

Не знаю, почему британцев считают неспособными к языкам. К нашим это точно не относилось: итальянский все освоили за какие-то несколько месяцев. Грамматика, конечно, иногда бывала чудовищной, но все равно они могли поговорить на темы далеко за пределами бытовых. После года, проведенного в Италии, я мог выбрать наугад любого из своих людей, отправить его в ближайшую деревню со сложным посланием для командира партизан и быть уверенным, что он принесет точный и полный ответ.

С отбором командиров дело обстояло хуже. Похоже, наша часть испытывала роковое влечение к тому типу офицеров, который Билл Стирлинг назвал «буфетными гангстерами». Дело всерьез затруднялось из-за правила, которого я придерживался: любой офицер-новичок у нас отказывался от всех званий военного времени. Младшие чины с легким сердцем отказывались от лычек, а вот офицеры за свой ранг цеплялись: дослужившись до временного звания капитана или майора, они не хотели терять статус. В любом случае большинство искало гарантий быстрого повышения, чего я посулить не мог, поскольку у меня в принципе были только лейтенантские вакансии. Большинство же лейтенантов, изъявивших желание служить у нас, оказывались просто мальчишками-дураками или отличались каким-то явным изъяном: кто-то беспробудно пил, у кого-то были провалы в памяти, кто-то страдал галлюцинациями. Юнни считал, что я установил слишком высокие стандарты, но, если наши сержанты справлялись с делом лучше, чем большинство армейских майоров, как я мог поставить командовать ими лейтенанта-молокососа?

Групповое фото бойцов PPA в освобожденном итальянском городе

Разумные и толковые офицеры, в которых я нуждался, несомненно существовали, но все служили в боевых частях, где чувствовали себя вполне комфортно, да и командиры их подразделений, разумеется, внимательно следили, чтобы у ценных кадров не возникло желания перебраться в другое место. А распределительные центры кишели тысячами остолопов, которые прошли офицерские курсы, но ни к какому делу не годились. Они и сами не хотели работать и уж точно не рвались в бой, мечтали о штабных должностях и продвижении по службе; или, если не хватало нужных связей, довольствовались должностью коменданта города или работой в военном правительстве союзных сил на оккупированных территориях, которая сулила комфортное жилье, услужливую подружку и приличный навар с черного рынка. Корень всех зол таился в принципе отбора на офицерские курсы. В первые дни войны в армии процветал такой снобизм, что обычный сержант, не учившийся в хорошей школе и не принадлежавший к среднему классу, боялся подавать туда заявление. «Я никогда не буду чувствовать себя своим в офицерском собрании», – думал он и навсегда оставался при своем звании. А вот щенки, вышедшие из школ, где усвоили главное знание: успех ждет того, кто умеет дергать за ниточки, – невежды, лентяи, корыстолюбцы, эгоисты без гордости и амбиций, понятия не имевшие, что такое ответственность, совесть и честь, – шли бесконечным потоком, отпускали тонкие усики, пихали платки за обшлаг кителя и вступали в жаркую борьбу за теплые местечки.

Три офицера, которых я заполучил в то время, не имели ничего общего с этой отвратительной массой: Рив-Уокер, горный инженер из Южной Африки, Риквуд, британский танкист, и странный тип по имени Дик Талберт, невысокий уродливый мужчина, неряшливый и лохматый, с живым умным лицом. Дипломированный инженер, блестящий математик, хороший музыкант, он понимал, что к чему, обладал светлым умом и очень хотел добиться успеха в PPA. До нас Талберт служил в спецназе на Ближнем Востоке и, хотя ему уже перевалило за тридцать, все еще оставался лейтенантом, объясняя это тем, что никогда не стремился к продвижению и всегда выбирал себе работу по вкусу. Через несколько дней я назначил его командовать только что сформированным патрулем «S», где он тут же завоевал симпатии подчиненных. Во время тренировочного похода по южной Италии меня удивило, с какой легкостью Дик Талберт освоил наши методы и трюки; сказать по правде, я почувствовал, что вскоре и сам чему-нибудь у него научусь. Именно таких людей мы искали: не ведомый, а настоящий лидер, который принесет новые идеи и изобретет новые методы. Кроме того, мне очень нравилось с ним беседовать: он мог говорить на самые разные темы и держался с уверенностью, которая обычно свойственна хорошо организованному уму.

Мы вернулись в Бишелье, и там Талберт собрал устройство для блокировки дифференциалов на мостах джипа, что позволяло выбираться из грязи с двукратно большей мощностью. В сочельник мы успешно испытали модифицированный джип: очень старались завязнуть, но безрезультатно. Мы скромно отметили успех, и я отправился спать – в Рождество мы собирались закатить отменный ужин для всего подразделения. Талберта долго не удавалось найти. Когда это все-таки удалось, он лежал на чердаке в состоянии ступора. Его, мертвецки пьяного, подняли и отвели вниз, он выпил пару глотков, произнес бессвязную речь, и его пришлось снова унести. Получается, что всю прошлую ночь после моего ухода он беспробудно пил до самого утра. Неприятно, конечно, но я не уделял этому инциденту большого внимания, пока следующим вечером не обнаружил, что Талберт до сих пор пьет и ни разу не протрезвел за 48 часов. На четвертый день он пришел ко мне с повинной, бурно обещал больше не пить и просил дать ему шанс. Но, как оказалось, злосчастный бедолага при всех выдающихся талантах не мог устоять перед мрачным очарованием хмельных радостей, и после нескольких срывов пришлось уволить его из PPA. Последний раз я видел его в 1945 году в Австрии на дороге: он выглядел все так же дико, носил погоны лейтенанта и искал новое место службы.

После рождественского ужина, когда все разбрелись отдохнуть, а я впал в полудрему прямо в кресле в нашей столовой, туда осторожно вошел крупный молодой парень, один из новобранцев. Он отдал честь и попросил разрешения обратиться. Его церемонная манера меня несколько удивила – обычно все, кому требовалось со мной поговорить, обходились запросто, – но я быстро сообразил, что парень, как и все наши бойцы сейчас, немного пьян, и попросил его объяснить, в чем дело.

– Дело в том, сэр, что я решил покончить с собой, – сказал он. – Но вот сегодня праздник Рождества, ребята так радостно отпраздновали его и все такие счастливые, что я задумался, уместно ли будет это сделать сегодня или лучше подождать до завтра. Может быть, сэр, вы будете так любезны и дадите мне совет?

От этой странной речи я окончательно проснулся, но не успел даже рта открыть, как парень продолжил:

– Я давно хочу умереть. Как вы знаете, я записался в SAS в Северной Африке и надеялся, что меня убьют, но они даже не участвовали в боях. Тогда я хотел выпрыгнуть из самолета без парашюта, но дверь заклинило и ничего не вышло. Из SAS меня выгнали, но я услышал о вашем подразделении, сэр, и подумал, что в PPA меня точно убьют. Я подал заявление, и вы, сэр, меня весьма любезно приняли, но, прибыв сюда, я увидел, что подразделение не сражается, и мой шанс опять упущен. Вечно так продолжаться не может, поэтому теперь я решил взорвать себя ручной гранатой. Вот она, сэр.

Он вынул из кармана гранату и, слегка покачиваясь, принялся теребить кольцо. Это меня несколько встревожило. В здании кроме нас двоих никого не было: Ивана я отпустил в увольнение повидать русских друзей в Бишелье, – а этот сумасшедший вот-вот выдернет чеку из гранаты. Я долго пытался переубедить его, не сводя глаз с его рук, но он не поддавался моим увещеваниям. Тогда я решил пойти на хитрость: